Фаина Федоровна

У электронного табло в вестибюле раскорячился, опираясь на палочку, полный лысый мужик лет семидесяти. Он надевал очки, чтобы разглядеть надписи на экране. Я посмотрела ему в лицо.

Я столько раз видела его чуть расплющенный, в крупных порах широковатый нос, его русые брови над светлыми, даже тогда ещё как бы выцветшими глазами.

–Балабанов! – сказала я, потому что в этот момент не то, чтобы его узнала, а скорее догадалась, что это он. А он стоял и с глуповатым выражением смотрел на меня из-за своих очков.

–Я – Ольга Леонардовна. Я – отоларинголог. Я вас когда-то лечила.

Он стоял, глядя на меня сквозь очки, и было непонятно, вспомнил он меня или не вспомнил.

–Мы здесь работали с Фаиной Фёдоровной.

–У ЛОРа лечился, это точно, – сказал он. -Всю жизнь ведь сюда хожу.

Он стоял и нетерпеливо смотрел на табло.

–Талончик какой сейчас по очереди к неврологу?

–А у вас какой номер?

Он показал мне бумажку.

–Не скоро ещё. Сейчас только пятого приглашают.

–В спину ступило, – Он мне как бы пожаловался и хотел отойти.

–Вы мне вот что скажите, – я держала его за рукав, не пуская. -Вы не в курсе, что сталось с Фаиной Фёдоровной? С моей медсестрой? Как она жила? Долго ли работала? Вы ведь где-то недалеко живёте, может, её встречали?

–А, помню, – сказал он. -Я, вроде, слышал, она к дочери уезжала. Там пожила немного, потом вернулась опять сюда… К моей матери одно время ходила, уколы делать. И не через поликлинику, а так, частным образом. А потом исчезла куда-то. Наверное, померла. – Он с беспокойством прислушался к электронному объявлению. – Это какой сейчас номер пошёл?

–До вас далеко. Ну, а как ваши дела?

–А что мои дела? Стареем. Вот спину на даче сорвал… Так-то я без палки хожу. Работаю ещё.

–Неужели водителем?

–Водителем… – Он усмехнулся. -Водилой я сорок лет отпахал. В прошлом году ушел.

–А как ваш гайморит?

Он пожал плечами.

–Да мне его давным-давно вылечили. Шариками. Я уж и забыл, как раньше мучился. Вот вы сейчас сказали, я вспомнил. Да я и не болел с тех пор. Один раз, правда, ногу ломал. Ну и спина…

Мне стало обидно.

–Сколько раз мы вам с Фаной Фёдоровной проколы делали, фурациллина казённого цистерну извели. А вы – шарики!

– Хотите, верьте, хотите, нет. – Он засмеялся хрипло и отошёл.

Мне стало грустно.

В какой реестр мне нужно было записать Балабанова? В победы или в поражения?

Я возвращалась обратно домой и думала о Фаине Фёдоровне. Нужно ли было мне тревожить её память? Она ведь тоже мне ни разу за всё время не позвонила. И не пришла.

Милая моя, Фаина Фёдоровна! Маленькая попрыгунья в детских чулочках. Бескорыстная служительница начальных моих профессиональных лет. Наивная хитрюшка, мечтающая обмануть судьбу и добиться от неё чуть-чуть больше положенных по реестру материальных благ. Не для себя она хотела благ, для дочери, которая видно тоже недалеко от неё ушла по дороге успеха. Как сейчас я вижу вас, Фаина Фёдоровна, приплясывающую от возбуждения возле нашего «чайного» стола, нарезающую «левые» бутербродики с сыром и полукопчёной колбасой – вожделенными продуктами того угрюмого, неказистого времени.

Я въехала в свой двор, открыв брелком шлагбаум, вошла в подъезд и поднялась на свой этаж. В кухне было просторно и тихо. Солнце просвечивало через закрытые шторы, с улицы доносилось возбуждённое чириканье воробьёв, тиньканье синиц. Я включила чайник, бросила в чашку пакетик. Кто-то из больных подарил мне какой-то необыкновенный набор – пятьдесят сортов элитного чая. Ау, Фаина Фёдоровна, где теперь ваши любимые «три слона»? Или «три слона» это был японский зонтик, а чай был просто серый слон на жёлтой картонке?

Я прошла в свою комнату и достала с полки старый учебник. Как в первый раз оглядела обложку. Вверху над названием всегда темнело чернильное пятно. И теперь оно было видно всё так же отчётливо, но уже не так ярко. Я раскрыла учебник на закладке – вырезанная картинка с коробки конфет. Фаина, наверное, и вырезала. Как она сказала тогда: «любовь передаётся через прикосновения. Если вам хочется человека трогать, обнимать, прижиматься, значит, вы его любите».

Я стала рыться в ящиках письменного стола. Открыла комод. И там, под запасными наволочками и пододеяльниками «для гостей», которых у меня практически никогда не бывало, нащупала искомый марлевый свёрток. Он так и лежал, храня сокровища все эти годы. Марля уже не была такой свежей, как раньше, но ещё достаточно белой. Я размотала свёрток. В нём был прекрасный набор инструментов, их она отдала мне в день моего увольнения. Наверное, из её собственных запасов. У каждый медсестры ведь всегда есть в загашнике то, что для врача наиболее ценно.

Всё было собрано тщательно и прагматично. Пара шпателей, пара носовых зеркал, три разного размера ушные воронки, в том числе – детская, два абсолютно новых гортанных зеркала, несколько зондов, в том числе и тот, который мне так нравился. Ушные пинцеты, шприц для внутригортанных вливаний. И отдельно в маленькой салфетке я обнаружила что-то непонятное мне на ощупь. Я развернула. Там лежали несколько каменистой уже твёрдости конфет «Коровка» Ужасно дефицитная в те годы московская «Коровка». Я и тогда, и сейчас любила её больше всего.

В носу у меня защипало, но я дала себе слово не плакать. Фаина Фёдоровна не одобряла слёз. Я отложила «Коровку» в сторону, и поднесла к лицу старую марлю.

«Любить – это значит хотеть прикоснуться».

Я узнала запах нашего кабинета: немного йодом, немного фурациллином, эфиром, антисептиком, в котором Фаина Фёдоровна замачивала инструменты, земляничным мылом, растрескивающимся в мыльнице…

Я прижала марлю к лицу. Это был родной запах. Я вдыхала его и не могла надышаться.

2019-2020.