Патриаршие пруды – вблизи и вдали

А пока, 1950 г., август месяц. Медалисты—абитуриенты не сдают экзамены, но должны пройти «собеседование» – встречу с членами ректората института. Мы, еврейские дети—медалисты, даже не понимали, что нас ждёт немалое испытание. И вот началась эта экзекуция – собеседование абитуриентов—медалистов в Первый Московский ордена Ленина Медицинский институт – I МОЛМИ. Моё поступление, как и почти все этапы моей жизни, было незаурядно. Мы заметили, что всех еврейских детей—медалистов соглашались после уговоров принять только на санитарно—гигиенический факультет, но не на лечебный. Когда я вошла – маленькая испуганная еврейская девочка перед этим ареопагом великих профессоров, включая ректора, – мне тут же стали говорить, что я должна идти на санитарный факультет, что будущая медицина профилактическая и прочие «доводы». Я заплакала, но не соглашалась. Меня отправили домой «подумать»! Вызвали опять, снова стали уговаривать идти на санитарный. Я снова плакала, но не соглашалась. Со мной уже говорили довольно раздражённо. Велели уходить. Я поняла, что дело плохо, но идти на санитарный всё же не соглашалась. Словом, мне прислали мои документы. Но меня спас протекционизм, процветающий там, где нет справедливости. Моя великая тётя Ида была в то время главврачом детского санатория, относившегося к Фрунзенскому району Москвы. К тому же району относился и I МОЛМИ. У райздрава были связи с райкомом партии (большевиков), словом, моим делом занималась чуть ли ни сама Е. А. Фурцева, бывшая в то время секретарём райкома. Меня приняли в институт. Happy end!

Моя ещё одна великая тётя Соня, зав. отделением немецкого языка в АН СССР, была на приёме у ректора института по моим делам, и он ей сказал «Ваша племянница плакса, но упрямая». Я всю жизнь была упрямой, но и очень чувствительной. Много слёз было мной пролито по самым разным поводам, а их хватало. Моё упрямство же играло в моей жизни, как ни странно, только позитивную роль.

Итак, я студентка I МОЛМИ! Всё замечательно, хорошая группа, мальчишки, общение с которыми непросто. Мы, девочки, учившиеся в девичьих школах, были совсем непривычными к этому общению. Постепенно привыкли друг к другу. В группе – почти все медалисты, почти половина евреи. Но в институте как бы не было явного антисемитизма, хотя какие-то приметы его были: отношение некоторых профессоров не было равным ко всем студентам.

Но вот снова начались несчастья. Весной 1951 г. арестовали мою тётю Соню. Для всех в нашей семье это было ужасно. У меня снова начались приступы паники. Я была так подавлена и травмирована, что все годы, пока тётя Соня не вернулась, я не могла даже приближаться к улице Полянка, вблизи от которой она жила. После страшных Бутырок её приговорили к 5 годам ссылки, и отправили в село Тюхтет, где уже жила тётя Минна. А между прочим, сейчас, в Израиле, в нашем городе Кфар-Саба, живут две «девочки», которые жили тоже в ссылке, где были мои тёти. Они все жили в одном доме. А девочки Катя и Саша Сонгайлло были крошками. Их семья жила там с моими тётями в одном доме, они дружили. А спустя много—много лет эта дружба продолжается теперь уже в Израиле.

Тогда в 1951 г. мною всё время владел страх, что с мамой и тётей Идой может случиться такое же. Маму однажды вызвали в КГБ, эта была страшная для нас, детей, ночь, но, слава Богу, её отпустили. Тётя Ида жила в своём санатории, а на неё уже писали письма в КГБ из-за постройки дома. Дом пришлось продать.

Боже, как же мы выжили в той страшной жизни?! Жизнь была просто чёрной. И это в мои 18 лет, а Лене всего 13. Но это ещё было только начало. На втором курсе стали исчезать наши профессора. Всякие слухи, разговоры об арестах. Кошмар! Мы потом узнали, что в 1948 г. арестовали членов Еврейского Антифашистского комитета (ЕАК). Это была паранойя у чудовища. ЕАК был образован во время войны для получения помощи СССР со стороны евреев мира. Члены этого комитета во время своих поездок по американскому континенту собрали многие миллионы долларов для Красной Армии. Но вот почти всех членов ЕАК арестовали, объявив их, естественно, шпионами. Несколько лет их продержали в тюрьмах. К ним же «присоединили» и уже убитого Соломона Михоэлса, который был председателем ЕАК. А в августе 1952 г. расстреляли 13 человек из этого комитета! Среди них были: наш любимый детский поэт Лев Квитко (помните: «Скок лошадка, стук—стук дрожки! В лес поедем к бабке Мирл, по кривой дорожке!»). Я это читала много раз своей маленькой внучке уже в Израиле.

Убили В. Зускина, прекрасного актёра ГОСЕТа. Я его видела на сцене и в общаге за кулисами этого театра. Убили замечательного главного врача Боткинской больницы – Б. Шимелиовича. Впоследствии я познакомилась с его сыном Львом Борисовичем, чудесным человеком и блестящим врачом, и с его женой, тоже врачом и учёной, очаровательной Мариной Ходос. Они сейчас живут в Иерусалиме.

Среди уцелевших членов ЕАК была Лина Соломоновна Штерн, единственная женщина—академик в СССР. В детстве почему-то мне прочили, что я буду, как она – учёной. А может, это и получилось?

Начинается 1953 г. Мы на третьем курсе. Многих профессоров нет, их арестовали. Но об этом пока не пишут.

13 января 1953 г. Сообщают о деле «врачей—убийц». Ещё одно чудовищное деяние Сталина. Нам объявляют, что наши профессора—гиганты, великие врачи, основа советской медицины, были шпионами, убийцами и замышляли… ну, конечно же, убить Сталина. Я никогда не забуду этот день. Серый, почти тёмный. У моей подруги Майки Бушканец в этот день родился племянник, мы с ней идём в акушерскую клинику, проведать её сестру. У меня было ощущение, что это серое небо упало на меня, такую тяжесть в душе я чувствовала.

Страшные, окаянные дни. Мама в ужасе, вздрагивает от каждого звонка по телефону и в дверь. Кругом слухи об арестах. В это время по Майкиному поведению и частым появлениям у нас в институте её подруги Нэры Зарубинской стало ясно, что родителей Нэры арестовали. Прошло очень много лет, но я помню, как моя Майка мужественно и бескорыстно помогала Нэре. По решению Майкиной мамы, Надежды Марковны, они взяли её к себе в огромную коммунальную квартиру, несмотря на угрозы их многочисленных соседей. Уже здесь в Израиле, где Нэра живёт с мужем Мишей Маргулисом, узником Сиона, она рассказала мне, что каждый раз, когда её вызывали в КГБ, разыскивала Майку и говорила ей, куда она идёт, на случай, если её арестуют. Это ужасно, что люди в юности должны перенести такое!

А в это время в институте идут сплошные митинги. Наши преподаватели произносят речи, клеймящие «врачей—убийц», которые были их коллегами, их учителями, их научными руководителями, и призывают их убить?! Уже ходили слухи, что евреев вывезут в Сибирь, а врачей казнят публично на Красной площади. И всё это в «цивилизованной» стране! Мама потихоньку собирала тёплые вещи. Была сплошная безысходность.

Я помню как мы с Майкой пошли к нашей общей подруге, однокурснице, её мать была большой «партийной дамой». Так она торжественно произнесла: «Вы должны запомнить фамилию этой героини» – имея в виду пресловутую Лидию Тимашук. Я чуть не потеряла сознание от ужаса при этой речи. Неужели эта дама ничего не поняла! Кстати, эта подруга всю жизнь была счастливо замужем за евреем. Но это будет через много лет, а пока мы в жуткой депрессии и страхе.

Елена Алмазова

3 марта 1953 г., в разгар антисемитизма, угрозы выселения в Сибирь на верную гибель всех евреев, угрозы публичной казни врачей—убийц, полной депрессии, страха и ужаса перед надвигающимся кошмаром, вдруг раздаётся сообщение, что тяжело болен… Сталин! Это совершенно невероятно, ведь все привыкли считать его бессмертным. Впоследствии, профессор Яков Рапоппорт – патологоанатом, сидевший в тюрьме по делу врачей-убийц, писал, что его вызвал следователь и спросил: «Что должно произойти с человеком, если у него дыхание Чейн—Стокса?» На что профессор ответил совершенно однозначно: «Такой человек должен умереть, это уже агония». Словом, это чудовище всё-таки умирает! Но никто не знает, как на это реагировать и, главное, что же будет дальше, а вдруг ещё хуже…

Мы, студенты Первого мединститута понимаем, что надо идти на похороны, пройти через Колонный зал, где лежит тело вождя. О том ужасе и трагедии, которыми сопровождались похороны Сталина, написано много, но ведь мы сами это испытали.

День похорон Сталина был одним из самых ужасных дней в моей жизни. Рассказываю. Была огромная толпа, в которой мы шли к Колонному залу. Когда мы дошли до Трубного бульвара, где скопилась огромная толпа людей, вдруг взявшиеся за руки то ли милиционеры, то ли солдаты, стали придавливать людей к стенам домов. Это было ужасно! Я только помню, что мой приятель—однокурсник, очень высокого роста, выхватил меня из толпы и буквально на руках перебросил через ограду бульвара, где ещё лежал снег, и мы с ним побежали к транспорту, чтобы уехать домой. Но самое страшное ждало меня дома. Моя, тогда 15-летняя, сестра Лена тоже отправилась на похороны. Мама побоялась ей это запретить. Ведь всем надо было демонстрировать горе. Это уже теперь – в 21 веке – мы видели, что происходило в Северной Корее после смерти диктатора. Когда я пришла домой, Лены не было. Я же видела, что творилось на улице. Моему ужасу и отчаянию не было предела. Я просто металась по квартире в слезах, как раненый зверь, мамы дома не было, я не помню, где она была. Я рыдала до той минуты, когда пришла Лена. Она, плача, рассказала, что её сдавили, она стала кричать и оказалась возле милиционеров или солдат, державших цепь, сдавливающую народ. Солдаты, которые, увидев возле себя орущую девочку с огромными глазами, расцепили свои руки и выбросили её из сдавленной толпы на платформу одного из грузовиков, которые тоже давили на толпу. С грузовика Лена сбежала домой. Говорили, что на похоронах Сталина погибло две или три тысячи людей, в основном студенты и молодёжь. Как бы сегодняшняя Россия не докатилась до такого ужаса.

Репрессии ещё продолжаются, арестовали маминых друзей в Риге. УЖАС, УЖАС, УЖАС!

В таком подавленном настроении 4 апреля я еду в институт в троллейбусе. Солнечное утро. Троллейбус идёт по Большой Пироговке, где много вузов, полно студентов. Меня кто-то спрашивает: «Ты слышала, что врачей выпустили, они невиновны». Я в таком шоке, что с трудом понимаю, что произошло. Бегу в аудиторию, там все обсуждают новость, шум, галдёж. Я говорю подружке, мать которой просвещала нас, чтобы мы помнили о Лидии Тимашук: «Ты слышала»? Она тихо сказала: «Нехорошо получилось». Я не поняла, что было не хорошо, или что посадили, или что выпустили. Я была, конечно же, в эйфории, стало хорошо, очень! Хотя ещё ничего толком неизвестно. Мы узнали, что наших профессоров выпустили, они больны после пыток и страданий.

Я хочу рассказать, как началась на нашем четвёртом курсе первая лекция по терапии профессора В. Н. Виноградова. Он был одним из главных «фигурантов» дела врачей. То есть, там были и русские профессора, кроме евреев. Торжественная обстановка в аудитории. Присутствуют все сотрудники кафедры. Мы все в чистых, накрахмаленных халатах и шапочках. В аудиторию вошёл профессор Владимир Никитич Виноградов. Все мгновенно дружно встали. И аплодисменты, которые продолжались очень долго. Я, конечно, плачу. Другие тоже, это дети репрессированных, но все это скрывали.

А наш папа умер в тюрьме. Но тётя Соня вскоре вернулась. Несмотря на освобождение из ссылки, она не имела права жить в Москве. Её приняли работать в Калуге по её профессии – немецкий язык. Она там жила, лишь раз в несколько недель приезжала в Москву. Только после 20-го съезда она была реабилитирована и принята на работу заведующей отделением немецкого языка в Академии Наук. Тётя Минна же вернулась в Москву только после 20-го съезда. А ведь до 1956 г. папа, все мои тёти и дяди не были реабилитированы. Это произошло в 1956 г. после 20-го съезда. Спасибо Хрущёву, уже это было великое деяние.

Такая ужасная была моя юность. А ведь принято считать, что юность – всегда счастливое время. И ещё мои две отягощающие причины – еврейка из семьи репрессированных, очень помешали мне в личной жизни. Но из неудач и страданий тоже может быть позитивный вывод – теперь я знала точно, что семьи с неевреем у меня не будет.

Но антисемитизм явление неисчезающее. Когда я после ординатуры искала работу, то на собеседовании со мной были главврачи или заведующие кафедрой. Все они, если не были евреями, задавали мне сакраментальный вопрос: «Что это за отчество у вас»? Я – Ирина Герцевна. Я всегда отвечала, что это от еврейского имени Герц. Со мной тут же прощались.

У нас в доме тема евреев и антисемитизма присутствовала постоянно. Так как наш умненький «магнитофон» – Аня, всегда был включён, когда она была малышкой, то мы заменили слово «еврей» на «ex nostris» – по-латыни «из наших». Аня, слушая наши частые разговоры о теме и с употреблением этого выражения, стала спрашивать, когда говорили о ком-то «А он нос-рис?» думая, что это связано с носом и рисом.

Леонид Бодров

Ну вот, я уже уважаемый врач, пишу диссертацию, мой научный руководитель – самый лучший детский невролог СССР – профессор Мария Борисовна Цукер. Я с успехом защищаю диссертацию, Мария Борисовна говорит мне: «Ира, прости меня, я не могу взять тебя ассистентом к себе на кафедру, у меня и так слишком много евреев.» Это было правдой. Но меня это огорчило только, как факт, что даже легендарная М. Б. Цукер боится антисемитского начальства Центрального Института Усовершенствования врачей. Работа у меня была, она меня удовлетворяла – эта была Филатовская больница, самая престижная детская больница в СССР.

Перестройка, как ни странно, породила волну антисемитизма. Стало «легитимным» быть антисемитом. В Филатовской больнице, где евреи—врачи составляли гордость больницы, «козырь» начальства, появились неприкрытые антисемитские высказывания даже тех врачей, которых я считала «подружками».

И вот ещё эпизод. Наша главный администратор, зам. главного врача, которая в душе всегда была антисемиткой, но со мной она старалась быть «парламентарной», не выдержала и однажды мне заявила, что у меня есть плохая черта моей национальности. Я спросила – какая из возможных? Она сказала: «Цепкость». Я ей не ответила, но не забыла. Уже из Израиля я написала письмо в больницу, и там было написано: «Мы были лишены истории нашего народа. А теперь мы знаем, что наш народ очень цепкий. Так за свою историю евреи воевали с 32 народами, и все эти народы исчезли с лица земли, а евреи продолжают жить в своей прекрасной цветущей стране, и украшать жизнь в других странах, в том числе и в России».

К сожалению наша космополитичная дочь Анна тоже сталкивалась с антисемитизмом. Начать с того, что как-то в детстве, ей было лет 10—11, на катке Патриарших прудов она была с подружкой, русской девочкой. К ним подъехала какая-то девчонка и сказала аниной подружке: «Ты знаешь, она ведь еврейка?», а подружка ответила: «А я тоже еврейка!»

В возрасте 12 лет Аня была в пионерском лагере от Филатовской больницы. Она прислала нам письмо, что подружилась с девочкой, а та оказалась ярой антисемиткой. Это была дочь врача из Филатовской больницы и профессора (!) 2-го Медицинского института. И ещё, когда Аня училась во ВГИКе на экономическом факультете и работала в «Ленкоме», ей предложили работу на телевидении в Останкино, в литературно-драматической редакции, что очень подходило Ане по её профессии. Все сотрудники редакции очень хотели с ней работать. Но когда она пришла оформляться, девочки, работавшие там, пряча глаза, сказали, что им отказали в её приёме, так как там уже есть евреи.

Но, слава Богу, это уже был наш последний год в Москве. А теперь мы все в Израиле, у нас в семье прибавился муж Ани Эйяль и их чудесные дети – дочь Идан и сын Амит, мои обожаемые внуки. Мы все вполне полноправные израильтяне, патриоты своей страны. Я счастлива в Израиле.

А в России появился анекдот: «Скажите, вы берёте евреев на работу? – Да, берём! – А где вы их берёте?» А многие там ещё грезят о Сталине.

Я была советской Джульеттой

В детстве и юности я была очень хорошенькая – брюнетка, с большими зелеными глазами, правильными чертами лица, очаровательной улыбкой, с хорошей фигуркой и главное, я была начитанная, с потрясающей памятью и чувством юмора. Со мной было приятно и весело, и подруг у меня было много. А еще я была способная, целеустремленная, жаждущая учиться, и добрая, готовая помочь всем друзьям. Как написала впоследствии про меня одна из моих подруг: «С таким характером не страшно одиночество».

Но при всех этих прекрасных достоинствах я была ужасно закомплексована. Арест и смерть папы, арест всех дядей, тёти Минны и тети Сони, клеймо дочери «врага народа», война, встречи с антисемитизмом, постоянный страх за маму и тётю Иду. Всё это очень повлияло на мое душевное состояние.

У меня случались «панические атаки», приступы тоски, слёзы по любому поводу. Мама, несмотря на её кажущуюся весёлость, контактность, тоже была закомплексована. Ею владели страхи. Тёти очень много ей помогали, заботились о нас с сестрой, но это не избавляло маму от постоянных страхов. А ведь по натуре она была солнечной, её все обожали. К нам с Леной она была строга, не хвалила, мы её побаивались.

Моя внешность была оценена помощником режиссера Анненского, фильма «Княжна Мери», и меня очень просили пройти пробы на эту роль. Но у меня начиналась врачебная практика под Москвой, и я отказалась приехать. А ещё во всех студенческих самодеятельных постановках мне поручали играть роли красоток, иногда даже глупышек.

Я училась в женской школе – в то время было раздельное обучение. Вопрос любви нас, уже почти девушек, очень интересовал. Мы старались, где можно, читать про любовь. Это была и русская классика, и французская: Мопассан и Стендаль, и любимая английская «Сага о Форсайтах». А потом появились трофейные фильмы. Но вся эта литература и все фильмы оставались для нас загадочными, так как были очень скромны и почти без какой-либо эротики. Ну может быть, чуть-чуть у Мопассана.

С мальчиками мы почти не общались – для нас это была другая раса. Встречались мы только на редких межшкольных встречах. И мы, и они были очень скованны, общение было почти невозможным. В те редкие встречи с мальчиками я чувствовала, что нравлюсь, но я не «раскрывалась», и меня, очевидно, побаивались.

Общаться с парнями дружески мы стали только в институте. У нас, в Первом московском мединституте, были прекрасные ребята, образованные, начитанные, весёлые. Среди них было много евреев. На курсе учились и девочки с опытом элементарного общения с противоположным полом. У некоторых начали завязываться «романы». Здесь я уже понимала, что привлекаю однокурсников, меня часто провожали до дома, но они меня не вдохновляли, я даже не пыталась, да и не умела, кокетничать.

В начале второго курса я познакомилась с Лазарем (Ляликом) Берманом, гениальным пианистом. Мы стали друзьями, даже больше – братом и сестрой. Мы много общались, разговаривали, рассказывали и развлекали друг друга. Но никакой романтики у нас не было. Лялик стал родным для всей нашей семьи.

На третьем курсе я заметила, что на меня обратил внимание самый красивый мальчик нашего курса – Сережа Лавров. Но общение наше началось очень сдержанно, с трудом. Я только помню, что он вначале всегда подавал мне пальто, говорил: «До свидания» и исчезал. Был застенчив.

У моей подруги Иры Гальпериной был кузен – красавец, похожий на Иисуса Христа с картин, Эдуард Гальперин. Он был старше меня на год и тоже учился в нашем институте. Он мне очень понравился. Мы какое-то время встречались, иногда прогуливались, ходили в кино. Но дальше простого общения у нас отношения не сложились. У него до меня уже была подруга, на которой он впоследствии женился. Эта девушка обладала сильным характером, лидировала во всем. А я не хотела, да и не была готова бороться за него. Сам Эдик был очень целеустремлён, занимался наукой с первых курсов и стал известным ученым. Как-то, через много лет, одна из моих подруг встретилась с Мариной, женой Эдика, в доме отдыха и рассказала ей, что я дружила с её мужем. На что Марина ответила, что больше всех влюбленных в Эдика девушек, а их было много, она боялась именно меня.

У меня появились ещё друзья, например, энциклопедически образованный Игорь Рушанов. Он оставался моим хорошим товарищем очень много лет, до самой своей смерти. Был период, когда он объяснялся мне в любви, просил моей руки, но я всегда отказывалась, говоря, что у меня очень сложный характер, и он не будет счастлив со мной. Позже Игорь удачно женился. Во время свадьбы он подошел ко мне и сказал: «Ты видишь, её тоже зовут Ирочка, и она на тебя похожа». У них было трое детей. Мы продолжали общаться семьями, и наши супруги не ревновали нас. Я любила его как брата, но не более.

Во всех поездках на отдых ко мне обязательно «приклеивался» какой-нибудь парень. А когда, после окончания института, я впервые поехала одна на Кавказ, там образовалась целая свита кавалеров. Но они не были мне интересны. Целую зиму мои мама и сестра отбивались от бесконечных телефонных звонков, выдумывая различные причины, почему я не могу продолжать с ними общение. А Лена впоследствии рассказала мне, что умудрялась подделывать мой голос, «совсем как Максим Галкин».

Через много лет, на какой-то юбилейной встрече в институте, я была очень удивлена, когда ко мне подошли несколько ребят и признались, что были очень влюблены в меня в институтские годы, но не решались объясниться со мной. Да и у меня был страх, что однокурсники не захотят связываться с дочерью «врага народа».

Было ещё несколько безнадёжно влюбленных в меня парней, с которыми я сохранила хорошие отношения на много лет, так как они были мне интересны только как друзья.

Итак, я душевно свободна, не влюблена. Даже с Эдиком Гальпериным я рассталась безболезненно.

Обычно летом мы с мамой и Леной отдыхали на Рижском взморье. Там, конечно, появлялись какие-то мальчишки моего возраста, но я была беспечна и на их попытки завести какие-то отношения со мной никак не реагировала.

Туда часто мне писал Лялик, а я ему, что меня очень радовало. И никаких любовных чувств.