Дожить до 120

Я мысленно стал молить неведомо кого… хотя почему неведомо? Его я стал молить. Вернее, молиться, чтобы Он явил чудо и спас меня, вызволил отсюда, избавил от этого страшного и тошнотворного соседства со скелетом. «Сделай, сделай так, чтобы»… – стал вслух шептать я. Вдруг сквозь собственный шепот услышал, что кто-то стучит в дверь, ломится в нее. И различил отчаянный крик: «Костя! Что с вами?! Откройте дверь!» Потом я услышал, что дверь ломают, и через минуту в комнату ворвался Хаскин.

– Живой! Успели все-таки! – услышал я его голос. Он кинулся ко мне, широко расставив руки, словно хотел обнять, но вдруг отпрянул. Я подумал, что это он разглядел скелет. Но его лицо под рыжими кудрями, которое только что сияло, как медный самовар, исказилось в гримасе удивления. – Костя, что с вашими волосами? Смотрите, он же совсем седой!

Кто седой? И к кому он обращается? Ответ на второй вопрос я тут же и получил. Следом за ним в комнату вошли Пронин с Круглянским.

– Поседеешь тут, – генерал брезгливо указал на фантастическую конструкцию – оплывшее от гигантской температуры кресло и восседающий на нем скелет, с рукой, тянущейся ко мне.

Не знаю уж, как Хаскин, когда вбежал, умудрился не заметить скелет? Видимо, все внимание сконцентрировал на мне. Но сейчас заметил. Вскрикнул, позеленел, схватился за горло, ойкнул и скрылся в туалете. Ему, в отличие от меня, с тошнотой справиться не удалось.

Круглянский в это время возился со скотчем, освобождая меня от липких пут.

– Ничего страшного, что седой. Зато теперь все девчонки будут на тебе, Костя, виснуть. Они любят седую юность, – усмехнулся он.

Появился Илья Львович, все еще зеленый. Теперь он издалека разглядывал скелет, опасаясь подойти ближе, но пытался шутить:

– А что, прямо скульптура из музея современного искусства! Я бы назвал ее «Memento mori».

Все невольно улыбнулись, а я чуть ли не ползком добрался до ванной, чтобы умыться. Голова трещала. Возможно, от паров керосина, которыми я надышался, пока не пришли мои спасители. Но я забыл о головной боли, когда взглянул в зеркало, висящее над умывальником. Точно, совсем седой.

– Как же вы вовремя! Еще немного, я бы тут окочурился, – сказал я, вернувшись в комнату и стараясь не смотреть на скелет.

– За это ты рэбе благодари, – сказал генерал. – Когда я доложил начальству, что дело закончено, то хотел дать команду, чтобы с тебя и с твоей квартиры сняли наблюдение, но он мне отсоветовал, – сказал генерал. – Мол, не надо торопиться. Пусть еще какое-то время следят и разговоры прослушивают. Я еще возражал, ссылаясь на нехватку кадров, но возражал для виду. За тридцать лет, что мы знакомы, я привык полагаться на его интуицию. Она и сейчас не подвела. Час назад мне вдруг позвонили и говорят, что у тебя в квартире гость появился и что-то не то у вас происходит, что-то угрожающее. Ну, мы сразу сюда и бросились. А теперь рассказывай, что все это значит?

– Только не здесь, – Хаскин кивнул в сторону скелета и добавил: – Да и вонь тут страшная.

Мы прошли на кухню, где тоже пахло керосином, но хоть не так сильно воняло «пережаренными шашлыками». Там я им все рассказал про Пашу, про мои записки, которые стал писать по его совету, и про эту последнюю (действительно, последнюю) встречу, когда выяснилось, что он второй сын спонсора и, собственно, идея «продления жизни», повлекшая за собой массовые убийства, принадлежала ему. Рассказал и об «елочной игрушке» – о невесть откуда возникшем белом шарике, которому я и обязан своим спасением.

Они слушали молча, а потом долго сидели ошарашенные. Особенно их поразило, почему родственникам убитых подкладывали деньги.

Хаскин сказал:

– Ни за что бы не поверил, если бы не видел все своими глазами. Вообще, вся эта история просто дичь какая-то! И деньги эти, что родственникам присылали. Ведь не идиот же он был?

Тут я им рассказал про луковку.

– Ба, хорошая история, – оживился Круглянский. – Уж сколько мы голову ломали с этой компенсацией, а ларчик просто открывался. Тоже ведь Страх Божий. Но в особо извращенной форме. Теперь я вам расскажу одну притчу. Некий садовник долгие годы выращивал сад. И это был не простой сад, а восьмое чудо света. Понятно, что садовник очень им дорожил. Но однажды он должен был на время уехать по делам. «Как же я сад оставлю без присмотра? Разорят же его в одну минуту», – тревожился он. – Даже если найму сторожа, тот сам же первый сад мой разорит». Думал садовник, что делать, ломал голову, но, наконец, придумал. Нанял он не одного сторожа, а сразу двух. Одного слепого, а другого – со слабыми ногами, так что он ходить не мог. Ибо решил он так в сердце своем: Ни тот, ни другой плоды сада моего воровать не смогут, ведь один ничего не видит, а второй хоть и видит, да подойти к плодам не сможет. Велел он им сад тот сторожить, а сам уехал. Но сторожа быстро смекнули, что если слепой посадит себе на плечи безногого, то они прекрасно смогут срывать плоды. Так они и поступили, обрывали дивные фрукты с деревьев и кустарников и продавали их тихонько. Так что вскоре в саду том ничего не осталось. Вернулся садовник, видит, что труд всей жизни его насмарку пошел, закручинился и говорит сторожам: Что ж вы, такие-этакие, сад мой разорили. А они ему в ответ: « Ты на нас напраслину возводишь. Мы же, слепой да безногий, никак не могли сад твой погубить. Хоть в какой суд обращайся. Отправился бедный садовник с сторожами к судье. Тот быстро все понял, велел слепому посадить безногого на плечи и к дереву подвести. Тут их афера и раскрылась. И были они сурово наказаны за свой хитрый обман.

– И к чему ты нам все это рассказал? – пожал плечами генерал. Я, признаться, тоже не понял морали этой басни.

– А все очень просто, – улыбнулся Круглянский. – Притча это о…

– О душе и теле? – вдруг спросил Хаскин.

– Вот, он все понял, – одобрительно взглянул на Хаскина рэбе. – Точно, о душе и теле человека.

– Причем тут душа и тело? – возмутился генерал. – А если так, то кто из них слепой, а кто безногий?

– А ты подумай на досуге. Благо, теперь, когда дело закончено, у тебя его будет много, – усмехнулся Круглянский. – Да и не суть важно. А важно, что их на последнем суде будут судить не по отдельности, а вместе, как соучастников. И вина их только тяжелее, ибо налицо преступный умысел и сговор. И того Судию не обманешь. И луковкой не откупишься.

Тело надеется, что на последнем Суде сможет отмазаться – дескать, что я могу? Я ведь слепо и выполняю приказы души. С нее и спрашивайте. А душа твердит, что все тело делает своими руками, а у меня, мол, и ручек-то нет. Но судья им говорит: «Нет, голубчики, я вас по отдельности судить не буду, а только вместе. Ибо суд не разделяет человека на тело и душу, а смотрит в совокупности. Так-то вот.

– Потрясающе! – невольно восхитился я.

– Ну, не знаю. Вообще, вся эта история – сплошная аномалия! – сказал генерал.

– Вот именно, аномалия. И зря удивляешься, генерал, – подхватил Круглянский. – Неужели ты не заметил, что мы все, занимаясь этим делом, оказались на каком-то странном изломе бытия, где перестает действовать обычная человеческая логика? В этой точке мы столкнулись с чем-то, выходящем за рамки нашего обыденного понимания. Здесь действуют совершенно иные силы. Или сила…

– Опять ты, рэбе, в мистику ударился, – начал было генерал. – Я за годы службы с такими невероятными совпадениями сталкивался, и с такими сторонами жизни и, как говорят писатели, с такими движениями души и поступками, что самому хоть садись и романы пиши. Одного я никак не пойму – если вправду это была шаровая молния, то как ты-то, Костя, уцелел? Ведь все должно было взорваться. Тем более, керосин этот повсюду. И электричество должно было вырубиться.

Пронин щелкнул по выключателю. Лампа, висевшая под потолком, действительно не зажглась. Света не было.

– Вот, сами видите, – сказал он.

Я сказал:

– Да, я тоже об этом думал. Боюсь, как бы от взрыва материнская плата в компьютере не гикнулась. Он же был включен. Значит, и программа по поиску «напарников». Это, правда, не страшно. Я ее за три дня восстановлю. Пойду-ка проверю.

Я пошел в комнату, подошел к компьютеру. Странно, хотя электричества в доме не было, он работал. Вот уж чудеса, так чудеса! Экран светился, и на нем мигала какая-то надпись.

Я подошел поближе, но разобрать ничего не мог. Надпись была записана не по-нашему, а крючками. На иврите, то есть.

– Идите сюда. Скорее! – в изумлении закричал я.

Они тут же ввалились и уставились на экран.

– Ну, рэбе, это по твоей части. Что тут написано?

Круглянский подошел, склонился над компьютером. Было видно, что он читает и перечитывает это очень короткое сообщение.

– Там… – начал было он, но потрясенно замолчал. Пожалуй, я никогда раньше не видел на лице этого обычно невозмутимого человека такого удивления.

– Ну, что там? Осмысленно, или какая-то абракадабра? – в нетерпении спросил Пронин.

– Ха-ха, – медленно по слогам сказал Круглянский. – А написано там следующее.

Он прочел надпись на иврите.

– Да что ты нам читаешь по-тарабарски. На русский переведи! – взмолился Пронин.

–По-русски? Изволь. Нас уведомляют, что доступ к коду закрыт на ближайшую тысячу лет, – сказал Круглянский, чье лицо стало бледным как полотно, а на лбу явственно проступили бисеринки пота.

– Чего-о-о? Кто уведомляет???– в один голос вскричали мы.

– Того, – сказал Круглянский, – а ну-ка, генерал, дай закурить.

Пронин удивленно протянул ему пачку. Круглянский несколько раз сильно затянулся, закашлялся с непривычки и сигарету загасил. Но за это время он, похоже, взял себя в руки и снова обрел свою обычную невозмутимость:

– Я ждал чего-то подобного. Вам, Костя, незачем писать программу, даже если она и полетела. Доступ к библейским кодам для нас отныне закрыт. Для нас, в смысле, для человечества. Не дозрели, и Он в этом убедился.