Те, кого любят боги, умирают молодыми

– Ничего, ничего, всё будет хорошо, – сказал он, словно догадываясь о моих чувствах.

Мы пили чай и болтали о разных отвлечённых вещах. Вернее, болтали они, а я сидел молча, думая о том, что меня окружают замечательные люди, с которыми мне легко и приятно. Гадес внушал мне всё больше доверия, и наконец я набрался смелости спросить его о моей беде. Дождавшись паузы в разговоре, я обратился к нему:

– Яков Семёнович, я хотел вас спросить…

– А давай на “ты”, а? – весело ответил он. – Спрашивай валяй.

– Странно, что я почти не помню несколько последних лет. Чем я болел?

Гадес посмотрел на Матушку и Наташу. Они тактично встали и вышли с веранды. Он перевёл взгляд на меня и стал очень серьёзным.

– Думаю, сейчас ты вполне излечился и готов выслушать меня и понять.

– Да-да, конечно.

– Ты был о-о-о-очень тяжело болен. Твой беспорядочный образ жизни, неразборчивые связи, алкоголь, табак и наркотики привели к серьёзным психическим нарушениям. Несколько лет ты жил в бредовой картине мира, которую сам придумал. Мало того, что ты существовал в мире галлюцинаций, неадекватно, извращённо оценивал жизненные ситуации и как следствие был совершенно антисоциален, ты к тому же и не развивался. Ты застрял в подростковом возрасте, со всеми присущими ему проблемами. Я понятно излагаю?

– Да, спасибо, всё очень ясно. Но я не совсем понял, а почему я не помню ничего?

– Это нормальная реакция. Последний месяц я занимался твоим лечением по своей авторской методике. Тебе повезло – благодари свою мать, это она уговорила меня лично заняться тобой. Таких, как ты, много, а руки у меня до всех не доходят. И большую часть приходится изолировать.

Я кивал.

– Ты трудный случай, Мирослав, и мне пришлось поработать с тобой по полной программе.

– Спасибо.

– Матери скажи спасибо. Так вот, в результате лечения я разрушил твой бред и вернул тебя к реальности. Твоё больное сознание заменилось здоровым, и всё, что было связано с твоим многолетним бредом, просто исчезло, потому что не имело никаких реальных связей с действительностью. Ну а вообще потеря памяти – нормальное последствие моей методики лечения. Но ты не переживай, в том кошмаре, в котором ты жил, не было ничего, что стоило бы сохранить для потомков!

Я понял по его взгляду, что это шутка, и рассмеялся вместе с ним. Слушая Гадеса, я вспомнил, как когда-то давно, в раннем детстве, очень сильно болел. Я недели проводил в кровати и почти не приходил в сознание, я бредил и чувствовал себя так плохо, что родные уже считали меня не жильцом на этом свете. Матушка постоянно была со мной, почти не спала и сутками молилась, считая, что моя болезнь – наказание за её грехи. Как-то раз рано утром, очнувшись от случайного сна, она увидела, что я воспарил над кроватью и намереваюсь вылететь в форточку. Тогда она схватила меня и уложила обратно в постель. На следующий день я выздоровел. Я никогда не верил, что это правдивая история. Но Матушка убеждала меня и всех остальных, что всё так и было и если бы она не проснулась тогда, то я бы умер.

Светлое будущее взрослой жизни

Последующие дни я много спал, ел, бродил по саду и общался с Гадесом. Он постоянно уезжал по каким-то делам, но, когда возвращался, неизменно находил время для меня. Мы стали дружить, и я понял, что это первый друг в моей жизни, потому что никто ещё не принимал во мне участия, не поддерживал, не интересовался, что я хочу и что мне нужно.

С Матушкой и Наташей мы развлекались настольными играми, делали икебаны, пели. Они часто ставили симфоническую музыку и читали вслух. Читали русскую классику – Толстого, Достоевского, Гоголя, иногда – Библию и жития святых старцев.

После чтения Матушка восторженно рассказывала о жизни Пушкина. Это была одна из её излюбленных тем – судьбы великих людей. Наташа внимала ей с искренним интересом, периодически ахая от удивления. Я всё это слышал уже много раз, и мне хотелось показать любимой, что я тоже много чего знаю и совсем не дурак. Собственных мыслей у меня не было, хотя в последнее время я часто слышал в голове чей-то знакомый голос, произносящий вдруг какие-то сомнительные изречения. Я не говорил об этой странности матери, боясь возможного возобновления лечения. Вот и сейчас этот голос проснулся во мне, и я, как медиум, воспроизвёл:

– О судьбах героев заботятся боги! Они ведут героя, и если он вдруг погиб, значит, так лучше для него.

Матушка пристально посмотрела на меня с ироничной печалью во взгляде. Наташа просто изобразила непонимание.

– Мирослав, – сказала мать, – какие боги?

– Ну как, – смутился я, – видимо, олимпийские.

– Идиотина! – взорвалась она и закашлялась. – Идиотина! Бог един.

Когда внезапный астматический приступ прошёл, она другим тоном добавила:

– Извини, сын. Но ты так часто выводишь меня из себя.

– Прости, мама.

– И что это за герои? Это всё язычество. Настоящее геройство и подвижничество – в смирении. Ладно, дети мои, я пошла спать, и вы тоже не засиживайтесь.

Так все мои попытки поумничать с детства оборачивались для меня намёками на мою глупость, причём ото всех. И они были правы. Я и сам замечал, что стоило мне попытаться говорить на серьёзные темы, как я начинал нести полную чушь. Я не был умён.

С территории нашего сада мне выходить не рекомендовалось. Гадес объяснял это тем, что, пока я недостаточно окреп, мне противопоказаны лишние внешние раздражители, которые могут вызвать рецидив болезни. По той же причине телевизор и радио всегда были выключены, а мобильный у меня отобрали. Но я и не хотел никуда ходить и узнавать новости. У соседей всегда было тихо, я ни разу не видел никого из них и не слышал.

Вечерами я любил подолгу сидеть под берёзой у стола и слушать шёпот в её ветвях. Гадес с Матушкой не одобряли эти мои посиделки, считая их вредным времяпровождением.

Мне снились кошмары, и я просыпался от своего крика, но никогда не мог запомнить, что мне пригрезилось. Тогда прибегала Наташа, садилась рядом в темноте и успокаивала меня, держа за руку. В одну из черных дождливых ночей, когда я уже погрузился в сон, убаюканный треском капель по крыше, и, как обычно, закричал, она пришла и осталась со мной. Она стянула с себя что-то невидимое, и просто легла под моё одеяло, и прижалась всем телом. Я вдруг понял, как соскучился по женскому телу, страстно обнял её и принялся целовать. Я не помнил, чтобы у меня раньше были женщины, но, судя по тому, как разворачивались события, опыт имелся. Меня не смущало, что Матушка наверняка слышит наши вздохи и стоны и не может уснуть. Наверно, эти часы она посвятила молитве. Встала в старом выцветшем пеньюаре в блекло-синих цветочках под иконой у лампады и молилась. Или взяла лист бумаги, зажгла свечу и, присев на краешек кровати, записывала на коленках свои грехи, которые могла вспомнить. А потом сожгла листок в пламени свечи, и пепел её грехов витал по комнате вместе с комарами и вылетал в окно под дождь, где его прибивало к земле.

Когда силы мои иссякли, я резко ощутил глубокую тоску. Наташа прижималась ко мне и обнимала, но казалась чужой, я не чувствовал к ней ничего, кроме желания, чтобы она ушла. Но она осталась и до утра проспала на моем исхудалом плече, а я не мог сомкнуть глаз, изнывая от вселенской пустоты и одиночества. Странно, думал я, я же люблю её, она моя невеста, Матушка уже дала нам своё благословение, и, можно сказать, перед Богом мы почти муж и жена… Я понял, что любовь – это ещё и усилие воли и нужно побороть свою слабость и непонятные чувства. Я погладил Наташу по голове, но моя рука была холодной и непослушной.

Утром, умывшись и почистив зубы, я вышел к общему чаепитию на веранду. К моему удивлению, там сидел Гадес. Видимо, он приехал рано утром.

– Так, так, так, – строго сказал он, – приветствую молодожёнов!

Я смутился и остановился в нерешительности.

– Садись, садись, Мирослав. Когда свадьба?

– Яков Семёнович, – вздохнула Матушка, – всё неправильно у современной молодёжи. Сначала повенчаться надо. Я уже договорилась с батюшкой на следующую неделю.

Для меня это была новость. Я сел и отхлебнул горячего кофе. Вот, подумал я, и начинается семейная жизнь. Дети пойдут, работа, а дома красивая любящая жена. Мне стало уютно и спокойно от этих мыслей. И быт не заест, с благосостоянием моей матери всё у нас будет, но работать всё-таки надо – как мне Гадес объяснял, чтобы быть полноправным членом общества и просто чтобы не скучать.

За столом он рассуждал о том, что у современной молодёжи скоро всё будет в порядке, потому что он этим занимается вплотную. Перевоспитание, сказал он, идёт полным ходом, центры психического здоровья АИДы загружены максимально, особенно упорных больных отлавливают и лечат насильно, ну а в совсем тяжёлых случаях изолируют.

– Ну а теперь за дело, – отставив чашку, сказал он. – Не пожалею времени, займусь лично. Поможешь, Мирослав?

– Конечно, Яков Семёнович! – с любопытством и готовностью ответил я.

Мы вышли в сад. Гадес достал из своей машины бензопилу и подошёл к берёзе.

– Давно пора убрать это старое дерево. Тень на весь сад, да и сук может упасть на голову, а?

У меня замерло сердце, и я сглотнул вставший в горле комок. Гадес обошёл ствол, выбрал нужное место и завёл пилу. Полотно впилось в складки коры, и в меня полетели черные брызги. Я молча стоял и смотрел на Гадеса, и мне казалось, что я весь измазан кровью, она на моих руках. Гадес работал долго: ствол был слишком толстым, и в треске, скрежете и шелесте дрожащих ветвей мне слышался странный шёпот, повторяющий имена: “Маша, Лена, Лена, Яна, Ксюша, Маша…” Но Яков Семёнович явно ничего такого не слышал и, красный от напряжения, продолжал своё дело. Наконец берёза накренилась и обрушилась в сад, задев огромной кроной забор. На её месте остался невысокий пень, сочащийся белой влагой. Гадес положил пилу на стол, выражение лица у него было злое и усталое:

– Потом выкорчуем, – и направился в дом.

Я сел на пень и обхватил голову руками, облокотившись на колени. Меня мучили странные чувства, как будто распилили не берёзу, а меня самого, поперёк сердца. Я долго сидел так и смотрел на ствол.

– Эй, браток! – с крыльца меня окликнул Гадес. – Всё в порядке? Может, укольчик надо сделать?

– Нет-нет, не надо, – прошептал я, встал и повлёкся на веранду, не видя ни своих ног, ни травы под ними, ни дома.