Опытный Веснин с мимолётного взгляда понял, кто из новых знакомых дочери разночинец, а кто барин. С фон Гуком купец поздоровался радушно, приветливо, а Алексею Ильичу лишь степенно кивнул:
– Благодарю за дочь, господин Свешников.
Аня обидчиво вспыхнула от такой несправедливости, но укорить отца не посмела: знала, что провинилась и лучше для неё в данную минуту – держать рот на замке.
Известие о разбойничьей шайке Веснин воспринял спокойно:
– Чего зря печалиться – без Божией воли и волос с головы не упадёт.
– Упасть-то не упадёт, – напомнила ему Анисья другую пословицу, – но на Бога надейся, а сам не плошай.
– Это верно, – согласился купец, признавая опасность, тем более что исправник лично предупредил его о шайке неизвестных злоумышленников, явившихся «пощипать» местное купечество.
Давеча в доверительной беседе за рюмочкой сливовой наливки, отправляя в рот кусочек домашней ветчины, господин Стуков поведал, что в соседней волости шайка пустила по миру купца Перелыгина, а обворованный владелец суконной мануфактуры Краснобаев был вынужден за долги продать грузовую баржу.
– Я дорожных грабителей не боюсь, – объяснил дочери Веснин, зазвав её к себе в кабинет для тайного разговора. – Мои капиталы в ценных бумагах да акциях в сундучке лежат, – он выпростал указательный палец и многозначительно постучал им по стене за письменным столом. – А сундучок в сейфе за картиной с лебедями. Ты, Анюта, ежели со мной несчастье приключится, сразу за сундучком пригляди. Тебе средств на всю жизнь хватит, а будешь с умом расходовать, то и внукам останется.
От разговора с отцом Аня расстроилась не на шутку, слишком свежа была рана от смерти матушки, а уж о том, что с отцом может случиться непоправимое, и думать не хотелось, но он как будто угадал её мысли:
– Вижу, растревожил я тебя, моя ягодка. Но ничего – скоро повеселеешь. Задумал я на субботу гостей пригласить. А то ты как из пансиона приехала, почитай и людей не видала. Так что не кручинься, а заказывай себе новое платье, обсуди с кухаркой, какие кушанья к столу подавать, сколько провизии закупить, да поджидай гостей!
Гости в купеческом доме – дело первостатейное, да и батюшку опозорить не хотелось, поэтому перво-наперво Аня поспешила к кухарке Матрёне, славившейся по Ельску отменным умением печь пироги и запекать поросят. Матрёна сызмальства при господской кухне росла, получив поварские умения в самом Санкт-Петербурге. Может, и заправлять бы ей на княжеской кухне, но лет этак в семнадцать приключилась с ней незадача – болезнь непонятная. Чуть задымят трубы на Путиловском заводе да завеют чёрной дыминой над городом – Матрёна начинала задыхаться, словно от грудной жабы. Думала, помрёт. Может, и вправду скончалась бы без времени, не окажись случайно в здешних местах. И так ей хорошо на лесном воздухе раздышалось, что выпросила она у хозяев чистый расчёт и навсегда обосновалась в Ельске.
Матрёна была бабой крепкой, плечистой, лицом круглая, румяная, словно колобок из печи. И говорила под стать своей внешности: внушительно, но мягонько, по-доброму, со столичным выговором, в котором временами проскальзывали французские нотки – результат воспитания француза-повара, месье Жюрвиля.
Меню обговорили в три минуты:
– Стол приготовлю, барышня, в наилучшем виде, не извольте сомневаться, – сюсюкающим тоном заявила Анне Матрёна. – На горячее изображу расстегайчики из сёмги, бефстроганов из говяжьих медальонов, само-собой, картошечки отварной под баварским соусом. Ну, а на закусочку буженинки построгаем, язычки отварные, грибочки солёные да селёдочку с лучком! Лучше не придумаешь. – Повариха чуть нахмурила лоб и нерешительно посмотрела на Аннушку: – Моя прежняя барыня ещё фаршированную черносливом утку очень уважала. Как предполагаете, барышня, готовить или нет?
– Готовь! – разрешила Аня, оглядывая Матрёнино хозяйство.
Кухня поражала чистотой и нездешней аккуратностью. Составленные горкой разнокалиберные кастрюли громоздились в правом углу, левый угол занимали развешенные по стенам сковороды, а на столике у окна красовались два самовара: парадный, для гостей, и малый, из которого пили чай в течение дня все домашние.
На широкой плите посредине кухни умиротворяюще булькал кофейник, испускающий аромат свежего кофе, шипел жареный лук со шкварками, а в духовом шкафу запекались свиные ножки.
От запахов кулинарного великолепия Аня почувствовала, как проголодалась, и только собралась перекусить, как в дверь кухни просунулось щекастое лицо белошвейки Проклы и нарочито нежный голосок подобострастно произнёс:
– Барышня Анна Ивановна, не изволите ли примерить новый туалет?
С сожалением отставив чашку кофе в сторону – Матрёша выпьет, Анна покорно отправилась на примерку. Времени до званого ужина действительно немного, надо поторапливаться с шитьём.
Отведённая Прокле маленькая, но уютная каморка навевала мысли о костюмерной комнате в пансионе баронессы фон Гук. О том, что комнатка эта жилая, говорили лишь тщательно застеленная кровать в углу да кокетливый столик на тонких ножках. Всё остальное пространство занимали рулоны кружев и тканей, притиснутых вплотную к новенькой швейной машинке фирмы «Зингер», недавно выписанной Весниным из Олунца.
Бережно разложенное платье цвета молодой травы лежало на низенькой кушетке, подобно платью юной принцессы, собравшейся на первый бал.
– Какой красивый наряд, – восхитилась Анна, сожалея в душе, что не сможет покрасоваться в нём перед господином Свешниковым. В последнее время она очень часто вспоминала его улыбающееся лицо и задушевный голос, парящий над рекой. Если бы они ещё раз увиделись, то Аня наверняка сумела бы дать Алексею понять, как схожи их чувства любви к родному краю. Если бы только увидеть…
– Сюда, барышня, суйте ручку в рукав, дозвольте поправить лиф, – безостановочно трещала Прокла, вертя Аню во все стороны, словно тряпичную куклу. – Уж такая вы, барышня, нежная, такая лапушка, ровно горлица, – на все лады расхваливала она девушку, умильно щуря непроницаемо-чёрные глаза. – Батюшка ваш, небось, сам не свой от гордости за свою кровиночку.
Она чуть отстранилась от полуодетой Анны, критически осмотрев портняжную работу со стороны, и как бы невзначай поинтересовалась: – Папенька ваш в Олунце, говорят, обретается. На мануфактуру вскорости уезжать не собирается?
Анна удивлённо пожала плечами:
– Нет. А почему ты спрашиваешь?
– Это я так, к слову, – заторопилась швея, перекусывая нитку, которой примётывала оборку к подолу, – думаю, хорошо бы платье вашему батюшке показать, вы не думайте ничего дурного, барышня.
Ответить Аня не успела, потому что внизу раздался топот ног, звуки голосов, и, наспех переодевшись, Аня побежала встречать отца, привезшего из Олунца свежие новости.
* * *
Купец Веснин довольно потирал руки: давненько фортуна его так не радовала. Мало того что удачно сбыл залежалый товар, так ещё и женишка для дочери приглядел. Не выскользнул бы он теперь из рук, словно жирная форель, пойманная в шёлковую сеть. Ох, какой женишок! Какой женишок! Первостатейный. При мысли о том, как он ловко сообразил устроить судьбу единственной дочери, на лице Ивана Егоровича появлялась безудержная улыбка. Распирающее грудь чувство счастья заставило заехать в трактир и выпить за здравие Аннушки рюмочку горькой настойки, продравшей горло не хуже рыболовного крючка. То ли от настойки, то ли от разлившейся по телу благодати из глаз покатились непрошеные слёзы. Остро, до щемящей боли в сердце, пришло воспоминание о почившей жене.
– Любушка моя, не дожила ты до поры, как наша доченька заневестилась. Даст Господь, ты на её венчание с небес полюбуешься, заглянешь с Чертогов Господних в Дроновскую церковь, что я за упокоение твоей душеньки выстроил.
Сам-то Веснин на дочку наглядеться не мог. Вся в мать удалась, красавица, умница. Правда, своевольна. Вон третьего дня какую проказу учудила – без провожатых в лес кататься уехала! Надо её скорее замуж выдавать. Там пусть муж за ней смотрит.
С замужества дочери мысль плавно перекинулась на разбойничью шайку. Некстати она появилась в здешних краях. Народишко местный тихий, работящий, куда ему каторжникам противостоять. На званом ужине надо будет с местными купцами покумекать, как оборону держать.
Преступления в здешних местах случались редко. Ну разве парни на кулачках подерутся из-за девицы, или соседки друг дружку за волосы оттаскают. На памяти Веснина большая беда случилась лишь раз, в тот год, когда Аннушка на свет появилась. Принялись тогда деревни одна за другой полыхать. Сразу же несколько домов вместе с хозяевами словно корова языком слизнула. Сперва на злой рок подумали да на лесную сушь, а потом догадались, что это поджоги. Стали мужики так и этак прикидывать, как злодея изловить, – ничего придумать не могли. Пристав с урядником с ног сбились, исправник полицейского сыщика из Олунца вызвал – всё без толку.
Поймал поджигателя Веснин. Он первым заметил, что пожар начинается всегда с самого богатого дома в деревне и всегда в ночную пору, а это уже неспроста получается. Посоветовался с женой, с отцом поговорил, да и распустил слух, что у него на складе казна оставлена, якобы для выкупа токарных станков. Слух тот по Ельску гулял, а Веснин с подручными в засаде сидел. Пять ночей караулили, а на шестую ночь услышали тихий шорох и увидели, как из ближних кустов вынырнул мужичонка. Невысокий, щупленький, косматый, чёрный, как жук лесной. Крадучись, вор вылил на оконное стекло плошку мёда, накинул на него кусок рядна и одним движением выдавил внутрь. Приклеенное на ткань стекло даже не звякнуло.
– Ловок, тать, – качнул головой Веснин, дав знак работникам готовить верёвки.
Мужик тем временем ящерицей юркнул внутрь дома и затих.
Уловив запах гари, Иван Егорович перекрестился как перед боем, махнул подручным и первым кинулся в дверь склада, не забыв выставить пост перед окном.
Не ожидавший погони поджигатель торопливо шарил по углам склада, а посреди пола малым огоньком уже тлел костерок, сложенный из сухого мха, облитого жидким дёгтем.
От всего увиденного залила Веснина немыслимая ярость:
– Душегубец! – медведем взревел он, памятуя о безвинных душах, загубленных на пожарищах.
Не растерявшийся вор вывернулся из крепких рук купца, саданул его коленом под дых и вынул нож, чёрной полосой блеснувший в свете красноватых искр:
– Живым не дамся.
Взял тогда Веснин грех на душу – размахнулся и так хватил разбойника по голове, что тот упал замертво.
С год потом Иван Егорович каялся, что не сдержался, не заломал преступника, чтоб суду предать, а порешил смертно. Горяч был. Говорят, что у того лиходея, Васьки Косматова, семья была. Двое огольцов да жена. Своих детей кормил, а чужих смерти предавал.
Да… Хоть дело и прошлое, а вспоминалось о нём тяжело, со скрежетом зубовным. Теперь за давностью лет почти никто в Ельске об убиенном разбойнике не вспоминает, а молодёжь так и вовсе о той оказии не слышала. И Анечка тоже.
* * *
Накануне званого ужина в доме у Весниных легли поздно: протирали мебель, парили, варили, пекли хлебы и наводили последний лоск в гостиной. Не обошлось и без происшествий: две расторопные девки, нанятые для чистки посуды, от излишнего усердия ухитрились промять бок у самовара, а горничная Фаина расколотила две вазы, купленные на Нижегородской ярмарке, и острым осколком чуть не до кости пропорола пятку, залив кровью светлый ковёр перед креслом.