Кумир

Только как мамка ни старалась его вплести в канву хозяйской жизни и приручить к барским замашкам, потерпела неудачу. Руками Яше складнее работалось, чем головой. На покосе сметал жнивьё размашисто и валко, как никто другой. Ездил в райцентр продавать плоды хозяйской жизни, и то плохо торговал, дёшево, получая от матери матюков – до пожара в краснеющих ушах.

Крепки в нём были батьковы заветы, с опорой на них, что ни приходилось, делал. Кто его с лесом породнил, как не батька? Кто влил в него идею народного единства? Ещё дед в Украинской повстанческой армии состоял, и кто бы удивился, что и сын, отец Яшин, пошёл по стопам.

Для всех руссов и местных этого хватало, чтобы весь род Яши окрестить с противно-кислой миной «бандеровцы». И забывали все, что мать его была русская, и слушать никто не хотел, что батька против русских ничего не имел. «Немец – вражина, тока если пушку на тобе наставит. Тако и со всяк другим», – наставлял батька, туша дымящие цигарки о вылинявшие листы журнала «Пролог».

Далеко и широко развезло мысль Яши, украло средоточие, без которого не жить рыбаку. Фиксируя шнур, потряхивая удилищем, зачмокал он сапогами по речной супеси. Безразлично шумела речка, ударяя промозглостью по лицу.

Яша размотал катушку. Так же быстро смотал вокруг ладони шнур, и тот крепко впился в кожу. Заброс вышёл холостой: в колено стрельнул нерв, и разворот смазался. Из-за этого насадка упала наискось, вбок, под тень щедрой лиственницы. Шнур изогнулся серпом против речного потока.

Приманка-мушка, словно живая, подрагивая покорёженными крылышками, опустилась на воду – как будто сама нечаянно упала в порыве ветра. Булькнуло сразу же, как по заказу, точно само дно сделало вздох, как бы намекая – здесь рыба.

Пошла чешуйчатая! Без промедления, резко и дерзко, потянул шнур на себя. Придерживая леску одним кончиком пальца, как бы ловя невесомый пух, дёрнул. Но из Яши выбило хриплое «у-ы-ы»: тряхнуло с той стороны так сильно, будто рыба вобрала всю силу реки. Неужто лещ-великан попался? Трофейный, видать, зараза. В ответ на праздную догадку шнур снова рвануло, и тут уж – новичок ли ловли, знаток – вцепишься с жутким отчаянием в рукоять.

Чуть не выбило из-под ног землю, заскрипели сапоги. Видал ли такое батька? Даже он с его присказками наудачу вряд ли речного царя ловил. «Точняк лещ!» – ликовал Яша, окрылённый предвкушением победы. Проскочила мысль, что в их илистую речонку едва ли мог заглянуть такой здоровяк, но мысль эта быстро ускользнула, задавленная жадным ликованием.

Хлюпнула по ногам сладкая ажина[13 - Ажина (укр.) – ежевика.], дёрнул за штанину злобный хвощ. Яша замы?кался со шнуром, растянувшимся во всю длину, и потерял контроль. Опять изо рта исторгнуло «у-и», и он упал. Вода забилась в нос, уши.

Нелепо-то как! Позорно батьке сделалось бы. Его сына, рыболова от бога, свалил на закорки лещ. Ни медведь, ни акула, ни ещё какое зверьё познатней. Скользкая слабость каталась в горле, рвал глотку грозный клич, но выходило сплошное поверженное бульканье.

Цепляясь за стебли подручных растений, барахтаясь, как дитя в луже, горестный и рассерженный, поднялся Яша. Убористо отплевался. Позыркал кругом, протолкался вперёд через тростниковы столбы.

Ослизлое удилище качалось на поверхности воды, стержень удочки маячил посреди рогоза. Яша поднял её и заметил, что шнур остался целёхонький. И – диво божье – зацепился ли лещ, подавился ли кукольной мошкой, только на том конце шнура чуялась тяжесть. Ведомый нитью, Яша подался дальше.

Мурашками осыпало спину, руки. Зря выбросил он батькин оберег от пакости нечистой.

Под упавшими листьями ивы сидела полурыба-получеловек. Русалка, стал быть, как есть русалка. «Во, шо поймал ты, Яша. Наглу кирпату[14 - Нагла кирпата – (укр.) «скорая смерть».] ты поймал». Словно читая мысли, прозвенела нечисть:

– Разве кто смерть тебе пророчил? – чист её голос был, как утренняя роса, и до боли, до заунывной боли в фалангах, знакомым показался. Яша ободрился, харкнул смачно, хорохорясь, мол, на те, нечистая сила, не боюсь я тобе и козней твоих.

Красивущая, зараза, была, и неведомо-далёкая, не из этого мира, как радуга после первомайской грозы. Что тысяча горных самоцветов, переливалась чешуя хвоста. «В такой хвостине навалом костей и максы на уху», – сказал в Яше рыболов. Но другое, несравнимо возвышенное, неопределённое чувство полоскало в груди. Хотелось забыть дышать, сесть и смотреть до скончания дней житушных на мёд волос, оплетенных паутиной из водного лютика, сетку аккуратно сложенной гидриллы, сложное сплетение цветков сусака, заменивших серьги. Навершие этой сложной диадемки составила пахучая кувшинка на макушке.

– Панна, кубыть вырядилась так? – Не мог Яша перепутать Василису ни с кем. То же громоздко-неописуемое вызывала она из глубин души. Сидя на выступе заплеска, Василиса обернулась, весь её головной убор заволновался, рябь пошла по ручьям волос.

Лицо её, продолговатое, прямое, заострённое в подбородке как снежная шапочка горы, в кой-то веки не было подёрнуто строгостью. Улыбалось, светилось её лицо, и свет тот шёл из каких-то невидимых недр. Яша не смог не ухмыльнуться в ответ.

– Шо ж такое, панна? Пропадаешь невесть куды, а после шутками соришь?

– Какие тут шутки, Яша? Устала я от нашей жизни суматной. – Всё тот же говор с приподнятым «а» бился в речи её. Этого хватало, чтобы знать – перед ним знакомая до мелких черточек панна, а не нечисть какая.

– Устала я… А ты не устал, Яша?

Он пожал плечами.

– Знаешь, не будет всего этого скоро. Не будет леса, охоты, рыбы.

– И шо поделать? Не краять же г’орло себе и не вешаться. Оно ж хто знает, как случиться может. Может, не будет завтра и меня самого, мож, не будет солнца и земли нашей. Шо, туперя топиться идти? Не, панна, житуй, коль дана жизнь.

– Разве что-то о смерти говорилось?

– Об чём же гутаришь, панна?

– О чём-то большем, чем нагла кирпата, – передразнила она. – Почему сразу смерть, Яша? Когда обрыдла жизнь, что ты делаешь, чтобы дальше жить?

– Так она мне не обрыдла.

– Не обрыдла, конечно… – и вздохнула смиренно. – Зачем тебе рыба тогда? А зверь? А лес? Зачем тебе охота, как не за облегчением?

– Так я проживати на это.

– Но другие живут без этого. Без леса, без охоты, без рыбы на ужин и зайца на обед. И дело тут не в привычках красивой жизни. Зачем тебе лес?

– Не проживати мне без даров его. Не смогу я.

– Зверя вы делите с участковым, остальное ты скармливаешь батракам и матери. Рыба твоя идёт на продажу соседям и в центр. Тебе мало что остаётся. Ты не кормишься лесными плодами. Зачем тебе лес?

– Неньку кормить.

– Так у матери твоей хозяйство, коров стайка[15 - Стайка – (зд.) стойло для коров.], гусей выводок, кур сарай, крольчатины амбар. С этого она и кормится. Зачем тебе лес?

Яша задумчиво поскрёб щетину, коснулся мокрыми пальцами лба. Голова слегка кружилась, как от дурмана или махорки.

– Зачем тебе лес?

– Любоватися им. Отдыхать тут, искать покоя и…

– Щастья, – прошелестела Василиса с таким смягченным звуком, будто нянчила дитя. – Не будет тебе скоро счастья, Яша. Увезут вместе с обрубками леса. И не будет покоя. Вы с участковым всю лисицу постреляли, глухарь валит с этих мест, глохнет от ваших выстрелов. Будет тебе покой после того, как ты узнал это? Ты ищешь в лесу отрады, как ребёнок ищет сон в объятиях матери, но ты хуже, чем дитя, сосущее молоко, ты убиваешь мать. Ты не царь горы, не царь зверей и леса, ты прикормыш, скребущий по сусекам лесным, и не будет тебе покоя, пока обдираешь лес.

– Баско с тобой, проклятая! Сяк дитя мать убивати, от любви и убивати! Так уж везде повелось: дюжий хилым ужинает. Ты не мне, ты природе скажи! Законам рода. Не я так завел…

– Но ты продолжил. А чем платил ты за плоды леса?

– Силищой, временем своим потраченным.

– Этим ты не платил, это – твое орудие в погоне за дичью. Мошкара, и та, твоей мазью убивается, и кровью ты не платил. А расплачиваться придется сполна.

Яша заскрёб пальцем по щетине, подкрутил ус. Чешуя теперь так блистала, что в глазах рябило и отдавало болью; цветущие водоросли в волосах оборотились мёртвой тиной, и Василиса казалась дотошно правильной учителкой, придурковатой бабёнкой с вечным назиданием за пазухой.

– Не мила я тебе больше? – она надломлено усмехнулась и вдруг распростёрла тонкие, полупрозрачно светящиеся руки. – Ты пойдём со мной, Яша. С кем ещё ты найдёшь покой? Я тебя сберегу.

– Тю, ополоумела, панна! Не пойду! Баско с тобой, хвостатая супостатина.

– И никогда, значит, не нужна была, – заключила чисто бабье, дурное и взбалмошное. – Нужна буду, найдёшь. А как найдёшь, тогда сберегу тебя.

Истощилось её сияние, иссякло и потухло. Василиса поникла, и в движениях её появилась слабость. «Сберегу тебя, сберегу», – исступленно шептали розовато-земляничные губы.

– Собе бы лучше сберегла, – через силу выдавил Яша.

Морок рассеялся. Проснулся Яша, пригвождённый к земле у бережка. Осока щекотала нос, уха чадила рыбой, от собственной кожи несло антикомариной «Дэтой». Такое и во сне не померещится, ясно же, сила злая постаралась. И леща в Тупиковой речке никогда не водилось, и русалок тем боле. Зря оберег батькин выбросил…