Патриаршие пруды – вблизи и вдали

С тетей Идой в санатории жил дедушка, и несколько лет жила постоянно наша Лена. Она там же училась на дому, приходила учительница из местной школы, тётя Ида ей платила. Считалось, что Лена слаба по здоровью, наверное, так и было. Ведь ещё о нас всё детство была тревога, что мы были в контакте с туберкулёзом. Это было потому, что Анца, младшая сестра в семье мамы, во время войны умерла от туберкулёза. Умерла она в городе Ставрополе – на Волге. Этот город теперь не существует, так как его залили водой при каком-то строительстве на Волге. Я только впоследствии поняла, какая это была трагедия в семье – смерть 28-летней Анци, одинокой, в чужом городе. Наша дочь Анна была названа так в её память.

В Москве маме было трудно обеспечить нас двоих теми условиями, которые бы нам подходили. Ведь была ещё война и первые ужасные послевоенные годы. Теперь стало известно, что Америка предлагала Сталину «План Маршалла», на котором так сказочно восстановилась Германия. Но Сталин предпочёл, чтобы «его» народ голодал, вымирал и в городах, и в деревнях и, особенно, в лагерях. Я отвлекаюсь, простите. Но я помню прекрасный западногерманский фильм «Мы – вундеркинды», где герои поют песню: «Нам повезло, мы побежденная страна».

Лена была на пять лет моложе меня. Но там, в санатории, было несколько сотрудников с детьми, у них образовалась своя компания, и они резвились все вместе на территории санатория.

А ещё у нас в санатории было средство передвижения – лошадь, эдакая старая кобыла. У лошади был кучер – старик Афанасий. Наш бедный дедушка, живший в том же доме, что и мы (дом главврача), видимо, был лишён возможности общения. Тётя Ида была всё время занята, а мы были ещё детьми. Так получилось, что Афанасий стал дедушкиным собеседником. О чём они беседовали, не знаю. Эта лошадь служила и «скорой помощью» для пациентов санатория, для персонала, и даже жителей посёлка, когда надо было срочно кого-нибудь везти в больницу, довольно далеко. Тётя Ида никогда никому не отказывала. С этой лошадью были связаны разные воспоминания. Например, как-то в зимние каникулы нас было несколько детей сотрудников и почему-то мы везли бочку с квашеной капустой из филиала санатория, который был за железной дорогой. Непонятно, как получилось, но мы управляли лошадью сами и, наверное, наши крики и смех ей надоели, она сделала какой-то «вираж», и мы все, включая бочку, упали в снег, а бочка опрокинулась и капуста рассыпалась по дороге. Мы как-то пытались это исправить, но не сумели, и нам был «втык» от тёти Иды. Она была права.

А ещё я помню, как-то летом мы поехали с тётей Идой на другую станцию, где были то ли ясли, то ли детский сад того же Фрунзенского района. Кстати, всех «организованных» детей летом вывозили на дачу. Как правило, эти дачи были постоянными у всех учреждений. Итак, мы в телеге с сиденьями поехали на другую станцию. Ехали мы по Можайскому шоссе, машин почти не было. Ехали как в «дораньшие» времена. Тётя Ида была нарядно одета, в какой-то красивой шёлковой накидке. Это был подарок от кого-то после войны с Японией. У меня до сих пор хранится японское шикарное кимоно, видимо, из этого же подарка. Я надевала это кимоно на сцену, когда в институте играла какую-то «красотку» в самодеятельной театральной постановке. А потом, спустя много лет, моя дочь Аня надевала его на карнавал в школу, изображая японку. И это с её огромными еврейскими глазами!

Изредка у нас бывал праздник. Это когда приезжали «шефы» на машине и катали нас на этой машине в замечательные места. Это было Успенское шоссе, а за ним, через Москву-реку, было самое элитное по тем временам место – Николина гора. Там были дачи самых знаменитых людей в СССР, где жили Михалковы—Кончаловские, семья Нобелевского лауреата Петра Капицы и многие другие известные люди. Там мы купались в реке и были счастливы. Иногда мы ездили кататься по шоссе, доезжая до совершенно эксклюзивной теперь Рублёвки. Но и тогда, в 40—50 годы, здесь уже витал дух «гламурности», так как были элитные посёлки. Где-то поблизости была даже дача Сталина, и поездка по тем местам становилась не то, чтобы опасной, но напряжённой, так как было много милиции и другой охраны по всей дороге.

В санатории летом я много занималась с детьми – моя всегдашняя любовь. В основном, конечно, в старшей группе. Я готовила праздники и проводила их с детьми. Мы читали стихи, танцевали. Я не решалась только петь, зная свою полную неспособность к пению. Вообще же эта была «та ещё» самодеятельность, но всем нравилось. Ведь «на безрыбье и рак рыба». С другими развлечениями у детей было бедно. Но тётя Ида очень старалась их лечить и хорошо кормить. Ведь дети были, как правило, из неблагополучных, бедных семей. Из пребывания в санатории, видимо, выросло моё неуёмное желание быть детским врачом.

Мы много времени проводили на просеках, играли в разные игры с мячом. Никакого транспорта ещё не было, понятия о педофилии тоже не было. Тётя Ида могла о нас не волноваться. Единственное, чего она от нас требовала – не поздно являться домой. Калитки в санатории запирались часов в 8—9 вечера. На большой территории находился ночной сторож Яков и собака. Но мне не раз приходилось кричать у калитки: «Дядя Яков, откройте!». Когда у нас в компании появлялись мальчики, они помогали мне перелезть через забор. Тётя Ида всегда в таких случаях сердилась. Но мы её, хоть очень любили и уважали, совсем не боялись. Правда, с персоналом она была строга. Она мне много раз говорила, когда я уже училась в Мединституте: «Только не становись администратором». Я и не пыталась. Наверное, наша дочь Анна унаследовала эту жилку от тёти Иды и от своего дедушки, моего папы, который был директором авиационного завода. Анна – прирождённый администратор.

Личность тёти Иды была тем примером, на котором я формировалась. На вопрос: «Сделать жизнь с кого?» я точно знала ответ, что с тёти Иды. Когда у Ани родилась моя чудо—внучка, и Аня, всегда идущая против любого течения, выбрала имя Идан, что тогда было ещё только именем мальчиков, я была рада этому имени.

А ещё «на Пионерской» я научилась кататься на лыжах, даже съезжать с горок. Везде было спокойно, тихо, и главное – совершенно безопасно. Я даже одна на лыжах гуляла по лесу. Лыжи были широкие, тяжёлые, как говорили «охотничьи», но я как-то с ними справлялась. В дальнейшем, все годы жизни в Москве я каталась на лыжах или с Валей или с подругами.

«На Пионерской» я обрела своих подруг на всю жизнь. Это были: Ирочка Файнзильберг, Наталья Гранберг, Нана Зильберквит, Лора Гаусман. Все, кроме Ирочки, были дачники, приезжавшие только на лето. Мы с Наной были еврейки на 100%, Наталья и Ирочка на 50% – по отцам.

Национальность Лоры выяснить не удалось. Фамилия у неё была Гаусман, но непонятно, была ли это фамилия еврейская или немецкая. Во всяком случае, Лора сменила эту «подозрительную» фамилию на русскую фамилию её мамы в 16 лет при получении паспорта. Это был период страшного антисемитизма в СССР.

С Ирочкой мы познакомились ещё до войны, они постоянно жили «на Пионерской». Её папа погиб на фронте, остались три девочки. Мама, Клавдия Васильевна работала в санатории у тёти Иды. Жили они в те годы после войны очень бедно. Тётя Ида, чем могла, помогала им. У них была часть большого дома и там мы все встречались. Это был наш «клуб». Семья была очень гостеприимная. Девочки выросли, учились, удачно завели семьи. Появились дети. Словом, уже в конце 50-х годов всё было хорошо. Мы часто приезжали к ним из Москвы в более поздние годы.

На просеке я познакомилась с Натальей. Эту сцену знакомства я помню очень хорошо. Год 1944 или 1945, на просеке сидит компания девочек, и среди них новая, очень хорошенькая пухленькая девочка. Я подошла и спросила: «Ты родственница Покровских?» Все сидели возле дома Покровских. Девочка взглянула на меня с невероятным презрением: «Мой папа кинодраматург, моя мама кинооператор, как я могу быть родственницей Покровских?» Это была Наталья Гранберг, после замужества Аскоченская. Но рассказ о Наталье был бы неполным, если бы я не рассказала об её родителях и их доме, что было важно для меня и моего развития. Отец Наташи – Гранберг Анатолий Семёнович – интересный человек, по образованию юрист, по призванию – литератор. Он стал кинодраматургом и был автором и соавтором нескольких известных фильмов – «Сердца четырёх», «Гранатовый браслет», «Дело пёстрых» и других. Великолепный рассказчик, с юмором, саркастичный, общение с ним было безумно интересно. Мама Наташи, Клавдия Филипповна Красинская, была красавица, умница, острая на язык. В её биографии был такой незаурядный факт, то, что она была одной из первых женщин-кинооператоров, окончивших по этой профессии ВГИК. Она участвовала в съёмках у великого Сергея Эйзенштейна, когда он творил «Иван Грозный». Дома у Гранбергов хранятся фотографии, где Клавдия Филипповна вместе с Эйзенштейном, Николаем Черкасовым и другими участниками съёмок. А съёмки происходили в Алма-Ате, столице Казахстана, где «Мосфильм» был в эвакуации.

По образованию Наталья была биолог. Безусловно, что она была одним из наиболее ярких и своеобразных людей, встреченных мною в жизни. Сложная, с не всегда приемлемыми для меня особенностями характера, она была очень образована, с яркой речью, юмором. Могла быть безумно обаятельной или, наоборот, отталкивать от себя. У неё было какое-то особое отношение ко мне, неоднозначное. Мы часто ссорились, я злилась на неё, а она звонила мне, как будто ничего не было. Наталья была разносторонне талантлива. Но, возможно, по состоянию здоровья, не смогла достичь желаемых ею высот. А вернее, она родилась раньше своего времени. Сейчас она могла бы процветать, иметь свой бизнес, быть владелицей дизайнерского бюро или что—то в этом роде, со штатом работников, миллионами и т. д. Увы! – это не сбылось.

Наталья вышла замуж за Сашу Аскоченского. Он был прекрасный парень – высокий, красавец, умница, добрый, моногамный, прекрасный отец. Был сыном А. Н. Аскоченского, академика аж даже двух академий – сельского хозяйства и Узбекской ССР. Саша по образованию был физик, он работал в Академии наук СССР, а после крушения СССР очень успешно преподавал физику в Тимирязевской Академии и в школе. У них родилась очень хорошая девочка Настя, супер-образованная, журналистка. Мы с ней часто общаемся по телефону.

В годы моего детства дом Гранбергов был очень привлекательным, хотя они жили в коммуналке. У них были четыре комнаты, очень красиво обставленные антикварной мебелью. Стол всегда был сервирован в соответствии с этикетом, всегда было вкусно. В квартире жили ещё родители Анатолия Семёновича, дедушка и бабушка Натальи, чудесные люди. Фаина Павловна была прекрасной акушеркой, оказалось, что она всем нам помогла появиться на свет.

Главное в доме Гранбергов – это были застолья. В доме бывали интереснейшие люди, удивительные беседы, для меня это всё было увлекательно. В этом доме я встретила просто уникальных людей. Михаил Михайлович Морозов! Это ведь очаровательный мальчик, Мика Морозов с известнейшего портрета В. Серова. Конечно же, это он, Мика, те же чёрные удивленные огромные глаза. Тот же мальчик, который опирается на ручки кресла, и вот-вот вскочит с него, и побежит играть. Он из знаменитой семьи Морозовых—Мамонтовых, предпринимателей и меценатов. Это его родственница – Верочка Мамонтова, изображена тем же В. Серовым – «Девочка с персиками». А ведь это – профессор М. М. Морозов, ведущий в СССР специалист по шекспироведению и переводчик.

С Михаилом Михайловичем был связан один эпизод, который мы с Натальей помнили долгие годы. Как-то на даче, Наталья пригласила нас с Лорой на прогулку с родителями. Нам было лет 14—15. Мы пришли на дачу к Гранбергам. На даче мы застали пару – пожилой мужчина, одетый вполне по—летнему, но на рубашке были подтяжки, что было странно тогда. Это был М. М. Морозов и его жена, довольно молодая дама, которая была одета в белое длинное платье и с белым кружевным зонтиком! Мы просто онемели, это была буквально иллюстрация к Тургеневу или Чехову. Мы, трое девочек, были в сарафанах. Язвительная Наталья сказала, что мы выглядим, как служанки «тургеневской девушки», имея в виду мадам Морозову. Михаил Михайлович рассказал нам, что, в его «морозовское» детство, у него был гувернёр—англичанин. Однажды семья собралась на прогулку в деревню Пяткино, там было вроде всего пять изб. Гувернёр явился народу в «колониальном костюме», бриджах, пробковом шлеме и со стеком. Он заявил, что он готов к прогулке в «русский Пяткин». С тех пор мы наши прогулки в деревню Лайково – наш любимый маршрут, именовали прогулкой в «русский Пяткин». Кстати, во время той знаменательной прогулки в Лайково – «русский Пяткин», наша компания выглядела так живописно и необычно, что за нами бежала толпа деревенских ребят с криками.

Тотя! Антонина Николаевна Орбели. Это была ослепительная женщина, но не по внешности, а по уму, образованности, яркости и «пикантности» речи. При встрече с ней, я просто замирала с открытым ртом. Тотя жила в Ленинграде, была одним из ведущих искусствоведов Эрмитажа и… женой директора, академика Иосифа Абгаровича Орбели (!). Я даже как-то воспользовалась её протекцией и посмотрела «закрытое» тогда «золото скифов».

И ещё – профессор-экономист Павел Петрович Маслов, человек очень остроумный, ироничный. Он был сыном министра финансов Петра Маслова в правительстве Керенского! А его дочь Аня вышла замуж за одного из Асафов Мессерер – знаменитая балетная семья, давшая миру Майю Плисецкую. Словом, сплошной «бомонд».

В доме Гранбергов я видела известных тогда кинодраматургов – Н. А. Коварского (сценарии – «Мать», «Капитанская дочка»), М. Ю. Блеймана («Подвиг разведчика»). Михаил Григорьевич Папава был сценаристом таких знаменитых фильмов, как «Высота», «Иваново детство» и многих других. Впоследствии, мы с Валей с ним много общались. Он был очень обаятельный человек.

Хочу сказать, я очень благодарна родителям Гранбергам, что они «привечали» меня, демонстрировали своё уважение ко мне, хотя я была ещё подростком. Я же на застольях, как правило, молчала, но так как я была потрясающе начитана, всё помнила, то изредка вставляла по делу какие-то слова. Но главное, конечно же, они всё понимали; как и то, что я из семьи репрессированных. Думаю, что у них в родне тоже это было. Но я всегда была у них желанной гостьей.

Лора. Красавица, с лучистыми серыми глазами и великолепной фигуркой. Она имела удивительное влияние сначала на мальчиков, потом мужчин. Успех её у них был особенный. У меня с ней были хорошие отношения. Но она всегда была не такой, как другие мои подруги, без непосредственности. Семья её была очень «партийная». Мама профессор, но была слишком «ортодоксальной» коммунисткой – «правильной» женщиной. Говорила она обычно пафосно, лозунгами. Я её побаивалась. Лора в подростковом возрасте, как-то повергла меня в некоторый шок своим серьёзным вопросом: «Кого ты больше любишь, Ленина или Сталина?» По сути, вопрос был страшный, любой ответ на него грозил проблемами. Я как-то вывернулась, наверное, сказав, «Обоих». Но щёки мои пылали. Интересно, что среди людей, близких для её мужа Игоря, были такие личности, как Ярослав Голованов – знаток и летописец космоса, артисты Игорь Кваша, Олег Анофриев и другие молодые артисты МХАТа и «Современника». Я иногда тоже бывала в этой компании, но только тогда, когда все бывали на вечеринках у Натальи. Лора, к сожалению, погибла в 40 лет, невольно спровоцировав дорожную аварию. Дочь Катя осталась без матери в 14 лет.

Нана Зильберквит. Очаровательная тоненькая девочка. Мы в начале знакомства почему-то конфликтовали, но потом, преодолев проблемы переходного возраста, стали близкими подругами, и очень любим друг друга. Наверное, этому способствовало ещё и то, что мы обе были еврейками. Нана и её муж Никита Кашкин были морские биологи. Никита – сын Ивана Кашкина, знаменитого переводчика Э. Хемингуэя. Их брак был «лав стори», и вот уже более 50 лет они вместе. Сын Кирилл – учёный, хороший сын и семьянин. Мы очень дружили с Наной и всей её семьёй. Мама – Ревекка Марковна – прекрасный педагог фортепьяно, учила нашу Лену музыке. Она и Александр Абрамович – папа Наны, и её младший брат Марик были для нас близкими людьми. «На Пионерской» у них остаётся та дача с большим участком, которую они построили ещё до войны. Дача старая, требует постоянных работ, но всё равно мы с Валей любили там бывать, приезжали почти каждое воскресенье в последние годы нашей жизни в Москве. Мы все привыкли к этим воскресным встречам, Валя, с его обаянием, входя на участок, кричал: «Вам гости нужны?» И мы все радовались встрече. Нана очень переживала и даже плакала, когда мы решили уехать в Израиль. Я очень благодарна ей, что после нашего отъезда у неё на даче два года жили летом мама, Лена и Ляля. Я очень сожалею, что вскоре после нашего отъезда Нана стала болеть и даже, несмотря на своё и наше большое желание, не сумела приехать ко мне в гости. А вокруг дачи стали «как грибы» расти дворцы «новых русских». Печально. У Наны есть две внучки, уже большие. И это уже счастье.

Я хочу рассказать о младшем брате Наны, Марике. Марик моложе Наны на 11 лет. Я помню его малышом, даже в такой судьбоносный для него день, как поступление в музыкальную школу. Он был очень торжественен с бантом на шейке. Он всегда был очень хорошим мальчиком, юношей, мужчиной. Марик – воплощение обаяния, коммуникабельный, добрый, отзывчивый и заботливый. Он стал пианистом и музыковедом. В конце 80-х годов он уехал в США с семьёй – красавицей женой Леной и прелестной дочкой Юленькой. Марик сейчас живёт и работает в Москве. Он очень успешен и я счастлива, что у моей подруги есть такой брат, заботящийся о ней.

А Юля пошла по стопам бабушки и отца и стала пианисткой. Интересно, что Марик очень дружен с Владимиром Спиваковым, и я знакома немного с его семьёй. Об этом я напишу отдельно в рассказе о знакомых музыкантах.

Ида с Леной. 1940-е годы

Я отвлеклась от основной темы: «Пионерское детство». Возвращаюсь. Я хочу рассказать ещё о двух запомнившихся мне эпизодах из того времени. На днях я снова посмотрела фильм «Сердца четырёх», соавтором сценария которого был Анатолий Семёнович Гранберг, отец Натальи. Последний кадр фильма – это когда герои машут руками вслед уходящему поезду. И вдруг – вспышка памяти. Наша железнодорожная станция была таким же притягательным местом прогулок, как вокзал в фильме «Безымянная звезда». Полотно дороги было внизу, а по краям две высокие насыпи – «горки» —зелёные, там были деревья. Поезда ходили редко, и мы даже любили ходить по шпалам. Однажды, мы с Натальей гуляли по горке. Это был, наверное, 1945 год. И вдруг появился поезд, идущий на запад. Поезд был украшен флагами, состоял из «теплушек». Это были такие вагоны, типа «ящиков» с одной широкой дверью. К счастью, я внутри не была, не знаю, как там было. Так вот, двери вагонов были широко распахнуты и в них стояли мужчины в полувоенных костюмах. Мы поняли, что это были польские солдаты, воевавшие вместе с Красной армией и возвращавшиеся домой. Мы с Наташей стали махать им руками. Нам ответили все, стоявшие в дверях вагонов люди. Шёл этот поезд, из открытых дверей нам махали руки. Поезд уходил, а руки, машущие нам, были видны издалека. Мы очень впечатлились этому случаю. Это было символом полного окончания войны.

Ещё эпизод. Сын маминой, ближайшей подруги, Надежды Владимировны Дымерской – Роман – Ромочка, всегда был нашим верным другом. Ромочка учился в Высшем Военно—Морском училище в Ленинграде. И вот в 1946 или 1947 год, когда Ромочка окончил училище, он устроил нам праздник. Приехал к нам на дачу! В форме! С кортиком! В нашей дачной компании началось волнение. Мои подружки-подростки (мы все находились в периоде «гормонов») были взбудоражены. А уж что делалось в лениной «компании», где были дети от 6 до 11 лет. Просто переполох! Офицер приехал, с кортиком! К нам в санаторий! Ведь был ужасный послевоенный дефицит мужчин. Мы решили прогуляться по нашему традиционному маршруту по лесу до озера. Что было?! Ромочку «оккупировала малышня», они висели на обеих его руках, и визжали, и толкались. Ромочка мужественно терпел. Лена вдруг «потеряла» своё место на руке Ромочки, (а ведь знала, что больше других имеет право на свою часть руки, он ведь НАШ гость). Она упала на тропинку и стала рыдать. Ромочка остановился, вернулся к ней и «статус кво» был восстановлен. Барышням была дана отставка. А ведь там была даже Лора, уже привыкшая к «мужскому вниманию», несмотря на её 14 или 15 лет. Дамы были разочарованы. Оставалось довольствоваться своими ровесниками – мальчишками.

В 1950 г. я окончила школу. Хотелось повидать новые места.

Моё «Пионерское» детство закончилось.

Моя вовсе не счастливая юность

Я тогда была с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

А. Ахматова. «Реквием»

С самого детства я знала, что я еврейка, что мой народ самый умный, и что нас ненавидят. Моё первое воспоминание об антисемитском выпаде против меня относится к нашему пребыванию в эвакуации. Это было село Григорьевское, Молотовской (Пермской) области где мы спасались от войны и немцев. Мы – это мама, тётя Ида, сестра Лена, кузен Лёня и я. Однажды на сельской улице мне повстречалась местная баба, которая ехала на телеге. И увидев меня, она прокричала: «Вы все вакуированные жиды, скоро к нам придут немцы и всех вас убьют». Мне было страшно и плохо от этих слов, но ни маме, ни тёте я этого не рассказала, боясь их огорчить. А было мне 8 лет.

Мама и тётя говорили по-немецки, когда хотели от нас, что-нибудь скрыть. А что скрывать – было. Я знала, что в тюрьме был наш папа, тётя Минна была в лагере. Мужья моих тёть и трое моих дядей были в тюрьмах и в лагерях – сталинские репрессии безжалостно прошлись по нашей семье. Правда, тогда мы ещё не знали, что двоих дядей убили, кроме одного, дяди Бори, который, к счастью, выжил. У меня там начались приступы «паники». К сожалению, они повторялись и позже, при каких-то плохих ситуациях. Нас, москвичей, бежавших из Москвы в эвакуацию, только теперь, спустя 67 лет после войны, начали признавать как «жертвы нацизма», «спасённые от Катастрофы». А ведь в Москве нас бомбили. Мама была одна с нами тремя – Леной, Лёней и мной. Мне было 8 лет, Лёне 6 лет, а Лене всего 3 года. И мама водила нас в бомбоубежище, надев нам на головы кастрюли и дуршлаг – от осколков бомб и других опасных предметов!

Мама очень надеялась, что папу выпустят из тюрьмы. Выехали мы в эвакуацию только 12 октября 1941 г., когда немцы уже стояли вблизи Москвы. По пути на Урал, наш поезд бомбили. Поезд, шедший до нас, разбомбили, и к нам в вагоны вносили раненых. Мне было очень страшно. Я это очень хорошо помню. А кстати, я всегда очень пугаюсь, когда бывают обстрелы израильских городов, и очень жалею детей, которые вынуждены идти в убежище.

Когда мы вернулись в Москву, то тут, то там были слышны и от детей и от взрослых антисемитские выпады. Даже одна девочка из нашего дома – Ванда, как-то мне в лицо сказала ужасные вещи, перечислив еврейские имена, а лет ей было тех же десять, что и мне. И ещё сказала, что мой отец – враг народа. Я была вынуждена молчать. Я это переносила очень тяжело. Я понимала, что папа мой ни в чем не виноват. Мама мне как-то сказала, что его посадили за то, что он бывал за границей и в Германии. Но ведь он закупал там авиационные моторы для советских авиационных заводов.

В нашей №125 школе я не слышала явных антисемитских выпадов до 9-го класса. К нам пришла новая девочка с татарской фамилией. Надо сказать, что после 8-го класса обучение было платное. Мы с Леной, были освобождены от платы, как дочери учительницы. В 9-м классе продолжали учёбу не более 20 человек, почти все были из интеллигентных семей. Так вот эта девочка, вновь пришедшая, стала открыто произносить антисемитские речи. Наша комсорг (мы уже были комсомолками) – Кира Пущевая (по-моему, она тоже была еврейка) собрала нас всех и произнесла хорошую интернациональную речь. Та девочка от нас ушла, видимо из—за того, что не встретила поддержки своего антисемитизма.

Ирина Алмазова

В эти годы в нашей семье уже происходили ужасные вещи. В 1946 г. из лагеря вернулась тётя Минна. Она отсидела 8 лет за мужа Андрея Михайловича Бодрова – директора Первого Шарикоподшипникового завода Москвы. Тёте нельзя было жить в Москве, и она решила ехать жить поближе к Риге. Поехала в Даугавпилс. Там она преподавала пение в музыкальном училище. Туда с ней поехал её сын Лёня, который все годы её ареста жил с нами. Наконец-то он был с мамой. Но дракон, правящий страной, приказал всех освобождённых из лагерей снова арестовать в 1949 г. Сцена ареста тёти Минны, видимо, в точности воспроизведена в фильме «Покаяние». Лёня, как и маленькая Кетеван в фильме, бежал за машиной, увозившей тётю, с криком «Мама»! Мои тёти его снова забрали ко всем нам. А тётю Минну отправили в ссылку в Сибирь.

В это же время разыгралась трагедия Еврейского театра. Мама всегда была как-то связана с Еврейским театром (ГОСЕТ). Подруга мамы Биба Вайнер была племянницей С. М. Михоэлса, муж подруги работал пожарным в театре. Мама, конечно же, знала прекрасно идиш, и ходила на все спектакли в ГОСЕТ. Театр находился на Малой Бронной улице, прямо напротив нашей 125 школы, и театр был нашим «шефом». В 1948 г. я подружилась с дочерью директора театра С. Фишмана – Инной. Мы вместе поставили у наших подопечных октябрят спектакль «Хрустальный башмачок», и театр помог нам с декорациями, бутафорией и костюмами. В это время я часто бывала у Инны дома. Жила она в помещении театра, где тогда жили многие артисты. Там же мы общались со звездой театра, очаровательной Этель Ковенской. Теперь Этель – актриса в Израиле. Дорога в общежитие вела через сцену и мы проходили тесно прижавшись к задней стороне декорации, чтобы нас не было видно из зала.

Вообще же такое соседство театра с бытом не всегда соответствовало высокому предназначению театра. Много раз я слышала историю о том, как во время одного из трагических монологов короля Лира в исполнении С. М. Михоэлса, по авансцене театра, гордо подняв хвост, прошествовала кошка Фишманов. Говорили, что гнев Соломона Михайловича по этому поводу был ужасен. Время это было очень страшное. В 1948 г. не стало С. М. Михоэлса. Кстати, на его панихиде наши старшеклассницы стояли в почётном карауле. Ведь тогда ещё считалось, что он погиб в автомобильной аварии.

Театр начал агонизировать. В 1949 г. начались аресты, арестовали нескольких артистов театра, в том числе В. Зускина, ведущего актёра театра. Евреи Москвы стали бояться ходить в театр. Театр сняли с дотаций, и артисты, и весь персонал были на грани нищеты и голода. Все были подавлены и напряжены. Мы все это чувствовали, и я внутренне содрогалась при мысли о том, что же будет со всеми ними. Прекрасно проявил себя тогда Ю. А. Завадский. Он взял к себе в театр Этель Ковенскую и ещё несколько артистов. В 1949 г. театр был ликвидирован. Это было ужасное событие.

Приближался конец школы. Надо было окончательно решить, куда идти учиться. Я давно хотела в медицинский, но были ещё мысли о театроведении, искусстве и т. д. Точку над i поставила тётя Ида. Она категорически сказала: «Ты должна идти только в медицинский. Врач всегда нужен, даже в лагере». К какой же жизни нас готовили?!

Во время нашей учёбы в школе, в 1948 г., состоялась печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ – сельскохозяйственной академии, где царил лжеучёный академик Т. Д. Лысенко. Он загубил советскую генетику, которая тогда успешно развивалась. Всё это было сделано, конечно же, с одобрения Сталина. С «подачи» Лысенко был арестован и расстрелян великий учёный – генетик Н. И. Вавилов. По иронии судьбы, а главное, по любви Сталина к демоническим ситуациям, брат Н. И. Вавилова – С. И. Вавилов стал президентом Академии наук СССР. Эта сессия ВАСХНИЛ показала, что начались гонения на евреев, «открывали» псевдонимы для разоблачения «скрытых» евреев. Всё это было ужасно. Надо сказать, что практически ни одна сторона жизни людей в те годы, а тем более наука, искусство, музыка, не остались без следов страшных сапог Сталина и его пособников.

Так как я собиралась в медицинский, тётя Ида сказала, что абитуриенты должны знать об этой последней сессии ВАСХНИЛ, что мне надо ознакомиться. Я честно старалась читать материалы сессии, но не поняла ничего. Тётя Ида пыталась что-то мне объяснить. Я лишь поняла, что «Генетики больше не существует». По чьему-то выражению «Генетика – продажная девка капитализма». Как же этот факт «отсутствия» генетики чудовищно отразился на нашем образовании!

Кстати, дочь Лысенко Люся училась с нами на одном курсе. У нас на курсе была такая группа, где учились дети членов правительства. Там училась и Люся. Наш любимый староста группы Эдик Бинецкий, с большим чувством юмора, давал всем какие-то прозвища. О Люсе Лысенко он сказал, что «она воспитывает своего ребёнка квадратно—гнездовым способом». Этот способ посева растений Лысенко пытался ввести в сельское хозяйство! А Веру Булганину, отец которой после смерти Сталина был премьер-министром, Эдик прозвал «Дочь тамбур—мажора» – в те годы была оперетта с таким названием. А меня он прозвал «Ирондель» – «Ласточка» по-французски. Но это было потом, когда мы уже учились в институте.