Рыжая

– Как я могу ее уважать? За что? В тот момент, когда наши отцы истекали кровью под Сталинградом, она крутила любовь с фрицем. С фашистом! С тем, кто отобрал у твоего отца жизнь. Кто прошелся своими башмаками по нашим судьбам! С врагом!

– Да что ты вообще можешь знать о жизни и о войне? Думаешь, все немецкие солдаты горели желанием воевать? Да тех, кто прятался, вешали и бросали прямо посреди дороги для устрашения таких же дезертиров, а местная ребятня развлекалась тем, что швыряла в мертвые задубевшие рты камни. Думаешь, им было за счастье оставлять свои семьи, дома, привычную жизнь и морозить жопы в окопах? Хлебать похлебку из дохлой конины? Носить шинели, примерзающие к телам? Да ты хоть представляешь, что многие заканчивали жизнь самоубийством, только бы не участвовать в чьей-то кровавой игре? Они же были пешками, пушечным мясом! Вот поэтому и стрелялись, вешались, топились, либо прыгали с обрывов. А тем, кто пытался сбежать, а, по-твоему, дезертировать, сносили головы. Казнили на гильотине, будто в средние века. Война – это не то, о чем написано в книгах. Война превращает людей в зверей, притом без разбора – и своих, и чужих. Чтобы ты понимала, когда наши отступали, вся деревня пряталась в погребах. Так вот, один такой «герой-освободитель» ворвался к соседскую избу и увидел испуганную бабу с шестнадцатилетним пацаном. Недолго думая, наставил на него автомат и расстрелял. Свой своего. Вооруженный беззащитного, на глазах у матери. Видишь ли, обзавидовался, что паренек имеет возможность спать на печи, а не в окопе, и есть мамкины борщи.

Шура грубо его оборвала:

– Не было такого. Врешь ты все. Фашист – он и в Африке фашист, да еще и трус в придачу. Вместо того, чтобы пасть на поле боя смертью храбрых, предпочел сигануть с отвесной скалы и свернуть себе шею. Ненавижу!

Галя на цыпочках вернулась в постель и забилась в угол. Как же так, ее добрая, веселая баба Фима, звонче всех поющая частушки и угощающая ее друзей яблочными галушками, и вдруг такое?

Получается, она предательница? Девушка долго не могла уснуть. Вспоминала, сопоставляла, подгоняла факты. На следующий день проигнорировала бабулькино «доброе утро». Демонстративно отказалась есть ее шаньги и паштет с яблоками. Фима приняла это достойно. Как должное. За много лет успела привыкнуть к миру, ежечасно поворачивающемуся к ней спиной.

Поезд держал путь через степь, поднимая за собой столб пыли. Проводник, позвякивая стаканами, сокрушался: «Жалко, пивонии отцвели». Трава шла за ветром, послушно выгибаясь, как индийская танцовщица. Где-нигде паслись полудикие лошади с огненными гривами. Небо болталось на одной пуговице и норовило прижать к пальцу состав, словно прыткую вошь. Тот лишь посмеивался и отдувался на станциях, торгующих жареными пирожками с абрикосом, семечками и яблоками размером с мячики для пинг-понга. На десятки километров не было ни одной тени, ни одного кучевого облака, только стекловидный воздух, унылые скифские бабы да неряшливая трава с вкраплениями белой кашки и фиолетовых бантиков степного шалфея. Лариска, выучившая роман о молодогвардейцах наизусть, жарко шептала в ухо:

– Представляешь, точно в такой зной отступала Красная армия в сорок втором. Со своими обозами, танками, артиллерией. За ними двигались детские дома, беженцы, скот. Люди торопились к реке Донец, но не успели. Немецкие танки прорвались и перекрыли дороги. Весь нестройный караван повернул обратно. С ними будущие герои: Уля Громова, Кошевой, Ваня Земнухов. Все только начиналось.

Затем упиралась взглядом в Галину обновку и скрежетала зубами. Галя сидела на полке в модельном сарафане с открытой спиной, сшитом мамой после просмотра какого-то французского фильма, а она – в скучном платье из универмага. В таких же ехали еще три девочки из их класса.

Следующим утром ребята вышли из вагона и захлебнулись пылью. Солнце палило варварски, лихо выжигая на теле клеймо в виде звезды. Город, раскатанный скалкой, выглядел неопрятно, будто присыпанный картофельной шелухой. Степь, окружавшая его со всех сторон, жадно подлизывала языком очерченные пунктиром границы, преследуя цель отвоевать лишний кусок земли. Низкие деревья росли ветками вниз, и то там, то здесь возвышались умбровые терриконы, напоминающие разнесенные варварами гробницы. Некоторые обрели формы раскоряченных жаб, раненых драконов и орлов.

Детям строго-настрого запретили к ним приближаться, ведь терриконы «живые» и могут смещаться, образуя опасные пустоты. Внутри остался уголь, пирит и маркизет, поэтому до сих пор происходят химические процессы, часто заканчивающиеся пожарами. Девочки боязливо поежились и не сговариваясь уставились на плешивого стометрового гиганта, заросшего карликовой акацией.

Их поселили в настоящую гостиницу для командировочных. Окна выходили на главную площадь с мемориалом, зданием горкома с десятью колоннами и клумбой, засаженной чайными розами. Те жарились на солнцепеке, источая аромат варенья. В асфальтных трещинах желтела трава. Еловые лапы топорщились балетными пачками. Разреженное небо напоминало разбухший желатин.

В группе школьников оказался видный широкоплечий парень из параллельного класса по имени Генка. Он занимался борьбой, плавал брассом, носил модную косую челку, а когда смеялся, на щеках появлялись соблазнительные ямочки. Всю дорогу спортсмен с интересом поглядывал на Галю, но не решался подойти. Лариска замечала его недюжинный интерес, злилась и еще плотнее сжимала губы, не давая выпирающим зубам ни единого шанса.

Вечером девушки в ночных рубашках сидели на кроватях и хрустели соломкой, когда в дверь вкрадчиво постучали. Ларка метнулась и распахнула ее настежь, незаметно оголив свое костлявое плечо. На пороге мялся смущенный Генка с букетом роз и попросил передать их Гале. Заговорщицки подмигнул и торопливо сбежал по лестнице, хотя жил этажом выше.

Лариска укололась шипом, швырнула цветы на пол и запричитала. Как можно? Во-первых, обнес клумбу в таком городе. В городе, где пытали и казнили пятьдесят молодогвардейцев. Где выжигали на спинах звезды, загоняли под ногти сапожные иглы, подвешивали за ноги, пока пол не заливало плазмой. Это место подвига, а он осквернил его своим низменным поступком. Галя старательно прятала улыбку и не могла понять, из-за чего подруга так кипишует. Подумаешь, преступление.

В ту ночь они долго не могли уснуть. Болтали, шушукались, хохотали, распивая третью бутылку лимонада, а когда перевалило за полночь, Лариска выступила с предложением:

– Слушай, мы же подруги на века. Сколько лет вместе. Давай сейчас откроем друг другу самые сокровенные тайны. Те, что никому и никогда.

Галя сглотнула. Наклонилась поближе и выложила историю о связи бабушки Фимы с немецким генералом.

– Теперь твоя очередь.

Подруга неожиданно рассмеялась, и ее смех напоминал скрежет тормозов.

– А у меня от тебя нет никаких секретов.

Под утро случилось непредвиденное. Галя проснулась в быстро остывающей луже и поняла, что описалась. Устыдилась. Растерялась, не понимая, как такое могло произойти. Ведь раньше ничего подобного… Пришлось будить Лариску и застирываться под холодной водой. Придумывать версии произошедшего. Слишком много выпито на ночь воды? Новое место? Переволновалась, исповедуя семейные тайны?

Завтракали они в ресторане на первом этаже. Генка с подносом лихо «зарулил» за девчачий стол, отбросил челку и покраснел. Начал травить байки. Галя смеялась. Лариска толкала ее локтем в бок и шипела:

– Не так громко! Все смотрят в нашу сторону! Веди себя скромнее. Ты же девушка!

Затем не выдержала и театрально вздохнула, обращаясь сразу ко всем:

– Слушай, как думаешь, уже высохла простыня, которую ты так лихо ночью уделала? А то на чем будешь спать?

Генка подавился гренкой, закашлялся и вспомнил, что забыл в номере кошелек. У Гали из глаз брызнули слезы:

– Зачем ты так? Что я тебе сделала плохого?

Лариска напустила на лицо вселенскую скорбь и закудахтала:

– Галочка, милая, прости! Я честно не хотела! Оно само вырвалось.

Через час подружки помирились и плакали навзрыд у шурфа заброшенной шахты № 5, куда безжалостно сбрасывали и мертвых, и живых. Фотографировались у монумента «Скорбящая мать», возведенного в честь двадцатилетия победы, у памятника «Клятва» и возле дома Олега Кошевого. Во Дворце пионеров долго рассматривали стенды с комсомольскими билетами, личными вещами, письмами. Генка околачивался на задворках, тайком покуривал, но к девушкам больше не подходил.

Лето незаметно прошуршало юбками, браслетами, серьгами-гроздьями, и девочки перешли в десятый класс. За время каникул Галя связала эфиопской резинкой модное пончо и стала носить на голове хайратник[5 - Хайратник – тесьма или кожаный шнурок на голове, атрибут моды хиппи.]. Обзавелась юбкой-макси и собственноручно вывела на футболке «Make Love. Not War». Щеголяла в ней без бюстгальтера, не стесняясь соблазнительно приподнятой груди с напряженными в прохладные дни сосками. Прибарахлилась настоящими темно-синими джинсами с двойной строчкой, деревяшками-шлепанцами и плащом из кожзама цвета спелой вишни. Мама хоть и продолжала отдавать всю себя Леночке, но не забывала и о других детях, пытаясь компенсировать недостающее внимание обновками, купленными с рук.

Галя давно ощущала себя взрослой. Готовила на всю семью, убирала в квартире и неплохо шила. По субботам бегала в парк на танцы. На импровизированной сцене с асфальтированным пятачком играла живая музыка, а парни в клетчатых брюках перепевали «Самоцветы», битлов, «шизгару». Все фанатели от зарубежной эстрады и на языках вертелись имена Рафаэля и Энгельберта Хампердинка.

Тем летом в город ворвался модный бум. Дамы равнялись на француженок и рижанок, щеголяя в огромных очках и платках в крупный горох поверх непомерно высоких начесов. Некоторые завивали волосы на манер афро, пользуясь самодельными бигуди из газет. Мужчины массово отпускали усы и бакенбарды. Носили брюки, сильно расклешенные книзу, и слоуны. Те, кто беднее, довольствовались кедами «два мяча».

В моду вошли темные обои со шторами, и родители, отстояв огромную очередь, приобрели и то и другое. Застелили до самых плинтусов ковры, повесили на стену репродукцию «Джоконды», круглое зеркало в раме и декоративные оленьи рога. Их квартира стала напоминать заграничную открытку. Лариска с трудом пережила подобные изменения. Она все оценивала с позиции «практично-непрактично» и считала, что в Галкиной семье сместились акценты. Ведь не о моде нужно думать, а о поступлении в вуз. Девушка мечтала стать учительницей русского языка и приходила в восторг даже от звука мела, царапающего доску:

– Я хочу доносить вечное. Говорить языком Ахматовой и Пастернака. Декламировать Маяковского и Тютчева. Главное – правильно себя подать. Зайти твердой походкой в класс и без малейших сантиментов представиться: «Меня зовут Лариса Ивановна». Правда, хорошо звучит?

Галя не разделяла ее восторга и не преследовала подобных целей. Ей хотелось любить, выбираться в походы куда-нибудь на Кавказ, носить модные кюлоты, слушать Сальваторе Адамо, во всю наслаждаясь жизнью. Лариска еще больше заводилась и фонила чужими фразами, позаимствованными из кино:

– Пойми, если ты не нашла себя в семнадцать лет, то неизвестно, найдешь ли себя вообще. Ты не имеешь права на собственное мнение, пока материально зависима от родителей. Пока не получила высшего образования, рискуешь остаться в окружении неинтересных людей и так и не принести обществу никакой пользы.

Галя хохотала, приглашала в «стекляшку» на мороженое и называла исключительно Ларисой Ивановной. Одноклассники прозвище подхватили, изменив заодно и фамилию на Сикель.

Все началось с Генкиного дня рождения. Парень пригласил ребят из двух классов на дачу и устроил настоящую вечеринку. Не пошла только Лариска, слегшая с простудой, да еще несколько «серых мышей».

В понедельник ученики возбужденно шушукались, обсуждая произошедшее: как опустошали бар, освежались в сугробах, играли в бутылочку. Лара слушала и закипала. Как такое возможно? Где девичья честь и куда подевалось понятие «Умри, но не давай поцелуя без любви»? Тайком сканировала именинника, не сводящего с Гали глаз. Тот все также увлекался спортом, занимал призовые места на соревнованиях, носил огромную лисью шапку, видимо, отцовскую, и никогда не одевался на переменах. Выбегал в одном свитере, лепил снежки и метко отправлял их в спины. Галя проворно уворачивалась, гоняя между турниками этакой газелью, а Лариска старательно поддавалась, подставляя тощие бока. Генка не интересовался легкой добычей. Снова и снова нырял красными пальцами в снег, ваял снежных колобков и помечал березы-далматинцы, чужие головы, качели. Заводился. Возбуждался, охотясь за ее неуловимой подругой. Неожиданно после шестого урока Лариска выступила с предложением собрать внеплановое комсомольское собрание и заняла место у доски:

– Ни для кого не секрет, что на днях Геннадий отмечал свое шестнадцатилетие, и на празднике был алкоголь. Я не удивляюсь, что пили спиртное Мила и Таня. У них нет никаких моральных принципов. Они не готовятся поступать в институт и не занимаются общественной работой. Меня беспокоит, что в этом принимала участие моя лучшая подруга, отличница и будущая медалистка, поэтому не могу оставаться в стороне. Кроме того, она проявила верх аморальности, целуясь с именинником у всех на виду.

Ребята слушали невнимательно и глазели в окна. Там деловито сновали длинноносые грузовики и представительские «Волги». Простаивал без дела туго подпоясанный милиционер, словно бочонок для игры в русское лото. На проводах в шахматном порядке сидели вороны в ожидании хода короля, и собирались ранние сумерки. Наглухо застегнутая классная руководительница периодически призывала всех к порядку и незаметно зевала в рукав. Лариска все замечала, злилась, а потом нащупала Галин снисходительный взгляд и пошла в атаку:

– У настоящей комсомолки не должно быть секретов от товарищей. А у Гали секреты есть, и я просто обязана их обнародовать. Отец выпивает, брат ставит опыты над животными, а бабка в годы войны была подстилкой у фрицев. Поэтому считаю, что Галю нужно исключить из комсомола.

В классе поднялся шум, и учительнице пришлось стучать указкой до тех пор, пока та не сломалась. Обвиняемая сидела, не шелохнувшись, только до крови кусала губы. Лариска с чувством выполненного долга прошла на свое место и расправила на коленях передник. Учительница объявила голосование. В ту же минуту вороны прервали шахматный турнир и отправились восвояси.

Галя вернулась домой позже обычного. Молча села за стол и уставилась на клеенчатые орнаменты. Мама решила не задавать вопросов. Лишь бросила любимую фразу, годящуюся на все случаи жизни:

– Понимаешь, доченька, если выпадет счастье, так это на минуточку, а беда, поверь, навсегда.

Галя подняла на нее абсолютно пустые глаза и согласилась.

Девушку исключили из комсомола и «срезали» золотую медаль, Лариска получила свою вызубренную серебряную и усиленно готовилась к поступлению в педагогический. Замахнулась на столицу, считая, что только там достойный профессорский состав. И вообще там все лучше: есть метро, скоростные трамваи и высотные дома. Литературные музеи. Театры. Вечерние огни.

В Гале, напротив, что-то сломалось. Девушка разобиделась на несправедливый мир, всем назло отнесла документы в бурсу и начала осваивать профессию столяра-станочника наравне с деревенскими ребятами. Те смачно плевались и курили «Приму». Пахли потом, перегноем и одеколоном «Турнир». Особо не выбирали выражений и не спешили читать Аксенова. Смотреть «Не все коту масленица» или «Дядюшкин сон» в Театре русской драмы. А зачем? Все равно всю жизнь стоять с рубанком, ножовкой и топором.