Фаина Федоровна

–Инженер в проектном институте, – громко сказала Фаина Фёдоровна. Инженер тогда была весьма престижная профессия, инженеров было много. Но проблема была в том, что больничные листы по поводу острого ларингита полагалось выдавать только людям «голосовых» профессий: учителям, певцам, лекторам.

–Жаль, что вы не артист.

–Я и спеть могу и станцевать, если что! – просипел Мартынов.

Чёрт возьми, ведь это был первый и чуть не единственный случай, когда я воспользовалась своим служебным положением.

Я могла написать в карточке Мартынова диагноз: «ОРВИ, осложнённое острым фаринго-ларингитом». В этом случае больничные листы полагалось выдавать всем, но только при температуре выше тридцати семи и одной десятой градуса. И это, как я думала, было недалеко от истины. Пил холодное, заболело горло… А при ларингите горло действительно очень болит…

–Температуру надо измерить,– сказала я. -Пересядьте на кушетку.

Я не смотрела на Фаину, но слышала, как она встряхивает градусник.

Пока я принимала следующего больного, я спиной чувствовала Володино присутствие. Чтобы проверить себя, я обернулась. Он сидел на кушетке с градусником подмышкой, закинув ногу на ногу, и с улыбочкой посматривал по сторонам.

–Тридцать семь и два, – сказала Фаина Фёдоровна через пять минут, положив градусник на стол.

–Ну, вот видите. – Я строго посмотрела на цветущего Вову. -Больничный на три дня, рецепты, полоскание горла. И жду вас на повторный приём, – я тоже, наконец, улыбнулась и посмотрела в календарь, – в четверг.

Мартынов сделал шутливый поклон, взял бумажки и играющей походкой вышел из кабинета. Я машинально взяла в руки термометр. Температура Мартынова была тридцать шесть и семь.

–Зачем вы меня обманули? – спросила я Фаину, когда за ним закрылась дверь.

– Вы же сами смотрели на него, как лисица на сыр. Вам же ужасно хочется, чтобы он пришёл снова.

–Не обманывайте больше, – сухо сказала я.

Она надулась и стала похожа на старую, сердитую крыску. Щёчки у неё покраснели, носик вспотел, а седые бровки над круглыми глазами возмущённо вздыбились.

–Между прочим, если хотите знать, у него этот ларингит от того, что он острого перца наелся. Вот у него горло-то всё и красное. Старый трюк! А меня не проведёшь! Смотрите, какая у него амбулаторная карта: то у одного врача на больничном, то у другого…

Я разозлилась.

–Вот он придёт через два дня, я посмотрю голосовые складки, и всё и увижу. А так… – я посмотрела на неё со своего места, но как бы свысока, -Вы совершенно правы. Мартынов мне понравился. Зовите следующего больного.

–Тут ещё надо посмотреть, понравились ли вы ему, – ворчливо сказала моя медсестра. Но вскоре она опять повеселела. Очевидно ей тоже понравилось, что я не стала скрывать, что она меня «раскусила».

Однако в то же самое время, когда я решала вопрос с выдачей больничного листа Мартынову, в начальственных сферах по поводу моей персоны состоялся серьёзный обмен мнениями.

–И что это будет, если все пигалицы начнут провозглашать, что они, видите ли, клятву Гиппократа давали? – спросила заведующая нашей поликлиникой приехавшего к ней главного врача.

Главный врач обычно находился в своём начальственном отсеке, как ему и полагалось по должности, в стационаре, а в поликлиники, относящиеся к нашему больничному объединению, заезжал по очереди два раза в неделю. На наших врачебных конференциях говорил он мало, коряво, а больше молчал и только сумрачно глядел на выступающих, стараясь произвести впечатление сурового начальника, с которым «не забалуешь».

Кто-то мне рассказывал, что он сидит в своем кабинете, как удав, и ждёт жертву. Жертвой мог быть кто угодно. От врача, которого вызвали на разборку по жалобе больного, до несчастной санитарки, плохо вымывшей полы. Как правило, без разноса обходились только кухня и бухгалтерия.

На мой взгляд, он совершенно не был похож на удава. Это был ещё довольно молодой, высокий, с крестьянской внешностью (как на лубочных картинках рисуют крестьян), и уже довольно полный мужчина. Полнота его была в той стадии, когда физическая крепость постепенно вытесняется нажитым жирком. А жирок было отчего нарастить. В ту эпоху снабжение работников «нужных» предприятий и учреждений осуществлялось «заказами». Насколько я помню, в разных областях и городах качество и наполнение этих заказов было разным, в столицах – одно, в промышленных центрах – другое, в НЕ столицах, и не в промышленных центрах – третье, по остаточному принципу. Заказы в эпоху тотального дефицита хватали все. Не схватишь сейчас – потом вообще ничего не достанется. Нам, кстати, с Фаиной Фёдоровной ничего и не доставалось. Но у тех, кому доставалось, закон был один. Всё, что ухватил, нужно было срочно съесть, чтобы не испортилось. А в заказах начальства всегда было вкусненькое – копчёная колбаска, икра, мясцо, ветчинка, конфеты… Чем бы и как бы начальство не руководило, бонус в том или ином виде присутствовал всегда – в виде выделенных квартир, путёвок, женских сапог с торговой базы, мебельного гарнитура по спецразнарядке, которая называлась «талоном»… И все эти «вкусняшки» (пошлое словцо, но точное) для начальства вкупе с сидячим образом жизни прекрасно способствовало скорейшему обрастанию жирком.

Начальство тогда хлестало водку галлонами. От страха, я думаю. Баня и водка. Нет, была ещё охота в специальных хозяйствах. Но наш главный врач, насколько я знала, был не охотник. Он не любил рисковать. У меня было стойкое впечатление, что наш главный знал, что он попал на своё место случайно, по какому-то очень счастливому совпадению обстоятельств. И поэтому он боялся, что кто-то там, наверху, опомнится и спросит: «А вот этот, что здесь делает? Как здесь оказался?» И его карьера закатится так же быстро, как началась. Никаких крупных финансовых нарушений Главный не допускал, и это было хорошо видно по его личному захудаленькому «Москвичу», но боялся он самой лечебной работы. Принцип снятия с должности был чрезвычайно простой. Умрёт родственник кого-нибудь из партийного начальства – полетит главный врач. Неважно, отчего умрёт, неважно, виноват ли врач, лечебное учреждение, старое оборудование или так сошлись звёзды, родственники большого начальства умирать были не должны ни при каких обстоятельствах. Можно подумать, что случаи отказа в госпитализации пожилых людей и неизлечимых больных стали происходить только в нынешнее время? Пока главным в работе лечебного учреждения будет показатель смертности, всё будет оставаться по-прежнему. Зачем положили больного? Зачем стали оперировать? Почему не перевели в другую больницу? Почему выбрали более широкое оперативное вмешательство, чем обычно? Почему выбрали вообще оперативное вмешательство вместо консервативного лечения? Эти вопросы всегда висят над врачом, как дамоклов меч. Наш главный постоянно задавал их на врачебных конференциях, совершенно независимо от того, вылечился больной или нет.

–Дооперируетесь! Доиграетесь! Этот сегодня вылечился, а другой, такой же, завтра умрёт. Зачем оставлять больного в больнице? Зачем портить отчётность? Зачем браться оперировать заведомо провальные случаи?

«Выпиши Бочкарёву», – вспомнилось мне. Отправь её к аллергологам, пульмонологам, к чёрту на куличики… О чём это я? Бочкарёва – это совсем другое дело. Но с годами я действительно стала намного осторожней.

Боже, я до сих пор не знаю, как это можно, выводить какие-то средние показатели по лечебному учреждению? Только больной, один больной, единственный больной и его единственный случай, индивидуальная история болезни – только это мерило успеха или неуспеха для врача.

Конкретного врача у постели конкретного больного…

Я отвернулась от окна, подошла к буфету и достала бутылку вина. Где штопор? Чёрт его знает. Я расковыряла пробку ножом. Вино оказалось освежающим и терпким, но удовольствия не принесло. Внутри меня всё продолжало гудеть, сопротивляться, требовать выхода. Стучать кулаками по столу было бесполезно, я разделась и отправилась спать. Залезла в самый дальний угол кровати, под одеяло. Меня как-то странно всю скручивало и не отпускало. Звенело в голове. Хотелось плакать, но не было слёз. Хотелось кричать и звать кого-то на помощь… Казалось, что стены квартиры превратились в карточный домик, он схлопнулся надо мной и похоронил меня под упавшими стенами. Что-то шумело…То ли это ветер бился в окно, то ли двигалась мимо лента конвейера с синими, зелёными, красными машинками…

Наконец я иссякла и провалилась в мутный и неглубокий сон. Картины прошлого носились в мозгу. Я видела то нашу старую поликлинику, то Фаину Фёдоровну, то заведующую и главного врача… Сколько лет прошло! Столько лет! Кто назначил их мне, и куда они провалились, в какую дыру, в какой портал? Я же ничего не успела в жизни. Я никому не завидовала, никого не подсиживала, уже давным-давно никого не любила… Я надеялась, что многое ещё впереди. Кто позволил и почему, зачем всё так быстро закончилось? И что такое была моя жизнь? Пёстро-белая больничная круговерть, длинные тоннели, нескончаемый конвейер. Но кто это сказал, что я старуха? Фаина Фёдоровна, вы меня помните?

Это сон. Бесконечная череда больных. Я их осматриваю, всё про них понимаю, но ничего не могу им объяснить, не могу выписать назначения, инструменты выпадают из рук. Я встаю со своего места и иду к раковине, мою руки холодной водой с земляничным мылом, достаю его из зелёной пластмассовой мыльницы. Я должна сосредоточиться, меня ждут! Фаина Фёдоровна подаёт из бикса кучку марлевых салфеток. Я не вижу её, я просто знаю, что она здесь…

Предательство – наверное, самая ужасная вещь на земле. Почему мне кажется, что я предала?

В кабинет просовывается голова какого-то мужичка.

–Если у врача горе, я могу помочь. Могилу, там, вырыть, гроб заказать… У меня на кладбище золовка в конторе работает…

–Тьфу, на тебя, – выталкивает его башку за дверь Фаина. – Не умер у нас никто. В аспирантуру доктора не пускают.

–А-а… В аспирантуру…

–Фаина Фёдоровна, зовите, кто по очереди!

Девица с фурункулом на кончике носа, грузная женщина, жалующаяся на глухоту, тот больной, который предлагал помощь на кладбище. ( В руках у него сохнет кладбищенский венок из еловых веток и привядших георгинов. Среди них единственная красная бумажная роза, та самая, из холла поликлиники.)

–Это вам, – говорит больной. -Это настоящее, не веточный корм.

–Уйдите все! Оставьте меня в покое! Разве я не заслуживаю жалости?

Сон не кончается. Я устала от него, но не могу проснуться. Я всё веду с кем-то нескончаемый диалог.

–Не знаете, где теперь Фаина Фёдоровна?

И чей-то голос непонятно откуда. И даже неясно, женский это голос или мужской. Бубнит какие-то слова, которые я не могу разобрать.

–А вы помните такого больного – Балабанова? – Я кричу куда-то вверх. -У него был ужасный, постоянно рецидивирующий хронический гайморит. Я всё время боялась, что он умрёт от менингита.

–Балабанов?– отвечает мне голос. – Да он сейчас только что вышел из регистратуры.

–Неужели? А как у него с носом?

–Откуда я знаю? – Голос громко хохочет – раскатисто и грозно. -Нос у него на месте. Не отвалился нос до сих пор.

Я просыпаюсь. Раннее утро. За незадёрнутыми шторами сверкают молнии. Это хохочет гроза.

Я представляю, что людям, не связанным с медициной, это странно читать. А может быть и противно, и возмутительно. Получается, будто существует два мира: мы и они. Они это пациенты, а мы – полубоги, мессии, всезнайки, вершители судеб. Конечно же, нет! Мы такие же как все, так же болеем, тем же лечимся, по статистике живём меньше других, не бережём себя, не соблюдаем режим, много пьём, а раньше много курили, любим и изменяем, нам изменяют, мы ворчим, кашляем, смеемся… У нас такая профессия. Мы ей очень долго учились. У нас разные способности и разное чувство сострадания, как и у всех людей. Просто мы говорим о больных так, как пилоты говорят о самолётах и рейсах, сантехники о кранах и унитазах, учителя об учениках, а компьютерщики о программах. Это не значит, что мы ненавидим больных, и не значит, что любим их, как любим своих детей или других близких родственников. Но мы все (я не принимаю во внимание отморозков, они были и будут всегда в любой сфере жизни) хотим одного – чтобы больной поправился. Да, мы по-разному разговариваем и по-разному себя ведём. Но я ни разу в жизни не видела врача, который сознательно хотел бы принести больному вред. Врачи могут многое не знать, они могут ошибаться, или сама болезнь может протекать нетипично, или они могут быть поставлены в такие условия, в которых только чудом можно избежать осложнения или ошибки, но НАРОЧНО уморить больного не хочет ни один врач. Уморить не хочет, но равнодушным остаётся часто.