Фаина Федоровна

Знаете, есть один интересный момент. Среди ветеринаров, как я замечала, равнодушных докторов меньше, чем среди тех, кто лечит людей. Я думаю, это потому, что животных жальче. Животное, когда его заносят в кабинет, ведь не думает, что вот ты, недотёпа и неудачник, сидишь здесь с перекошенной от злости рожей и ничего не знаешь, и ничего не хочешь делать. А пациент к тебе пришёл, потому что он тоже неудачник, и у него нет денег поехать лечиться в Германию или в Израиль. И вот поэтому он пришёл к тебе в поликлинику на соседней улице только для того, чтобы ты его, по возможности, бесплатно направил к тому, кто в его болезни что-то понимает. Здесь, а не в Мюнхене. А тебе он не верит. И то, что ты ему назначил, он десять раз может перепроверить в интернете и выяснить, что то, что ты ему прописал, это вовсе не от того, что у него на самом деле. (Хотя, как раз может быть, что и «от того»). И, кстати, соседка сказала, что ты лечил её сына, и тоже не «от того», и ему тоже ни хрена не помогло. А он сейчас сидит к тебе в очереди, и у него всё болит (или вообще ничего не болит), и он просто не хочу жить. И он совершенно не верит в принципе, что ты ему можешь помочь, потому что в противном случае ты бы здесь не сидел. А сидел бы где получше и посытнее. А особенно он ненавидит всех вас, проклятых докторишек, за то, что вы только делаете вид, что вы всё на свете знаете. А на самом деле не знаете вы НИЧЕГО! И правильно сказала ему мама, что нечего сюда к вам ходить, а надо найти адекватного и недорого врача и с ним уже и контачить всю несчастную оставшуюся жизнь.

И врач, сидящий в кабинете за своим столом, бессознательно считывает этот код. И в это самое время, когда он дежурно записывает в вашей амбулаторной карте куриным почерком убогие назначения, он подсознательно думает:

Ну и зачем ты ко мне пришёл? И чего ты сидишь тут с презрительной гримасой на твоём отёчном безобразном лице и отрываешь меня от моих беспомощных нищих старух, которые сидят там в коридоре? Ты же мне не веришь, и слушаешь меня только в пол-уха, а выйдя из кабинета, ты сразу начнёшь звонить кому-нибудь, чтобы тебе нашли адекватного и недорогого врача (который, кстати, будет нисколько не лучше меня, только ты ему денежку заплатишь и поэтому будешь слушать его внимательнее). А ко мне ты ходишь бесплатно по ОМС и поэтому ты думаешь, что если я здесь сижу и лечу старух, то я вообще ничего не знаю. А я, между прочим, всё знаю, только говорить тебе не хочу, что все болезни у тебя от усталости и нервов, да ты, к тому же, мне всё равно не поверишь. Поэтому я не буду сотрясать зря воздух, потому что за много лет мне это уже осточертело. Я даже больше могу сказать: я так устал от всего этого, что уже не хочу ничего сотрясать. Но ведь мне тоже надо на что-то жить. Ведь когда я поступал в этот грёбаный медуниверситет, я думал, что я буду ЛЕЧИТЬ больных, что у меня будет на это ВРЕМЯ, и что меня за это будут уважать, и что это не будет так сложно, а всё будет как по учебникам. И что мне не надо будет сидеть, как роботу-муравью и выполнять дурацкие инструкции. И я не думал, что ОМС мне будет платить не за излеченного больного, а за запись в карте, и что в конечном итоге я буду получать не гонорар, а зарплату, и это будут не деньги, а копейки. И у меня уже скрючивает пальцы писать все эти карты, справки и протоколы, а собственно на лечение у меня уже не остаётся времени и нет уже никакого желания. К тому же с возрастом и стажем я понял, что я могу вылезти из себя, как из трусов, а воз будет всё время на одном месте. И я уже рад бы уйти и, может быть, вообще сменить профессию, но я так долго учился, и мои родители выложили за это так много денег, и у меня самого теперь есть семья и дети, так что, если я уйду, меня никто не поймёт. И я не могу послать эту медицину на хер, и пойти учиться на кого-нибудь ещё, потому что мне уже много лет, и я вообще привык только лечить. И мыслю я уже не как обыкновенный человек, но как врач. И во всех других профессиях я всё равно буду врачом, только люди тогда будут не понимать меня ещё больше. В их сознании я буду придурок и отступник, и я сам через некоторое время буду тоже так думать о себе. Поэтому я никуда и не ухожу. И несмотря ни на что я пытаюсь делать своё дело. А что я сижу тут с перекошенной рожей, так это у меня воспаление лицевого нерва, потому что я перенёс грипп на ногах, когда ходил в эпидемию по участкам, хотя я, как и все остальные врачи в нашей поликлинике, сделал себе перед эпидемией вакцинацию по велению СЭС, главного врача и министерства здравоохранения и кого там ещё, чтобы их всех разнесло так же, к чертям собачьим, и теперь я просто не понимаю, я что – на всю жизнь останусь с таким лицом?

И в заключение, закончив писать, врач откидывается на спинку стула и говорит пациенту:

–Вот ваш рецепт. По одной таблетке три раза в день. И я надеюсь, что всё будет хорошо. До свидания.

И когда пациент поворачивается к нему спиной, чтобы выйти из кабинета, доктор прекрасно осознаёт, что самое вероятное, что пациент тут же опустит его рецепт в урну. А пациент, закрыв дверь, достаёт телефон и набирает номер знакомого и недорого врача.

***

Я достаточно долго не знала, что наш с Фаиной Фёдоровной кабинет в поликлинике называют Кубой. Это было удивительно, ведь шёл уже восьмидесятый с чем-то год, но видимо в сознании людей прочно укрепился штамп: «Куба – остров Свободы». Прослыть поборниками свободы оказалось нетрудно. Достаточно было работать так, как предписывалось здравым смыслом. Мы с Фаиной Фёдоровной стояли на самой низкой ступеньке врачебной иерархии. Ниже, пожалуй, можно было оказаться только в тюрьме нелегальным помощником тюремного лекаря. Мне не нужны были синтетические ковры и штампованные хрустальные вазы, которыми послушных сотрудников награждали в качестве премий. Самым страшным наказанием явилось бы для меня лишение диплома, но в мои годы диплома лишали за совсем уж какие-то страшные преступления, причём часто связанные не с медициной. Что касается различных характеристик, то в те годы, а я думаю и сейчас, характеристики писали сами соискатели, начальство только подписывало. Главное всё-таки было не допустить ошибок в диагнозе и лечении. И я старалась лечить, как могла, как учили, как я считала необходимым и правильным.

Однако были в поликлинике правила, которые врачи обязаны были выполнять, и правила эти, как ни странно, шли вразрез с необходимыми требованиями по должному оказанию медицинской помощи. Но, тем не менее, они существовали, за их невыполнение серьёзно ругали. Ну, например, считалось, что врач не должен выдавать много больничных листов. Как нам внушали, нужно было экономить государственные деньги. Кроме того, в советских людях подразумевалась склонность к симуляции и обману. Поэтому врачей сильно ругали, если они выдавали больничные более чем трети своих пациентов. Вертись, как хочешь. Оставляй резерв, не давай больничный тому, кто не просит, кто поскромнее и не будет спорить, кто как-нибудь обойдётся сам или кому можно навесить лапшу на уши.

Или направления на исследования.

–Лаборатория перегружена! – каждый раз одну и ту же песню пела заведующая. -Не посылайте больных на анализы!

–Перегружен рентгенкабинет! В регистратуру каждый день выдаётся всего по десять талонов!

–Перегружены узкие специалисты! Не посылайте на консультации! Обходитесь своими силами!

Последнее обращение очень нравилось Фаине Фёдоровне, потому что мы тоже относились к «узким» специалистам, но не нравилось мне, потому что часто нужна была консультация невролога или окулиста, а отправлять больного в регистратуру за талончиком было бесполезно. Приходилось брать карточку и идти договариваться самой. Это отнимало много времени. Выручало в какой-то степени то, что и другие «узкие» тоже приходили ко мне со своими больными. Теперь, особенно в частных клиниках, существует обратный перекос. Больного вынуждают тратить деньги на ненужные консультации и лишние анализы. Каждое время порождает своих чудовищ.

Вертеться врачу приходилось, как угрю на сковородке. Учёт того, сколько больничных выписывает каждый врач, ежедневно и строго вёлся регистратурой, и сведения об этом подавались каждый день. Все жаловались друг на друга. Рентгенологи кричали, что к ним опять кто-то рвался без талона, лаборатория орала, что опять кто-то послал больного на «биохимию», хотя без неё вполне можно было обойтись. Виновные доктора вызывались для беседы, для предупреждения, бог знает ещё для чего. Но если врач поступил как-то «неловко» и отказом в больничном или в направлении на анализы спровоцировал скандал и жалобу, это тоже наказывалось, причём тоже очень строго. Ежедневные разборки при коллегах были неприятны и унизительны. Ни наш главный врач, ни заведующая в выражениях не стеснялись.

–Вы что, тупой?– могла она обратиться к любому врачу на утренних конференциях. -Не понимаете, когда анализы необходимы, а когда нет?

Часто эти обвинения были несправедливы, потому что врач как раз понимал, когда анализы необходимы.

–Да замолчите вы с вашими высказываниями! – небрежно бросала она доктору, пытающемуся оправдаться. – Лабораторию подвели – теперь молчите! Вам слово не давали! – Доктор краснел, покрывался испариной, кому-то что-то объяснял после собрания, но день был испорчен.

Самое главное, что такая работа не считалась из ряда вон выходящей. Вечно не хватало реактивов и оборудования, куда-то проваливались врачебные ставки ( мне потом стало ясно, куда именно они проваливались, а потом это стало и повсеместной практикой.) Так работали все поликлиники города, а для скандалистов был припасён убедительный аргумент. «Мы пережили войну». Неважно, что от нашей победы до времени моей работы в поликлинике прошло почти сорок лет. «Мы пережили такие лишения! Мы потеряли столько людей! И мы – выстояли и победили!» Против этого было не поспорить, и спорить было неприлично. Но я как-то сразу поняла, что если ни мне, ни Фаине Фёдоровне не нужны подачки в виде ковров и сковородок, то я могу вести себя более свободно.

Конечно, моё имя теперь постоянно склоняли. Причём получилось как-то так, что меня объединили с Фаиной Фёдоровной под единым брендом – «ЛОР-кабинет».

–А ЛОР-кабинет опять превысил количество направлений на анализы мочи.

–А ЛОР-кабинет послал больного на рентген гайморовых пазух после двенадцати часов дня!

–В направлении было написано CITO! – кричала с места Фаина Фёдоровна. – А кабинет ваш работает до двух!

–А доктор после двенадцати снимки описывает!– кричала ей в ответ рентген-лаборант. – А у меня рентгенологическая нагрузка!

И самое плохое было в том, что все со своей точки зрения были правы.

–Замолчите, не спорьте, – шептала я Фаине. -Бесполезно что-либо доказывать. Если, не дай бог, опять будет нужно, просто пошлём потихоньку, и всё.

–Да ЛОР-кабинету говори не говори, им как с гуся вода! – включалась регистратура. Надо на них обеих денежные штрафы накладывать!

Регистратура нас ненавидела за больничные листы. Я выписывала их столько, сколько считала нужным. Регистратура вела подсчёт, ахала, возмущалась, бежала к заведующей жаловаться. Нас стали склонять буквально на каждом производственном совещании и на каждой «пятиминутке».

–ЛОР-кабинет разлагает коллектив! Я говорила, что веточный корм без внимания оставлять нельзя, – сказала в очередной раз заведующая главному врачу. Главный решил поставить меня на место.

Специально создавая как можно больше шума, задевая по дороге больных, тесно сидящих и стоящих в коридоре и даже не думая извиняться, он, в наброшенном на костюм халате, двигался к нашему кабинету, напоминая своей грузностью самый дефицитный и престижный в то время финский холодильник «Розенлев».

А у нас в это время работа кипела. Фаина Фёдоровна занималась своим любимым делом. Усадив на кушетку четверых пациентов, она командовала каждому по очереди «тридцать три», и каждому продувала евстахиеву трубу. В кабинете было жарко, шумно и тесно.

С угрожающим рокотом наш главврач открыл дверь и встал на пороге.

–Раз, два, три! – увидев его, заорала громче обычного Фаина Фёдоровна.

–Тридцать три! – интуитивно подражая ей, заорал в ответ очередной больной.

–Пых! – хлопнула груша.

–Следующий! – сделала шаг вперёд Фаина Фёдоровна к новому больному и поменяла наконечник с трубкой. -Раз, два, три!

–Тридцать три!

Я в это время перевязывала послеоперационного больного.

Тот, кто сидел напротив меня, боялся пошевелиться, потому что из носа у него свисал в тазик коричневый, пропитанный кровью и ментолом, тампон, который в это время я как раз и меняла. Тампон был похож на хобот. Он был длиной около 50 см и немного покачивался. Новый тампон был уже приготовлен и лежал передо мной в стерильной банке с крышкой. Эта процедура своей точностью и аккуратностью напоминала процесс плиссирования ткани для юбки.

Увидев главного врача, я положила пинцет и, повинуясь субординации, встала. Больной со своим хоботом остался сидеть.

Главный врач постоял, поводя головой направо и налево.

–Что это за цирк у вас?

–Обычная текущая работа, – сказала я.

–Теперь я понимаю, почему у вас всё время очередь. Занимаетесь чёрт знает, чем! – Прорычал главный и вышел. И хотя это было несправедливо и обидно, мы с Фаиной Фёдоровной фыркнули от сдерживаемого смеха. Тихонько подхихикнули и больные, даже тот, что с тампоном.

Но на этом проверка не кончилась. Через некоторое время в кабинет вошли уже двое – и главный врач, и заведующая.

–Пускай больные подождут в коридоре! – Распорядилась они.

Женщина, которая только что вошла в кабинет на приём, покорно встала со стула и вышла.

Заведующая была солидной дамой. Они были похожи с главным врачом – оба ещё совсем не старые, даже скорее молодые, но оба уже дородные, пухлые, вальяжно носящие свои тела. Недавно наросший жирок, толстые, с трудом поворачивающиеся шеи, мясистые пальцы – всё это было гладким, блестящим, новеньким, свежеоткормленным. У заведующей в глазах читалось желание власти при смутной неуверенности в том, что она эту власть получит. Поэтому она смотрела на главного врача, как шаловливая девочка на любящего папу с надеждой на индульгенцию всех последующих проступков. Оба они всегда разговаривали веско, с пренебрежением к невысокому положению обычного врача. Но мне казалось, что вся эта вескость и начальственность у них какая-то напуская. Вот явится вдруг чуть повыше стоящий начальник и одним шлепком смахнёт с их голов картонные короны. Я не знаю, чувствовали ли это другие доктора, но спорить и доказывать в чём-то свою правоту никто не хотел. Это было всё равно, что смело ступать по болоту и почему-то надеяться, что не утонешь.

–Давайте сюда отработанные карточки! Те, которые на больничном! – скомандовала заведующая.

Увесистая стопа отработанных карт возвышалась на краю моего стола.