Изгой

– Всё ясно. В таком случае, сколько ты можешь времени нам дать?

– Я думаю, получится самое большое – полгода, может чуть больше.

– Понятно…

– Давай, удачи, – сказал он и бросил трубку. «Какая тут к чёрту удача?» – подумал я.

7

Я окончательно осознал, что дело дрянь и надежда, коею мы обладали, пропала. Денег нет; ферма вот-вот перейдёт в руки сраным властителям. Вот уже как неделю я пью и не хочу думать, пытаться что-то делать. Диана опять меня била и кричала, что я виноват во всём. В чём я виноват? Она не ушла и здесь со мной, ждёт чего-то дурочка, как тогда, когда мы были вдвоём перед чистым листом – жизнью, имея в руках карандаш – деньги. Теперь думаю, что перед нами не совсем чистый лист, да карандаш, обглоданный до основания.

Слишком часто приходилось менять жизнь самостоятельно или под воздействием факторов извне. Слишком динамичная жизнь сменялась монотонной. «Всего понемножку» – дарует должный опыт, который человек осмысливает всю свою жизнь. У меня получилось «всего побольше» – и я не знаю, как поступить теперь с этим опытом. Игра под названием «Жизнь» – это не одна жизнь. Жизнь начинается – жизнь заканчивается, снова начинается – снова заканчивается, и так постоянно, постепенно формируя общую игру под названием «Жизнь».

Я был у Дао однажды, рассказал ему обо всём и он посоветовал уходить подальше в лес, можно ближе к горам, к реке. Там строить дом (из чего?) и жить (как?), как будто десять тысяч лет вовсе нас не коснулись. Я посмотрел ему в глаза и спросил:

– Ты серьёзно?

– Я бы так поступил, – ответил он.

– Ты сошёл с ума, – сказал ему я.

– Я с него только схожу, а ты – да, совсем рехнулся, – сказал он и впервые улыбнулся.

– О-о-о, да ты умеешь улыбаться! Твоя идея – дерьмо, – сказал я, но всё-таки задумался над данной идеей. «Как вариант, сгодится», – подумал я.

Отныне всё жизненно, без романтики утопичных грёз. Хватит уже дремать в сыром подвале и мечтать о золотом унитазе. Хочется, ну что ж, придётся отказаться. Пил я ещё двое суток и словно одержимый, однако позывы ненавистной тяги ко всему пропали и теперь остался только небольшой гневец, который придавал жизни моему атрофированному мозгу. Я шатался по дому, но в основном лежал и пил. Просто пил.

Конечно, стоило бы подумать о будущем, о том, что делать, как жить дальше. Отличная идея была бы переехать к матери Дианы на время, устроиться на работу, а там всё по порядку: этап за этапом. Это был бы лучший вариант: остаться жить «нормальной жизнью», вернуться опять в духовку обыденности, посвятить ей остаток жизни. Там вырос бы и Саша, и, поглядев на отца, спросил бы (если бы смог думать по-настоящему, а не так, как дети рутинных зомби – такие же рутинные зомби): «Папа, почему мы живём так хреново? Ты работаешь пять дней в неделю с утра до вечера, мама тоже. Так и должно быть?» И тогда я бы ему ничего не ответил, потому что так быть не должно.

Опять звонила Настя, и теперь всё стало куда хуже – Барон повесился. Что на это сказать? Так произошло. Я любил его как брата, тавтология, конечно, – любить брата как брата, но так оно и было. С тех пор, как я узнал о его наркомании, любовь начала оборачиваться безразличием, потом ненавистью. Отчасти я виновен в его смерти, но не настолько, чтобы стоило из-за этого винить себя.

Само собой, пару раз появились неизвестные люди, ходили по ферме, всё осматривали – хозяйничали, в общем. Могут себе позволить, де-факто они – у себя дома. Я грозился им, кричал из окна матом, кидал в них бутылки. В первый раз они уехали от греха подальше. Во второй раз они побили меня, неплохо так побили: разбили местами лицо и сломали ребро (это уже констатировал недодоктор Борис Витальевич).

Во всей этой ситуации было жалко Сашу. Он смотрел на меня, словно понимал всё и словно говорил мне: «Папа, ты молодец, хоть и подвёл нас». Что-то виделось в нём такое. Говорил он со мной мало, да и Диана редко могла позволить мне со мной поговорить. Он – единственный важный мне человека, ради которого стоило бы всё бросить и искать решение проблемы. Но, то решение, которое у меня было – полная ерунда. Я не могу позволить себе снова вернуться в рутину (что созвучно слову «руины»), а дать такое будущее сыну – преступление. Диана важна мне, но моя цель, как человека – это дать поколение, и не просто дать, но обеспечить должными знаниями и пониманием этого мира.

8

Вечер очередного дня. Всего лишь одна мысль: «гнилые люди поймали меня в тиски». Алкоголь. Полное непонимание ничего. Диана с сыном всё реже спускаются вниз – в мой обитель с населением один человек, который бьётся в агонии жизни. Я же не поднимаюсь наверх по двум причинам: лень и физическое отсутствие на то сил.

Я вновь жгу фотографии. День начался с того, что я опять всё крушил, а потом на меня орала Диана; Саша плакал; я взял его на руки и упал прямо с ним на пол, – обычный день обыкновенной российской семьи. Я бросаю фотографии теперь уже не глядя на них: все до последней. Всё в печи полыхает и превращается в пепел. Алкогольный кумар призвал сон, который разорвал сознание и меня выключило.

Проснулся я на улице, рядом с Дао.

– Что… нахрен… – хотел спросить я.

– Твой дом горит! – ответил Дао. – Огонь перешёл на конюшни. Идёт слишком быстро, а пожарные всё никак не едут.

Пожар собрал много зевак со всего посёлка. Работники фермы кричали, а я наблюдал за всем с широкой улыбкой, лёжа на траве. Я смаковал чувство того, что ферма теперь становится бесполезной как для меня, так и для «них». Что самое важное: для них. «От неё останутся угли, и благо, пусть забирают её себе», – думал я.

– Где Диана с Сашей? – вдруг спросил я, сменив на лице дурную улыбку задумчивым выражением.

– Я думал, их нет дома, – сказал Дао. – Когда я забежал, то увидел тебя рядом с камином. Кстати, у тебя кофта горела, пришлось тушить. А их я не видел и не слышал.

– Они дома! – закричал я, встал и побежал в дом, который полыхал. Я запнулся и упал, тогда, как Дао подбежал ко мне и схватил меня, не подпуская ни на метр к дому. Я вырывался и кричал, ревел и вновь вырывался.

Всё сгорело дотла, в то время как приехали пожарные. Молодцы, ребята. Я терял сознание от криков и жуткого состояния беспомощности перед моими родными. Все уже разошлись, а мы с Дао спокойно сидели на траве, в то время как он смотрел на работу пожарных, я ревел и испытывал очень сильную боль, в том числе и физическую, от ожога на руке.

– Тебе нужно к врачу, – сказал Дао.

– Да… – прошептал я.

– Пойдём, – схватил меня Дао и поднял, – Борис Витальевич обработает твою рану.

9

Стал ли я лучше от всего пережитого? Или хуже? Нет, я остался при своём: «жизнь – игра, поэтому нужно играть по правилам, – мне это знакомо. Но я настроен жить по-другому». Теперь я в местной больнице, с ожогами третьей степени. Я остался без всего и без всех, совершенно один, как всегда. Как всегда одинок.

Я не был на войне, не терпел голод, мне не приходилось бывать в концлагере, не приходилось испытывать на себе последствие ядерного удара, нехватку воды или кислорода. В чём суть моих страданий? Достоин ли я их? Я должен быть счастлив, что у меня целы руки, ноги, что я могу видеть, слышать, дышать, говорить, понимать что-либо, двигаться, в конце концов, но я несчастлив. Внутри всё разрушено и будто воронка, которая сосёт остатки души в неизвестность, в чёрную дыру, из которой невозможно выбраться. Такая боль слишком душераздирающая, что любому, кому придётся её терпеть – придёт конец. Я к ней уже готов, что звучит ужасно. Последнее время любовь заставляла меня приходить в ярость. Эта боль в груди, которая перебивает дыхание, переходила в физическую боль, не говоря уже о душевной боли, она вызывала у меня слабость, подрывала мою силу воли и делала меня уязвимым. Теперь мне некого любить, а это значит, что я стал неуязвимым.

«Как теперь жить», – не актуальный вопрос; актуальный вопрос: «зачем теперь жить».

Столько смертей в жизни одного человека: начиная с родителей, Гена, тётя, Софья, Голодяев, Родион, Барон, Диана, Саша, – что-то же это должно значить? Может быть, я притягиваю смерть? Так почему же она берёт моих близких, а не меня?

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Старик живёт один в лесу, вдалеке от цивилизации. Он бородат, седовлас и слишком просто и ветхо одет, лицо его долгое время неизменно – равнодушно. Он долгое время один и никто его не видел, никто о нём не слышал. Он вновь уходит в себя, на самое дно своего существа, вновь постигает пучины мироздания. Он – вечный мечтатель.

Он жил с людьми, знал их и познал, также он познал всю их мерзостную порочность и аморальность. Затем он начал отвергать всё системное и стереотипное, что создавало в нём человека. Отчасти поэтому он не смог ужиться среди людей. Его следовало бы назвать нигилистом, но нигилист ли тот, кто действует правильно? Когда неправильное становится правильным, тогда всё до этого правильное становится противозаконным.

Духовное одиночество и хронический пессимизм – вот, что создало в нём общество. Поначалу, он хотел, чтобы все узнали о нём, о его мыслях, о его мечтах. Он был тщеславен и наивен, что никак не выделяло его из толпы. Он писал книги и давал волю осознать их людям. Общество хотело видеть экшен и не хотело видеть смысл; не откликалось на его призыв к общению, от этого он постепенно привык к диалогу с собой.

Нельзя сказать, что он винил общество – он видел все его несовершенства. Он, скорее его презирал, видел его недостойным для существования себя в нём. Он осознал, что люди – рабы системы и самое главное – система окутала всех. Вина людей в этом категоричная и потому они достойны этой системы. Это осознание и есть его превосходство.

Он вспоминал моменты его жизни. Как он рыбачил вместе с дедом, и наловил килограммовых, двухкилограммовых карпов на кукурузу. Он вспоминал, что его мать готовила ему блинчики на масленицу, и он уплетал их с земляничным вареньем. Его отец был достойным и правильным человеком, и вся его правильность заключалась в давно уложившихся в понимании предрассудках, которые он жаждал передать своему сыну. Его сестра любила его и всегда так мило, по-сестрински обнимала при встрече. Это были чужие воспоминания, чужие моменты жизни. Странные чувства охватили его и он приуныл. Он бы хотел быть тем, чьи воспоминания возбуждали его мозг. Он мечтал об этом.