Чужбина

Он хорошо понимал, что его дочке хотят уготовить участь метрессы. Три старших брата Ингрид, готовых своими жизнями спасти и защитить честь любимой сестренки, пошли бы на крайние меры. А сил у сыновей кузнеца хватало. Это тоже пугало Вольфганга. Он то и дело одергивал отпрысков, чья кровь закипала, когда в очередной раз на пороге их дома появлялся незваный ухажер.

Избалованный жизнью крупный земле- и домовладелец не мог терпеть отказов. Ему еще не доводилось от плебеев слышать слово “нет”. Он как раз относился к категории людей, которые верили, что силой можно стать милым. И хотя городская должность в ратуше и очень влиятельная семья его супруги не позволяли ему открыто заводить любовниц, казалось, их у ловеласа было по две на каждой улице. Но такой красавицы, как Ингрид, он еще не встречал.

Догадываясь и чувствуя, что семья кузнеца могут быть ему помехой, барон за солидное пожертвование попросил священника городской католической церкви о маленькой услуге. Тот должен был пустить слух, что кузнец стал нести ересь и что вся семья Шмидт язычники и поклоняются духам огня.

И действительно, вскоре народ стал обходить кузню стороной.

– Чем черт не шутит! – рассуждали прихожане.

Даже завсегдатаи теперь шли со своими заказами в другую часть города, тем самым лишая Вольфганга заработка. Апогеем несчастья стало еще и то, что кузню подожгли.

Вся семья Шмидт неустанно в ведрах таскала воду из колодца, пытаясь потушить огонь. Кузнец сквозь дым и пламя спасал из пылающего здания свой нехитрый инструмент, формы и заготовки. Но когда он, обжигая руки, вынес оттуда самое главное свое богатство, уже горячий амбосс[10 - Амбосс (нем.) – наковальня], за его спиной рухнула кровля мастерской.

Трудно сказать, был ли пожар частью плана оскорбленного отказом барона или все же личной инициативой особо религиозных и запуганных соседей, но он в буквальном смысле слова пустил семью Шмидт по миру.

– Нам здесь жить точно не дадут, – запричитала жена кузнеца, глядя на еще дымящиеся остатки кузни: – Бежать надо отсюда.

– Спасибо тебе, святой отец, – многозначительно произнес Вольфганг и перекрестившись, демонстративно поклонился в ту сторону, где над черепицей домов виднелся шпиль католической базилики.

Домочадцев очень удивил этот жест, ибо они давно уже знали, что именно священник устроил им травлю.

– Отец, а с чего это ты его благодаришь? – гневно вспылил старший сын. – Мы же по его вине пострадали.

– Так то оно так, – выдержал паузу Вольфганг, обдумывая, как правильно объяснить семье ход своих мыслей: – но ведь тот же падре своей рукой прибил на двери храма и наше спасение.

Кузнец поведал близким про вывешенные на всех значимых зданиях города печатные копии манифеста их землячки, тридцатитрехлетний Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербской, ныне императрицы и самодержицы всероссийской Екатерины Второй. В нем оглашалось: – "ведая пространство земель Нашей Империи, между протчаго усматриваем наивыгоднейших к поселению и обитанию рода человеческого полезнейших мест, до сего еще праздно остающихся не малое число, из которых многия в недрах своих скрывают неизчерпаемое богатство разных металлов; а как лесов, рек, озер и к коммерции подлежащих морей довольно, то и к размножению многих мануфактур, фабрик и протчих заводов способность великая". Этим указом Екатерина Вторая заявила о своем намерении увеличить число российских подданных за счет переселенцев с Запада, прежде всего – немцев.

Семья Шмидт не стала ждать, когда на сборном пункте Ганновера наберут достаточное количество желающих переселиться в Россию. Спешно продав дом и погрузив на телегу домашнюю утварь и кузнечный инструмент, они тронулись в путь. Вольфганг даже ни разу не оглянулся, не одарил прощальным взглядом те места, где родился он сам и его дети, где похоронено не одно поколение их предков. В те минуты глава семьи больше думал о завтрашнем дне. Их дети считай уже выросли, но кузнец даже слова не обронил, когда его супруга самовольно водрузила на телегу тяжелую, кованую, на изогнутых опорах продольного качания, с медными декоративными элементами семейную колыбель. Ведь именно ради будущего своих потомков они и решились бежать на чужбину.

Вольфганг еще не знал, что впереди их ждет тысячеверстный и многомесячный маршрут: из порта Любек, на английском пароходе через Балтийское море в Кронштадт, пересадка на небольшое суденышко, флотилия которых повезет их через Санкт-Петербург верх по реке Неве, по Шлиссельбургскому каналу в Ладожское озеро и дальше по реке Волхов до Новгорода, оттуда вниз по реке до города Торжок, а потом на подводах, а позже и на санях через Кострому, Белозерск, Кирилов, Петровск и Саратов…

Им выпал долгий и изнурительный путь, пройти который будет суждено не каждому. Дорогу после Торжка переселенцы нарекут “Birkenkreuzweg[11 - Birkenkreuzweg (нем.) – Дорога березовых крестов.]”. Ее по обочинам в те годы действительно усеют множество могилок немцев-переселенцев с наскоро сколоченными из молодых березок крестами. Под одним из них семья Шмидт похоронит свою семнадцатилетнюю Ингрид, скончавшуюся в пути от лихорадки.

В Саратове Канцелярия опекунства передала выходцев из Ганновера в руки форштеера[12 - Vorsteher (нем.) – форштеер, староста] одной из уже заложенных колоний господину Мюллеру, в сопровождении которого Шмидты преодолели последние сто верст вниз по течению Волги.

В поселении, куда их привезли, уже во всю кипела жизнь. Здесь стояло множество свежесрубленных деревянных домов и две церкви: католическая и лютеранская. На берегу Волги достраивали кузню из дикого камня. Оказалось, что кузнеца на чужбине уже ждали. Вольфганг Шмидт был безмерно польщен.

Его первым достойным заказом стало поручение форштеера оформить вывеску. В выструганную широкую и толстую дубовую доску кузнец поочередно умело вбил еще горячие мастерски выкованные готические буквы. Каждый пеший или всадник, пересекая границы общины, задерживался, любуясь неожиданной для русской земли надписью “Dorf M?ller[13 - Dorf M?ller (нем.) – село Мюллер. M?ller – мельник. Село Мюллер, позже Кривцовка. (Сейчас не существует).]”.

Отныне здесь, на восточных склонах Приволжской возвышенности, католикам из Баварии приходилось уживаться с лютеранами, меннонитами и баптистами из германских княжеств Изенбурга, Дармштадта, Саксонии и Ганновера.

На зависть соседним русским деревням в селе Мюллер жили зажиточно. В пик его расцвета здесь имелось все: частная школа и министерское училище; врачебный и ветеринарный пункты; ссудо-сберегательная касса; Gasthaus – так немцы называли поселковый трактир, маслобойня и чудо техники тех лет, редкость для России – паровая мельница М.Кауфмана. Еженедельно по пятницам в селе проходили базары, на которые съезжался разный люд из ближних и отдаленных поселений. В лавках предлагали свои товары местные владельцы сарпинковых[14 - Сарпинка – легкая хлопчатобумажная ткань с полосатым или клетчатым рисунком.], кожевенных, вязальных, столярных и каретных мастерских…

* * *

Спустя почти полтора века полуслепой старик Адольф Шмидт будет проклинать тот день, когда его прапрадед принял решение покинуть Германию. Легенду о красавице Ингрид и ужасном бароне фон Каленберг уже никто в семье не помнил, ведь прошло так много времени, да и сейчас у Шмидтов были совсем другие проблемы. Летом 1914 года на сходе жителей села Мюллер форштеер поведал собравшимся, что конфликт между Австрией и Сербией распространился на весь мир и вовлек в войну Россию. Царское правительство, повинуясь охватившим широкие слои населения антинемецким настроениям, постановило закрыть все немецкие собрания, организации и редакции газет. Отныне немецкий язык был запрещен не только в делопроизводстве и в школах, но и в использовании в общественных местах, то есть разговаривать теперь на родном языке стало нельзя. Селу Мюллер присвоили русское наименование "Кривцовка".

Вот только на войну, защищать матушку Россию, немцы все же сгодились. Поле боя стало теперь единственным местом, где они могли себе позволить, материться от боли или молиться перед смертью на родном языке, не боясь наказания.

На фронт отец Адольф уже не годился, а несовершеннолетний Николаус еще не был пригоден. В армию призвали старшего сына семьи Шмидт, только что успевшего жениться, Франца.

И снова из уст Адольфа посыпались проклятия. Но только теперь не в адрес предков, искавших счастливой жизни в неизведанных землях России, а уже на счет своего покойного отца.

– Ну почему же ты нас тогда отсюда не вывез? – у его надгробия в те дни часто жаловался на судьбу Адольф. – Нам же сам царь на то право предоставил[15 - Имеется в виду принятый 4 июня 1871 г. Указ Александра II, который отменил все привилегии немцев-колонистов, имевшиеся у них еще со времен Екатерины II, ввел для них обязательную воинскую повинность и позволял несогласным в течение 10 лет беспрепятственно покинуть Россию.]. А теперь вот внук твой должен отправляться на войну…

И хотя старик Адольф, как и многие земляки-немцы, сознательно и патриотично относился к долгу защитника Отечества, но, как только дело коснулось его собственного сына, он пожалел о том, что их семья сорок пять лет назад вместе с баптистами и меннонитами, чья вера не позволяет носить оружие, не уехали жить в Аргентину.

Франц Шмидт слыл видным парнем в селе. Все красавицы убивались по нему. Но любовь, как бы в очередной раз подтвердив известную истину, оказалась зла. Его выбор почему-то пал на невысокую, не сказать что толстую, но далеко не фигуристую и совсем не красноречивую Марию, дочь владельца маслобойни. А может, был в этом замешан естественный для немцев расчет?! Адольф Шмидт с супругой безмерно радовались и настойчиво рекомендовали сыну эту помолвку.

– Зачем идти к благосостоянию терновым путем? – философски рассуждал отец. – Если можно туда при правильном раскладе как по маслу скатиться.

Франц и Мария венчались поздней весной. Во время церемонии, несмотря на то что народ находился в божьем храме, злые языки постоянно шептались:

– Ей табуретка нужна. Как она дотянется до его губ?

– Кастрюлю бы с собой что ли прихватила. Надела бы Францу на голову и на ручках подтянулась для брачного поцелуя…

Но недолгим было счастье молодоженов. Франц не вернулся с фронта, он бесследно исчез в той войне.

Двадцатилетняя вдова Мария даже не знала, как ей поступить в сложившейся ситуации. Она еще не успела привыкнуть к супругу, а тут вроде должна всю жизнь, до самой смерти в одиночестве печалиться о нем. Не удивительно, что свекрови лишь силой удалось заставить ее носить траурное платье. Мария впервые после сообщения о гибели мужа тогда расплакалась. Но это были лишь слезы жалости к себе, слезы разочарования в жизни. Пожаловаться ей тоже было некому, ведь ее родители вместе с родственниками, спасаясь от притеснений к немецкому населению в России, эмигрировали в Америку.

После положенного года траура старик Шмидт принял волевое решение:

– Будешь женой Николауса.

Младший сын, сидя в это время вместе со всеми за обеденным столом, даже поперхнулся от неожиданности.

Мать, видимо, была уже в курсе. Она всегда и беспрекословно подчинялась своему мужу и воспитывала детей в том же духе. В этот момент родительница лишь любезно похлопала сына по спине.

А что Мария? Она облегченно вздохнула и поспешила в свою комнату, чтобы снять траурное платье.

Вдова на выданье за закрытой дверью слышала, как между свекром и ее будущим мужем разгорелся отчаянный спор. Слов разобрать было невозможно, да она особо и не прислушивалась. Главное, что у нее снова появился интерес к жизни.

Николаусу пришлось смириться с волей родителей. У младшего Шмидта тогда еще не было на примете невесты, но чувство, что его в этот момент лишили чего-то светлого и большого, останется в душе и будет преследовать его всю жизнь.

А успевшая поправиться за годы одиночества Мария уже пригласила на дом пожилую Эмму Лейс, которая славилась в селе искусством шитья. Им предстояло перекроить свадебное платье от первого брака.

Нелюбимая, нелюдимая, неграмотная Мария всем на удивление через два года после второго замужества сумела забеременеть и родила сына. Николаус был удивлен, ибо он старался избегать близости с супругой. Разве что по пьяни.

Когда новоиспеченный папа впервые взял в руки своего наследника, у него в сердце неожиданно и приятно стало покалывать, а на душе становилось все теплее и теплее.

В ту минуту Николаус не только простил своему отцу брачный деспотизм, но и был чем-то ему благодарен. Ибо у него в руках сейчас билось маленькое сердце, частичка его самого. Он до последнего своего дыхания будет жить с любовью к сыну. Николаус и имя ему сам выберет: Давид – что у древних греков и евреев одинаково означает – любимец.

А вот Мария останется холодна к своему ребенку. Может быть, оттого, что роды были тяжелыми, а может, потому, что мальчик родился от мужчины, которому она была не нужна. Николаус хоть и чем-то походил на своего брата Франца, но он никогда не целовал, не гладил и не засматривался в ее глаза, как это делал ее первый муж. Николаус так поступал сейчас только с появившимся на свет младенцем. Безумная зависть заполнила сердце и душу молодой матери.

* * *

Когда Давиду было всего-то два годика, он однажды в кузне схватил своими пухленькими ручонками небольшой молоток и с детским визгом начал стучать по металлическому пруту.