Фаина Федоровна

Кормить нас приезжала полевая кухня. Через пару дней половина наших товарищей почти не вылезала из деревянного туалета, одного на всех, расположенного на задах дома культуры на пригорке. Прятаться было бесполезно. Мы совершенно перестали стесняться друг друга, и мальчики и девочки спокойно делились подробностями симптомов и органолептических свойств наших выделений и даже от души ржали над этими особенностями. К счастью, кто-то из ребят сгонял в районный центр на попутке, и привёз водку для дезинфекции и антибиотики. Между прочим, те, кто и до этого дезинфицировал себя водкой – не заболели дизентерией.

Приехал Алексей Порфирьевич – наш прикреплённый преподаватель. Он посоветовал нам отказаться от полевой кухни и готовить самим. Мы установили порядок дежурств и выделили дежурных, которые должны были готовить пищу. Первые признаки самоуправления были налицо, однако готовить было особенно не из чего. Чай был грузинским и наличием в пачке мелких веточек напоминал как раз пресловутый веточный корм. Зато полки в изобилии были уставлены банками с алычевым компотом, от которого до стонов сводило голодные студенческие животы, а с машины, приезжавшей через день, выгружали серые кирпичи непропечённого хлеба. Но этот хлеб казался нам с голодухи очень вкусным.

Мы видели, как с утра хозяйки выгоняли пастись коров, коз и овец. Небольшие стада неспешно шествовали на околицу села, звеня шейными колоколами, а это означало, что у местных должно было быть и молоко, и мясо, и сметана, и масло. Примерно такой же звук я слышала потом в Париже, в хемингуэевском районе, возле площади Контрэскарп. По улочкам, спускающимся к Сене, шёл человек и вёл за собой пять коз и нескольких козлят. Он продавал молоко. И судя по всему, продавал здесь давно. Это было как-то нереально: видеть в таком парижском-парижском уголке бредущих коз Шарлыкского района.

Готовить мы могли сами, но из чего? Мы хотели есть и хотели по-честному купить еды, но никто из жителей посёлка не продал нам даже бидончик молока и немного масла. Никто не хотел с нами разговаривать.

Хозяйки сидели во дворах и стоически упорно вязали из козьего пуха «оренбургские» платки на продажу. Мы недоумевали, как из такого отвратительного на вид сырья – мы прекрасно видели грязных коз в стаде, получаются на редкость мягкие и тёплые платки. Потом уже я узнала, что пух проходит специальную обработку. Хозяйкины мужья, получив огромные деньги за уборочную (комбайнёрам тогда действительно платили очень много), в основном, беспробудно пили.

Мы разозлились. В один из дней демонстративно не вышли на работу и украли ни в чём не повинного, идущего к водоёму гуся. Сварили ведро собранной нами же картошки, набрали в поле помидор. С гусём вышло не очень справедливо по отношению к гусю, но огромному совхозу студентов следовало бы кормить.

Гусь был вкусный. Каждому досталось совсем понемножку. На следующий день местные попрятали птицу и, естественно, на нас нажаловались. Тот же мужичок, который рассказывал, как схитрить и увеличить вес сдаваемой картошки, приехал нас воспитывать. Он орал. Грозил, что сообщит в институт, и нас отчислят. Это вполне могло произойти. Мы притихли. Закончилось всё тем, что мы стали жарить местных голубей, откормленных первоклассным зерном. Голуби эти в огромном количестве жили у нас над головами на чердаке клуба. Совхоз решил от нас избавиться.

Когда мы уезжали – тащились своим ходом по грязной, вымокшей дороге около десяти километров на рейсовый автобус (тот, совхозный, который привёз нас сюда, назад за нами не приехал) этот же мужик догнал нас на своём раздолбанном, заляпанном, похожем на грязного взлохмаченного пса, «Газике».

–Ну-ка, ребята, стойте!

Мы, двадцать человек, вымокших и больше похожих на оборванцев, чем на студентов, остановились.

–А что у вас, ребята, в рюкзаках?

–Картошка, капуста. – Мы угрюмо смотрели на приземистого, морщинистого дядьку.

–Та-а-ак. Воровство, значит. Вываливаем всё на землю.

Многие из нас жили в общежитии. Ведро картошки, кочана два или три капусты были совсем не лишними.

–А чё, нельзя взять домой, то, что всё равно в землю зароете? – сказал кто-то, нарочно сделав ударение на «чё».

Мужик внимательно посмотрел на парней. Многие были после армии, кое-кто после работы медбратьями на «Скорой» и в больницах.

–Ребята, я просто посмотреть хочу, что вы взяли, – сбавил тон смотрящий.

Парни переглянулись, поставили рюкзаки на землю.

–Надо тебе – вытряхивай сам.

Мужик подошёл, расстегнул чей-то рюкзак. Заглянул, поднял и перевернул. На землю высыпалась картошка, немного моркови, штуки четыре свеклы и кочан капусты.

–С поля взяли?

–Ну, с поля.

Мужик покрутил головой. -Даже не знаю. Брать-то не полагается.

До сих пор я не понимаю, чего он хотел? Чтобы мы высыпали все эти овощи прямо на обочину? И бросили их на земле гнить? Денег он с нас явно бы не получил. Всё заработанное выдали нам официально через институтскую кассу, и, кстати, потом я даже гордилась этими заработанными деньгами в размере семи рублей – три раза сходить в парикмахерскую или два раза в кафе. Да и в голову никому из нас не пришло, что мы можем заплатить за эти овощи.

Ребята стояли молча, смотрели исподлобья. Почему мы просто не повернулись, не ушли? Ну, как же, ведь мы опять боялись, что разозлившийся мужик напишет на нас кляузу в институт. Студенты обворовали государство. Исключение из института – вот дамоклов меч, что висел над нами. Мы поступали с такими трудностями! И так было трудно учиться! Никто не будет в институте разбираться, как мы жили, как питались. Советский человек должен быть готов к трудностям. Выговор с занесением в личное дело – это самое лёгкое, что могло нам грозить.

Ради чего, почему с нами так обходились? Я не хочу отвечать на этот вопрос. Но распространенной была поговорка: «чтобы жизнь мёдом не казалась».

Парни теснее встали вокруг мужика.

–Ну, ладно, я ничего не видел, – сказал он. Круто развернулся и пошёл к «Газику». Но удивительно, эта наша крошечная победа (даже не победа, а просто микроскопическая удача – то, что у нас не отобрали эту картошку, не накляузничали, и не исключили) сделало нас сильнее. Мы подождали, пока парень, кому принадлежало рассыпанное добро, собрал всё назад в рюкзак, и пошли дальше по обочине тракта. Моросил дождь, колёса проносившихся мимо грузовиков вздымали грубую, влажную, серо-коричневую, «поносную», как мы шутили, грязь. Она летела на нас, на наши куртки, лица и сумки, но идти стало веселее. Кто-то предложил спеть, но мы не стали. Слишком было холодно, чтобы орать. Мы шли друг за другом, гуськом по обочине и мечтали о доме – кто о родном, кто – хотя бы об общежитии, о горячей воде и о горячем супе. Страстно желали, чтобы уже включили отопление и работал бы душ. Думали о том, что через день пойдём на занятия, и, возможно, преподаватели будут лютовать – три недели фукнулись в никуда, и, значит, нагрузка будет больше. Думали о своём, о личном, о домашнем, но не о глупой, грязной и никому не нужной, как оказалось, работе на картошке. Я лично думала о волосах, которые было негде помыть, потому что в селе не было бани и парикмахерской, а автобус в райцентр ходил два раза в день в рабочие часы. Вспоминала корыто, стоящее у входа в наш клуб, в котором полагалось мыть сапоги, прежде чем войти внутрь, но под конец никто в нём сапоги уже не мыл.

–Слушай, ты меня куда привезла?

Я вздрогнула. Я совсем забыла об Олеге. Автоматически я проехала нужные мне улицы, светофоры и перекрёстки, а он всю дорогу сидел очень тихо, мой коллега Олег… А, может, он спал? А, может, у меня и в самом деле склероз, что прошлая жизнь волнует больше, чем настоящая? Нет, ни фига, никакого склероза у меня нет. Вот он спросил, куда мы приехали, и я будто вынырнула из тёмной и мутной глубины на поверхность. Поверхность оказалась ветреной и дождливой, но отчётливо, по-весеннему промытой. Я ничего не забыла из того, что произошло за сегодняшний день. И мне, в этой ясной «промытости», было бы вполне привычно и удобно, если бы не отпускающее звенящее чувство тревоги.

Я припарковалась на площадке напротив подъезда.

–Это твой дом, что ли?

Глупо было отказываться от очевидного факта, но мне стало неудобно, будто я насильно притащила Олега к себе.

–Извини, я задумалась, пока ехали. Но зато и дождь перестал. Здесь совсем рядом остановка.

Я выключила двигатель, но он не спешил выходить.

–Раз уж приехали, покажи квартиру. Дом-то, я вижу, новый.

–Не старый. Шесть лет, как здесь живу.

–А у меня квартира – больной вопрос. Тёща, жена, две дочки…

–Я поняла.

–У тебя однушка?

–Двушка.

«Ты» снова стало резать мне слух. Пока поднимались в лифте, я вспоминала, заправлена ли постель. Хотя с чего бы ей быть заправленной? Сегодня обычный рабочий день. Из постели в кухню, из кухни в комнату одеваться и в прихожую. Вперёд на работу. Вечером опять в постель.

Он неуклюже снимал плащ в коридоре. Возился с рукавами, как старый худой зверь в тесной клетке. И в результате наследил на полу.

–Я сниму ботинки.

Я хотела сказать «не надо», но представила следы на светлом ковре в гостиной и промолчала. Ещё некоторое время он снимал ботинки, присев на корточки, и мне было невмоготу это наблюдать. Хоть бы скорее ушёл! От него пахло мокрой одеждой, неустроенностью, сиротством. Я стояла в куртке, с модным шарфом, намотанным вокруг шеи, и даже сумку не поставила на тумбу перед зеркалом. Чувство было, будто пришёл накануне вызванный подвыпивший водопроводчик – и смотреть на него не радостно, и назад не отправишь.

Носки у Олега оказались целые, чистые.

–Вот большая комната, вот кухня, там спальня. В сущности, всё.

–А балкон есть? – Он рассматривал мою квартиру, будто риэлтер из агентства недвижимости.

–Лоджия была, но я её ликвидировала. Объединила с кухней, чтобы места было больше.

–А я люблю с утра на балконе покурить.