Рыжая

Короче говоря, Ефим с Шурой поженились в пятьдесят пятом. С первого дня супружества муж баловался беленькой для аппетита. Когда родилась дочь, стал пить. Шура терпела, сколько могла, а потом развернулась, забрала крохотную Галю – и поминай как звали. Уехала на постой к тетке. Ефим остался один, как сыч. И так не шибко богато жили, а когда жена его бросила, прихватив с собой комод, посуду и приличное по тем временам постельное белье, оказался в пустых стенах. Первое время не просыхал, спал на голом матрасе и жалел себя. Лежал, завернувшись в сорванную с петель штору, и валандал в голове объедки мыслей, будто перекатывал за щекой черешневую косточку. В один из дней заприметил крысу. Огромную черную тварь с внимательными, почти что человеческими глазами. Она сидела на краю топчана и подметала матрас толстым шнурком хвоста. Он кивнул. Крыса кивнула в ответ. Начали разговор. Сперва о погоде, затем о революции и диссидентах. Она слушала и отвечала короткими нечленораздельными фразами. Дед решил проявить гостеприимство и бросил ей сухарик. Тварь понюхала, подцепила на зуб и убежала, щелкнув хвостом. Через пару минут появилась снова, удерживая в зубах красную бумажку – десять рублей. Положила в тапку, поклонилась на манер конферансье и юркнула в нору. Дед слегка протрезвел. Взял в руки хрустящую банкноту и прикинул, что это десятая часть его зарплаты. За такие деньги можно с легкостью купить два кило копченого палтуса или индийское махровое полотенце. На следующий день история повторилась. Крыса явилась около двух. Прижалась брюхом к полу и мелкими перебежками направилась к хозяину. Тот сидел в кресле и обдумывал, как жить дальше. Поздоровался, словно со старой знакомой. Достал из холодильника копченое мясо. Угостил. Она облизалась. Вернулась в нору и опять выползла с десяткой.

С того дня крыса появлялась исправно, иногда дважды в день. За каждую порцию еды щедро платила. Ефим дал ей имя и фамилию. Определил пол. Вышел из запоя и приступил к облагораживанию квартиры. Собрал в мешок бутылки, блюдца-пепельницы, выгоревшие газеты. Отмыл тарелки с присохшей гречкой и мутные окна. Прикупил чайный сервиз на шесть персон, два кило черной икры, зимнее пальтишко для Галчонка и оправился с букетом хризантем за женой и дочерью. На время своего отсутствия попросил кореша подкормить животинку. За это обещал сказочное денежное вознаграждение. Дружбан загорелся, с трудом дождался ее появления, предложил сахарок, а в знак благодарности получил трешку. В сердцах схватил молоток и убил пасюка.

Когда вернулся Ефим, оправдывался:

– Как это так? Что за несправедливость? Почему тебе десятки, а мне – трояки?

Спустя время, когда меняли полы, обнаружили крысиный тайник. В нем остались несколько пачек по три рубля.

С деньгами в семье было то густо, то пусто. Финансы появлялись из ниоткуда и также бесследно исчезали. Их складывали на черный день в укромном месте, так как государству не доверяли и сберкнижкой не пользовались. Тайником традиционно заведовала бабушка, чтобы у деда не было соблазна все прокутить.

Однажды, в первых числах сентября, Ефим привычно готовил обувь к зимнему сезону. Мыл, чистил, сушил, чтобы отнести в ремонтную мастерскую на углу Армянской и Чапаевской. В ней заправлял одноглазый Филипп, ритмично тюкал своим молотком, а потом лил под каблук желтый, практически карамельный клей. В тот день дед с раздражением заметил, что бабушкины зимние сапоги на манке[3 - Манка – толстая каучуковая микропористая подошва светлого цвета.] совсем развалились и, недолго думая, бросил в сетку нечто абсолютно расхлябанное со стыдно вывернутыми голенищами. Вечером бабушка устроила кипиш. Как оказалось, она именно под стелькой соорудила свой тайник, и там уже скопилась приличная сумма. С трудом дождались утра и наперегонки побежали к обувщику. Сапоги уже красовались на полке, поблескивая от ваксы, только денег внутри не оказалось. Спросить напрямую постеснялись, ведь пойдет слух, что в доме есть, чем поживиться. Поэтому смолчали, притерпелись, смирились, но с тех пор дедушка обходил жидяру Филиппа за три версты.

Дед Ефим с трудом управлял своим женским царством и призывал всех быть солидарными. Ирка долго не понимала смысла этого слова, буквально считая, что быть солидарными значит дарить друг другу соль. Временами дед жаловался, что такое количество женщин, тудыть-растудыть, сведет его в могилу, и все пенял на среднего сына Петьку, оказавшегося сволочью. Тот давно обзавелся семьей и приезжал не чаще раза в год. О нем вообще вспоминали редко, мимоходом и всегда с непонятной болью. Поэтому ответственность за дом и семью лежала на огромном, неловком, шумном, взрывном, резком деде Ефиме. Смягчался он лишь при виде внучки. Занимался ею, не жалея ни времени, ни сил. Учил ходить, подманивая наручными часами, полученными за какие-то заслуги на производстве, и бесконечно гордился этим презентом. Утверждал, что такая награда лишь у него и у космонавта Гагарина. Ставил внучке пластинки с былинами об Илье Муромце и музыкальную сказку «Незнайка в Солнечном городе». Разрешал прыгать на панцирной кровати и показывал, как набивать махоркой мундштук. Из его комнаты был выход на балкон, и Ирка считала его отдельным государством, где в случае чего можно было найти убежище. Там всю осень солились грузди с опятами, и запахи хвои, соли, мха сводили с ума. Грибы получались знатными и хрустели плотными ножками. Ели их зимой с отварной картошечкой, плавающей в подсолнечном масле, или с кашами, томившимися в старом драповом пальто бабы Фимы. Дед доставал из холодильника беленькую и разливал по рюмкам, мгновенно потеющим от перепада температур. Отрезал ломти хлеба, прижав его к груди, и клал в центр стола. Ужинали под водочку довольно часто, и это считалось посидеть культурно, по-семейному. После третьей рюмки глава семьи упирался кулачищами в колени и привычно себя корил, что упустил Петьку. Ирка все боялась спросить, отчего молчаливого, никогда не снимающего кепку дядю Петю тот упорно называет сволочью?

Деда Ирка считала своим самым верным кавалером. Тот не спускал с нее глаз ни днем ни ночью. Водил в зоопарк и показывал крохотных обезьян-тамаринов. Катал на «пружинке», возил в малинник, чтобы ребенок напитался витаминами. Когда внучка носилась по двору, размахивая руками, словно лопастями, наблюдал за ней из приоткрытого окна, не выпуская изо рта мундштук.

Как-то раз они отправились на рынок за арбузами. Купили целых два, растянув авоську, словно сброшенную змеиную кожу. Август медленно уплывал, но в воздухе еще держалась свойственная ему белизна и пряность. Всюду цвели георгины, астры, розовые тугие калачики, напоминающие любимые школьные сосиски. Ирка шлепала старыми босоножками, от которых на днях отрезали задники, и предвкушала, как дед любовно обмоет арбуз в ванной, а потом срежет разделочным ножом макушку. Раздастся хруст. Неспешно достанет шляпку, понюхает, вырежет мякоть, чтобы отдать внучке. Затем разберет на дольки, и вся семья сядет за стол. Прабабка достанет черный хлеб. Галя – мягкий сыр. Ирка будет есть просто так, едва успевая вытирать сок с подбородка. Затем налетят жадные до этого дела пчелы, и в ход пойдут журналы, руки, полотенца.

В этот раз случился конфуз. Они с дедом мирно топали домой, как вдруг у винно-водочного заурядный дядька, выпивающий из бумажного стаканчика, указал на Ирку пальцем:

– Вы только посмотрите на эту «пожарную машину». Это же надо было уродиться такой страшной! Я бы свою не думая утопил, как паршивого кота.

Дед побелел лицом и процедил:

– Итить твою дивизию!

Попросил внучку оставаться на месте, а сам без лишних слов направился в сторону обидчика. На ходу замахнулся, секунда – и арбузы оказались расколотыми о голову выпивохи. Мужик крякнул от боли и сложился пополам. Собутыльники предусмотрительно разбежались по кустам, а дед как ни в чем не бывало вернулся и обнял внучку за плечи:

– Никого не слушай. Ты самая красивая на земле.

Бабушка Шура много лет удерживала звание передовика производства. Ее портрет был занесен на Доску почета обувной фабрики, и, всякий раз отправляясь на прогулку, Ирка замедляла ход и озиралась, сворачивая себе шею. Интересно, люди замечают, что она идет со знаменитостью? Баба Шура только ухмылялась. Маленькая, загнанная, с потухшими глазами. Она много лет обшивала всю семью и могла повторить любое платье, мельком увиденное в журнале. Вот только не ждала от жизни ничего хорошего, бесконечно тревожилась, недолюбливала свою свекровь и не придавала никакого значения чистоте. Если готовила, то кухня после стряпни напоминала поле боя, словно по ней прошелся Мамай и вся его Золотая Орда. Приступая к приготовлению борща, оставляла помидорный соус на стенах, подоконнике, плите, и Ирке вечно казалось, что это не томат, а чья-то сваренная кровь. Если колдовала над тестом для пирожков, засохшую жижу можно было обнаружить в самых неожиданных местах – в туалете на сливном бачке, в прихожей на вытянутом буквой «О» зеркале и даже на коврике у входной двери. Шура не признавала никаких занавесок, считая это лишней стиркой, и имела привычку бросать мыло в мыльницу, полную воды. В итоге к утру абсолютно новый, пахнущий земляникой брусок превращался в слюнявую медузу. Под ванной у бабушки всегда вымачивались какие-то тряпки, и душок, поднимающийся от тазов, мог свалить без чувств даже слона. Кроме того, все приготовленное получалось каким-то несвежим, будто котлеты жарились не вчера, а, как минимум, неделю назад. Для объема добавляла в мясо все, что попадалось под руку: тертую морковь, свеклу, тыкву или кабачок и много слизистого хлеба, размоченного в подкисшем молоке. Затем била фарш о стол, словно играла тяжелым баскетбольным мячом в «Я считаю до пяти», и объясняла, что таким образом продукт насыщается кислородом. После подобных манипуляций на столешнице оставались жирные круги, которые баба Шура не считала нужным вытирать. Пожаренные котлеты складывала в дырявую в двух местах кастрюлю, забывала на плите, примыкающей к батарее, и уже к вечеру те испускали тошнотворный душок.

Единственной ее слабостью считались цветы, за которыми ухаживала, как за грудными детьми. Заставляла горшками подоконники, балкон, книжные полки, и в них прорастали, крепли и набирались сил всевозможные очитки, комнатные клены и суккуленты. При случае рассказывала, как познакомилась с самой Ниной Мирошниченко – известным селекционером. Та вывела больше трехсот гибридов ирисов, лилий, около тысячи гладиолусов и получила пять медалей. Воспитывала двух сыновей – Виктора и Джорджа, названого в честь самого лорда Байрона. Как-то раз баба Шура отправилась на цветочный базар и сходу заприметила, что самая большая толпа околачивается возле женщины с прической «Ракушка». Шура потеряла дар речи, на автомате полезла в карман, чтобы пересчитать деньги и расстроилась, так как купюр оказалось в обрез на анютины глазки, а перед ней лихо торговала сама богиня цветоводства. Предлагала роскошные ирисы «Амур-батюшка», нежнейшие астры «Аннушка» и статные гладиолусы «Банкир». Ей же ничего не оставалось, как с завистью разглядывать мужчину, приобретающего отборные клубни сорта «Бронзовый век» и тетку с зычным голосом, скупающую луковицы «Белого кружева». Она оглянулась по сторонам в поиске знакомых, чтобы одолжить денег, и снова пересчитала свои жалкие гроши. По второму кругу вывернула карманы с разорванной подкладкой. Нервно рылась в сумке, выуживая то газеты, то сердечные капли, то квитанции. Поэтому даже не заметила, что «королева цветов» краем глаза за ней наблюдает.

– Женщина, дайте сюда свою сумку.

Баба Шура испугалась. Покраснела. Решила, что ее прилюдно уличают в воровстве и начала оправдываться:

– Я ничего у вас не брала. Сроду ничего не крала!

Та коротко улыбнулась, опустила на кончик носа очки и снова потребовала сумку. Бабушка Шура дрожащими руками подала свой видавший виды «ридикюль» и приготовилась к унизительной проверке. Мирошниченко кивнула и горстями стала сыпать в сумку луковицы.

– Что вы делаете? У меня нет денег. Я не смогу заплатить.

У той задрожал подбородок.

– Господь с вами! Это подарок. Пусть цветут!

И обе расплакались.

Все изменилось со смертью прабабки. Та ушла неожиданно, не посчитав нужным никого из домочадцев предупредить. Еще утром они играли в театр, и бабулька, пряча в ящик наперсток и мышастую игольницу, благодушно кивала: «Ну все, неси свою контуженную». Ирка на всех скоростях неслась в комнату и тащила тряпичную куклу. Затем набирали горячую ванну, ужинали жареной картошкой с зеленушками и обсуждали фильм «Рожденная революцией». Дед привычно критиковал неправдоподобно идеального Кондратьева, а баба Шура замахивалась на него полотенцем, мол, если сам слабак, то хоть не завидуй. Румяная и аккуратно причесанная прабабка к ужину не явилась, похрапывая в кровати, а утром не проснулась. Правнучка сперва ее тормошила, приглашая на воскресные блины, и с любопытством заглядывала в широко открытый рот. Затем из-под одеяла выпала холодная рука и стукнулась об пол, чисто деревяшка. Ирка сделала шаг назад и по-взрослому запричитала.

Похороны девочка помнила смутно. В углу комнаты сидела усатая тетка и безостановочно читала неопрятную книгу на иностранном языке. Периодически крестила свой зевающий рот и расчесывала до крови искусанную комарами ногу. На всех зеркалах висели тряпки и молчали часы. Батарейки вынули на целых сорок дней. Прабабка, уменьшившаяся в размерах, жалась к одной и той же стенке гроба. Дед постоянно ее поправлял, но она сползала, и девочке казалось, что та все-таки еще жива. В руках покойница сжимала носовой платок, чтобы было чем утереться в момент Страшного суда. Сбоку аккуратно выложили все ее гребни – и деревянный, и костяной без нескольких зубов, и самый красивый, с гроздьями рябины. Зубные протезы, субботнюю рюмочку и Псалтырь.

Возле покойницы устроили круглосуточное дежурство, и только дед сидел, не вставая. «Не евши, не пивши…». Как-никак он хоронил мать. В стакане с пшеницей коптила свеча. Соседи захаживали и кивали, будто позабыли все слова. Обходили новопреставленную с головы и при этом смешно кланялись, подгибая колени. Со стороны это напоминало движение игрушечной деревянной собачки на платформе. Потом, когда выносили гроб, хором завопили, чтобы не дай бог не зацепили дверной косяк, иначе быть новой беде. Только косяк все равно зацепили, и Галя, махнув рукой, принялась за мытье полов, перевернув стулья ножками вверх. Затем сели обедать и первым делом предложили рюмку водки, прикрытую толстым шматом хлеба, портрету бабы Фимы.

После смерти прабабки Лену отвезли в специальный интернат. Посидели, подумали и единогласно решили, что девочке среди таких же, как она, будет лучше. Фима отдала богу душу, и теперь некому присматривать за инвалидом. Дед Ефим солировал и приводил все новые аргументы:

– Сами посудите, ну что она здесь видит? Окно, табурет, стенку, люстру, полное собрание сочинений Жюль Верна. Целый день одна, а там за ней будет соответствующий уход. Правильное питание. Там медики, а мы кто? Чем мы сможем помочь, вдруг что случится? Кроме того, все до пяти на работах, и Лена в огромной квартире остается абсолютно одна.

Тетку увезли через несколько дней. Та мычала, словно попавший в капкан зверь, и пыталась ухватиться «куриными лапками» за пресловутый дверной косяк. За дедов безразмерный дождевик. За воздух. С открытого рта скапывала слюна и загустевала вареным куриным белком. Глаза лезли из орбит, пытаясь нащупать хоть какую-то точку опоры, но постоянно соскальзывали и упирались в стену. Ирка наматывала вокруг нее круги, предлагая свои лучшие игрушки. Баба Шура безостановочно плакала. Дед успокаивал, что она исполнила свой материнский долг и теперь пришло время позаботиться государству. Галя громыхала на кухне посудой и тайком попивала ягодную наливку, чтобы хоть как-то утихомирить расшатанные нервы.

Целую неделю после Леночкиного отъезда в квартире говорили шепотом и не включали телевизор. Пропустили «Встречу с песней» и финальную серию эпопеи «Рожденная революцией». Дом осиротел сразу на двух членов семьи и, казалось, в нем не хватает комнат, окон, дверей. Невесть откуда появились сквозняки, и скорбь оседала настолько плотным слоем, что впору было собирать ее в мешки, чисто антрацит. Ирочка постоянно рвалась помочь с кормежкой тетки, а потом опомнившись возвращалась к себе в комнату, низко опустив голову. Баба Шура сморкалась в огромный, как наволочка, платок и подолгу смотрела в одну точку. Мама Галя сгорбившись ритмично шевелила двумя длинными спицами. Вязала сестре шарф. Дед со словами «едрены пассатижи» надсадно кашлял и прикладывался к фляге. Щупал свою грудь и пытался спрятать глаза, полные слез.

В субботу стало веселее. Все собрались на кухне, чтобы приготовить любимые Леночкины блюда. Жарили, шкварили, запекали, собираясь в воскресенье нанести ей визит. Представляли, как ввалятся всей толпой в палату с шутками, частушками, прибаутками и накормят до отвала. Возьмут баян и бубен. Споют любимые «яблони и груши». Вывезут в парк к заросшему тиной пруду. Ирочка примеряла новогодний костюм. Хотела порадовать тетю образом Снежной королевы. Дед причмокивая дегустировал грузди. Отбирал лучшие.

В воскресенье домочадцев разбудила настойчивая телефонная трель. Звонили из приюта. Чужой прохладный голос для порядка пару раз запнулся, а потом дежурно сообщил, что Леночка на рассвете умерла.

Поминали покойницу во вторник. За столом с кутьей и гречневой кашей собрались те же люди, что и две недели назад. Дед поднял рюмку, половину расплескав. Неожиданно вместо правильных слов начал рассказывать историю про корову. На него зашикали: «Что ты несешь? Где корова, а где человек? Совсем из ума выжил?» Ефим со злостью швырнул салфетку и за столом стало еще мрачнее. Все уставились в полупустые тарелки. Солнце, до этого висевшее где-то в левом верхнем углу окна, оторвалось и разбилось вдребезги. Ирка расплакалась, прижалась к маме, но та ее впервые не обняла. Молча наполнила свою рюмку и выпила, как воду.

– Я пацаном был лет пяти. Имел одни штаны и одни на двоих с сестрой кирзаки. По праздникам ели жареные яйца. В будни перебивались куском хлеба. Мяса годами не видели. Вся надежда оставалась на корову, именуемую не иначе, как кормилицей.

Однажды отец вернулся хорошо выпивший и объявил, что отдал корову за долги. Мы в слезы. Мать опустилась на колени и стала целовать не то носки его сапог, не то половик. Тот старательно отводил глаза. Похлопывал ее по сгорбленной спине, мол, будет тебе убиваться, дело сделано. В калитку настойчиво стучали, и этот грохот до сих пор вот у меня где, – дед растопырил ладонь и с размаху ударил себя в висок.

Ирка испуганно вскрикнула, и тот мгновенно пришел в себя. Смягчился. Погладил внучку по голове.

– Мы высыпали во двор – босые, оборванные, испуганные и увидели, что мужики вовсю хозяйничают в сарае, пытаясь вывести упирающуюся скотину. Та мычала, глядя на нас в упор. Умоляла о защите. Пришлось повиснуть у обидчиков на ногах, но те отбросили нас, словно щенят. Затем бежали за ними в конец улицы и умоляли отдать Буренку. Отгоняли от ее худых боков мух. «Воры» только посмеивались. Поднимали сапожищами смурую пыль и потирали руки, мол, как удачно все провернули. А через три дня корова сдохла.

Соседка мелко закивала и отложила ложку:

– Верно говоришь. Тяжелые были времена. Особенно тридцать седьмой год. Со всех округ собирали «врагов народа». Грузили в теплушки и вывозили. Никто не знал, куда и за что. Боялись спросить, чтобы не отправиться следом. У наших соседей вообще произошла катастрофа. Дело было в августе, и все мужики косили в поле. В один из дней из района приехал уполномоченный проверить, как выполняется план, а наш сосед, известный шутник и балагур, ответил за всех: «Все хорошо, но было бы лучше, если бы коса косила в обе стороны. А так теряем время, орудуя лишь одной острой стороной». Все рассмеялись, и уполномоченный ухмыльнулся тоже. Тем же вечером за шутником приехала «Черная Маруся»[4 - Черная Маруся – жарг., автомобиль для перевозки арестованных.] и увезла без каких-либо объяснений.

Прошло несколько дней. В поле работали молча, не поднимая голов. Говорить боялись. А вдруг и у сена есть уши? Неожиданно в деревне появился тот же воронок с решетками на окнах и лихо тормознул у всем известного двора, подняв занавес пыли. Люди при исполнении с постными лицами зашли в дом и спросили у испуганной женщины:

– Хочешь увидеть хозяина?

– Хочу.

– Тогда собирайся.

Она взяла хлеб, кусок сала, луковицу. Поцеловала двухлетнюю дочку и прыгнула на заднее сиденье. Больше о ней никто не слышал, и только через время пришел документ, что их расстреляли за антисоветскую агитацию.

Вторая соседка промокнула глаза и уже сложила губы, чтобы вспомнить свое, но ее опередила Галя:

– Вы не забыли, где находитесь и зачем? У меня сестра умерла. Сестра! Ну и что, что она не умела ходить и говорить! Не училась в школе и ни разу не отправилась на свидание. Только она была настоящим человеком, и теперь ее нет.

Обновила рюмку, широко открыла рот и вылила содержимое прямо в горло. Демонстративно перевернула посуду вверх дном.