Боги как боги

Уходя в розовеющий за высотками рассвет, шерстистый думал: «Оказывается, эти человечки – крепкие шельмы. Надо будет ещё раз хорошенько замаскироваться и повторить».

Уходя в мерцание неоновых вывесок и оранжевых фонарей, вареник думал: «Не зря это место назвали лучшим из миров. Полвечности так не развлекался!»

В Музее современного искусства

Худющий нескладный креатор ходил вокруг экспоната Музея, недоумённо качал головой, морщил нос, тихонько бормотал про себя:

– И это искусство?

На кичливом постаменте лежала бесформенная кучка Хаоса Изначального. Надпись на позолоченной табличке гласила: «Мой внутренний мир». Маленький рельефный портрет автора (знакомого, кстати, автора, недавно щеголявшего в образе придатка баобаба) взирал надменно и презрительно.

Поблизости отиралась бабуля-одуванчик, хранительница Музея, она же одна из множества покровительниц искусств. Она так и порывалась прочитать недостаточно благоговейному посетителю целую лекцию о минимализме, постмодернизме, творчестве конкретного автора, его предшественников и последователей… Богини искусств почти всегда были чахлые, замшелые и фанатичные, потому что из-за своей страсти к прекрасному и из-за нескончаемого поиска скрытых смыслов забывали подкрепиться хотя бы нектаром.

– Когда покровители искусств так оторваны от жизни обычных богов, ничего удивительного, что само искусство заумное и далёкое от публики, – бурчал ЛиМотворец, переходя к следующему произведению.

Оно было сделано из мусора: огрызков, огарков, ошмётков. Некоторые детали композиции порядочно попахивали. Отбросы крутились, как подвеска для колыбельки, только без ниточек.

– Автор этой работы лично обновляет её детали раз в неделю, – гордо просипела бабуля. Сквозь жидкие кудряшки просвечивала желтовато-крапчатая кожа на темечке.

Молодой креатор подумал, что прекрасное можно сотворить из любого материала, если приложить талант, незаурядное умение и оригинальную идею. А здесь из четырёх необходимых компонентов присутствовал один только материал. Да и тот – мусор.

Далее следовал огромный зал абстракций. Победитель конкурса быстро шёл мимо конусовидных миров, населённых шариками, мимо цилиндрических миров, населённых пирамидками, мимо прочей детсадовской дребедени. Он был глубоко убеждён, что абстракция свежа лишь однажды. Штамповать целый цикл похожих абстракций – какой смысл? Надо искать новые формы и средства выразительности, а не топтаться на перебирании геометрических фигур.

За креатором наблюдали. Из-за пёстрого мира с весьма недурной цепью метаморфоз и неожиданных воплощений выглядывала изящная дева. Длинные волосы её взволнованно трепетали без всякого ветра, висюльки на шее, запястьях и щиколотках мелодично позвякивали. Звук был тонкий и хрупкий: так падают на асфальт цветные мелки. Юная богиня хотела заговорить со своим кумиром, но мешала хранительница Музея, будто прилипшая к неуклюжему посетителю.

– А здесь вы видите работы знаменитых экспрессионистов, – скрипела покровительница искусств, желая вернуть заблудшую овцу в стадо почитателей экспонатов Музея. Ведь абсолютно все из них шедевральны!

– Я знаю, что вижу, – огрызнулся создатель «Лучшего из миров». – Я вижу бездарность.

Старушка на мгновение захлебнулась возмущением. Потом гневно раскудахталась и призвала изящную богиню в свидетели вопиющего невежества. Юная дева, подтащенная к возлюбленному за руку, зарделась, вырвалась из цепких бабулиных лапок и, чуть не плача, убежала прочь. Креатор проводил змееволосую невидящим взглядом. Шикнул на разорявшуюся хранительницу Музея. Та наконец соизволила оскорбиться, заткнуться и убраться. Посетитель остался один на один с тем, что здесь принято называть искусством. Облегчённо вздохнул и направился отдохнуть душой в зал импрессионистов.

Уже давно молодой талант не чувствовал в себе такого клокочущего бунтарства. С тех самых пор, как репетитор заставил его несколько часов держать во рту сгусток Хаоса – чтобы не болтал за работой. Рассматривая миры импрессионистов, гладкие и искрящиеся, как омытые морской водой камушки, креатор постепенно понял, откуда взялись эти недовольство, протест, агрессия.

– Прохлаждаешься? – бодро спросил кто-то, хлопнув по плечу.

Медленно обернувшись, креатор увидел отца. Настроения у них не совпадали настолько, что при наложении полностью погасились бы.

– Любуюсь. Размышляю о том, где грань между искусством и не-искусством. О том, что кому-то есть место в Музее и в Союзе креаторов, а кого-то пинком под зад…

– Не кисни ты, это чушь, – отмахнулся бог-организатор, улыбаясь всей своей пышной бородой. – Закоснелый официоз. Главное что? Главное – признание широкой публики. Главное быть ближе к простому зрителю. Если общественность будет твоим произведением восхищаться, через пару веков эти пеньки мохнатые из Союза покряхтят-покряхтят, да и примут тебя к себе.

Отвергнутый творец только плечами пожал.

– Говорю тебе! А насчёт публики я уже знаю, что делать. Вот, поставь свою закорючку.

Отец протянул ему небольшую пачку папирусов. Вести документацию на скрижалях трудоёмко и неудобно, с этим согласны даже самые древние и упёртые в следовании заветам старины боги.

– Что это?

– Это, сын мой, твой путь в массы. Мы создаём с тобой фирму «Отец и сын». Она будет производить и продавать качественные копии «Лучшего из миров». А вот этот документ, когда ты его подпишешь, позволит нам искать и уничтожать нелицензионные копии. И привлекать к ответственности распространителей. Знал бы ты, чего мне стоило выбить это разрешение!

Бог-организатор подкатил глаза и покачал головой. Ожидал то ли просьбы рассказать подробнее, то ли похвалы. «Лучше было, когда он меня просто не замечал», – с тоской подумал сын, покорно выводя в нижнем уголке папируса свой знаменитый значок.

– Ну и отлично! Теперь заживём! Твой шедевр будет в каждом доме! Кстати, надо устроить встречу с Карри Лингом, чтобы о нашей фирме услышали. Несколько рекламных акций и публичных выступлений, и успех нам обеспечен! Я уже веду переговоры с богом-копиистом, планирую нанять его и пять-шесть лучших подмастерьев. Он артачится, но это так, чтобы цену взвинтить… – громко вещал довольный папаша, стискивая плечи сына. – Пойдём, я покажу тебе команду ликвидаторов, которая расправится с подделками!

Креатор-нескладёха мягко высвободился из его могучих рук.

– Пап, ты иди, а я ещё немного хочу здесь побыть. Импрессионисты меня успокаивают.

Бог-организатор заметно посмурнел. В кудрявой бороде защёлкали крошечные разряды.

– Как знаешь, – сказал он, почти не разжимая губ, и удалился.

Молодой талант смотрел на миры импрессионистов. Безмятежные и вечно изменчивые, великолепные и ломкие, как крылья стрекозы. И думал: «Интересно, это мне не повезло с отцом? Или ему не повезло с сыном? Или нам обоим настолько повезло, что мы никак не можем этого осознать… И ещё интересно, он  побывал в моём мире хоть разок или только ради раскрутки повторяет чьи-то слова про шедевр и гениальность?»

Раздражённый бог-организатор быстрым шагом спешил проинструктировать команду ликвидаторов. И по дороге думал о неблагодарности и безграничной лени некоторых личностей.

О чём думала влюблённая красавица, обожавшая висюльки, будет видно чуть дальше.

А бабуля-одуванчик, покровительница искусств и хранительница Музея, обосновалась в нектарной, тяжело навалившись на барную стойку. Во всеуслышание разоблачала невежество и неумение ценить прекрасное, отсутствие художественного вкуса и даже элементарного воспитания. Заказывала одну рюмку амброзии за другой, с каждой рюмкой всё молодела и хорошела, ловила на себе заинтересованные взоры представителей сильного пола. Вот уж воистину, не бывает некрасивых богинь, бывает мало амброзии!

– Я не нанималась терпеть такое отношение! – заявила она наконец, слегка икая. – Уйду в шоу-бизнес или снова богиней красоты заделаюсь!

Удачно подвернувшийся бог пикапа рассеянно гладил её шелковистую ладонь и поддакивал, всецело одобряя такое кардинальное решение.

Армагеддон глазами очевидцев

Стоял душный летний день. В какой-нибудь Гишпании в такую жару сиеста. Магазины закрыты, солнце шпарит, пиликают цикады. Всё в полуанабиозе, ждёт прохлады. Но в этой стране причуды погоды почти не влияют на график работы населения.

Маленькое кафе на площади уездного городка. Мимо выставленных на улицу столиков, пыхтя вонючей чернотой, проползают самоходные омнибусы, недавно выпущенные заводом Его Императорского Высочества. Немногочисленные посетители кафе все внутри, жмутся под измождённым кондиционером, одиноким доном Кишотом в неравном бою со зноем.

Ближе к окну сидит грациозная, красивая, как с картинки, девушка Ганна. Полупрозрачное белое платье, малюсенькие серёжки и почти невидимый кулон в ложбинке меж ключиц, стрижка-шапочка, на ногах педы в цветочек. Тонкая белая шея, глаза голубые, как детская чашка. Девушка пьёт безалкогольный мохо в запотевшем стакане, зажёвывает его чем-то сдобным и читает журнал для интеллектуалов. За соседним столиком невзрачный молодой человек, Ингварь. Одет не по погоде, в футболке, блёклых дырявых денимах и растянутой вязаной кофте. Угри на щеках, в глазах тоска. Исподтишка пожирает девушку глазами. Та чувствует его взгляд и раздражённо качает точёной ножкой, что делает тоску в глазах молодчика ещё более концентрированной.

И тут небо внезапно темнеет. Не как в грозу, а резко, беспощадно наливается венозно-красным цветом. Земля начинает меленько дрожать, жестокий порыв ветра уносит тенты, батуты с детской площадки, мелких крысовидных собачонок, пакеты из рук прохожих – всё, что плохо лежит, стоит, идёт.

Потом на границе слышимости появляется гул. Он постепенно нарастает, нарастает, нарастает так, что уши закладывает, сжимает грудь, перехватывает дыхание. Мохо в стакане Ганны неожиданно закипает, как и всё жидкое вокруг. Подошвы пед плавятся, стекло витрин трескается. Посетители кафе выбегают на улицу в ужасе, в смятении. На багровом небе чётко видны пылающие слова:

ВАШ МИР ЯВЛЯЕТСЯ НЕЛИЦЕНЗИОННОЙ КОПИЕЙ ПРОИЗВЕДЕНИЯ «ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ»

И В ЦЕЛЯХ ЗАЩИТЫ АВТОРСКОГО ПРАВА ПОДЛЕЖИТ УНИЧТОЖЕНИЮ.

ПРИНОСИМ ИЗВИНЕНИЯ ЗА ДОСТАВЕННЫЕ НЕУДОБСТВА.

Потом эти слова пропадают и загораются цифры обратного отсчёта. 20… 19…

Невзрачный Ингварь подбегает к девушке в белом, обнимает и страстно целует в губы. Она закидывает руки ему на плечи. Ганна дрожит, глаза закрыты, по щекам бегут слёзы и тут же испаряются, оставляя белые соляные дорожки.

А потом для этого мира наступает полное небытие.