Забытые адреса Лолиты

Обращаем свои взоры от низменного к высокому, и всей толпой после шоу идем в собор Альмудены приложиться к изображением святых. Испанцы, туристы, верующие, неверующие. Из меня католичка, как из гадюки альпинист, но тоже поднимаюсь по лесенке. Крещусь. Прикладываю руку к деве. Делаю несколько снимков памятника папе Иоанну Павлу II, который установлен перед собором.

Savage. Мы с голландкой Элизабет, когда стояли в очереди в Прадо, вспомнили это слово, как самое подходящее определение для этой страны. Всех северных европейцев сначала шокирует Испания. Страна, где европейское густо приправлено арабским и еврейским колоритом. Проехав горы, каталонских сепаров, валенсийские апельсиновые сады, кастильскую скудную землю, съев быка, сам становишься диким.

Вся Европа когда-то была savage.

Потом нас приручили и посадили в клетки.

Когда в Европе во время пандемии закрыли зоопарки, служители заметили, что животные стали себя иначе вести. Им стало скучно без посетителей. Без двуногих бандерлогов, которые приходят на них поглазеть. Нам тоже.

У меня в руках помидоры, зелень, конфеты, бутылка вина. Неудобно нести, вываливается. Мы на даче, вечерний пикник и костер. Дима, муж Натали, уже включил ретро-кассету: все, у нас сегодня четко 80-е. Максимум 90-е. Кто тогда не жил, пусть подавятся Моргенштерном.

– Слышу, у вас Крис Айзек, значит пора к костру.

– Да, уже страдает бедный еврей. Какой клип красивый был, а? Море, девушка, налипший на девушку песок.

– Этот клип посмотрел весь советский зритель. Эротика! Дикий Запад! А у подъезда бабки семечками плевались. Сейчас не поймешь, кто и что смотрит.

– Порнуху. Бабки перешли на жесткую порнуху – им нужен повод лясы поточить.

– И запад уже не тот. В Америке раздрай, в Европе клон СССР с брюссельскими маразматиками.

– Гуд бай, Америка, ооо, где я не был никогда… Помнишь «Наутилус»? Культовая группа. Но вся страна знала.

– Чего только не было! Даже «А мы его по морде чайником»!

– У бегемота нету талии, у бегемота нету талии, у бегемота нету талии, он не умеет танцевать. А мы его по морде чайником, а мы его по морде чайником, а мы его по морде чайником, и научим танцевать!

– Уважаемые пионэры, не пора ли разлить?

– Под короткий тост политеха, которому ты научила греков?

– «Ебанем» обычно пьют к концу вечеринки, когда уже длинную речь произносить трудно, а мы только начали.

– Натусик, наш – или наша? – классик так все опишет, что даже я не буду знать, куда деться от позора. Но ты можешь подтвердить, что я честно выполнял свой супружеский долг.

– Поговори, поговори, сделаю соавтором.

– Нобелевскую премию нам не дадут. Жаль, деньги нужны всегда…

Знаете, а я буду скучать по Испании. По тому лету открытых границ, страстей и ссор. Я, вечный варвар из другого племени, покоривший пространства Старого Света.

Не читайте мне мораль. Не обвиняйте меня в легкомыслии: я всегда кого-нибудь любила.

***

По морю лодочка плыла,

Крутилася юла,

Но если бы не зла была,

Но если бы не зла.

Какое счастье морем плыть,

Какое счастье плыть.

Но если б лодка не утла,

Тогда все может быть.

Блажен, кто тонет по любви,

Блажен блажной моряк.

Тут сколько ветер не лови,

Не ветер, а хуяк.

Но если бы судьба не зла,

И не был я дебил…

По небу лодочка плыла,

И я к тебе доплыл.

Я сижу в сквере на набережной, ты в своем испанском карантинном подсраче, но ты, буся, меня поймешь. Поймешь, потому что у тебя такие же блудливые и похожие одновременно на миндаль и янтарь глаза.

Мой друг умирает. Я чувствую это на расстоянии. Я не могу заставить себя набрать его номер. Он хочет уйти невидимкой, как когда-то рвался, из последних сил полз к дверям мой умирающий кот. Последний стыд, который у нас, всех живых существ, остается, это стыд смерти.

«Моя кошечка любит, когда ее хвалят. Самая красивая, самая умная. Все понимает. На самом деле она суетливая, жопастая, чуть что – кусается и визжит, сожрет все и еще просит, не потому что голодная – чтобы срыгнуть на хозяйский ковер. Терплю. Все терплю. Любовь зла».

Сегодня заметила, что она из моих пальм высохла. А я по инерции продолжаю ее поливать.

Ресницы накрасишь – к слезам. Я не могу себе позволить реветь прямо здесь, на набережной у гостиницы «Пекин», на всеобщем обозрении. Прекрасная ранняя весна, и я улыбаюсь. В это время года самые красивые отражения в воде. Река неспешно течет, кричат чайки. Осенью они улетали, думала, не вернутся. Они вернулись. Плещутся в воде.

Я становлюсь суеверной. Столы вертеть и допытывать призраков – мистика дурного толка. Мы заново открыли мистику слов. Способ десакрализации тайного ради сакрализации – чего? Хотелось бы, жизни. Но никто не знает жизнь. Ради вечного. Мимолетного. Смешного. Страшного. Красоты. Танца Саломеи.

Наши слова размывали границу между вымыслом и реальностью. Наши грубые и нежные, глупые и умные слова. Мы могли быть кем угодно, и даже быть друг другу никем. У нас было все. Нам некуда дальше раздеться. Это не любовь, буся. Любовь у вас с Хуаном.

А у нас было страшное литературное святотатство, одновременно порнографическое и целомудренное, для которого еще не придумали названия.