Мы родом из СССР. Книга 1. Время нашей молодости

Мои мысли теперь были о «западном направлении», где продолжала стремительное наступление Красная Армия. Мне удалось уговорить штаб полка, в который входила полковая школа снайперов, отправить меня в распоряжение одного из военкоматов Литвы. Поближе к фронту. В штабе согласились. И командировали в Кедайнский уездный военный комиссариат, выдав проездные билеты до места назначения и «сухой паек» на весь путь следования. Почему в Кедайняй? Там служил мамин брат – Николай Семенович Фисенко…

Кедайняй. Жизнь, полная опасностей

Здесь, в небольшом литовском городе, мне довелось провести весь 1945 год. Но год этот равен по условиям и содержанию жизни и работы многим годам…

Когда я приехал в Кедайняй, до конца войны оставалось всего 25 дней. Однако в Литве была совсем не мирная обстановка. Это я понял, едва ступив на литовскую землю. Первые месяцы находился в распоряжении уездного военкомата. Вместе с солдатами приданого ему подразделения нёс службу.

В качестве спецкурьера выезжал в Москву, с пакетом в один из военных комиссариатов Подмосковья.

Эта поездка особенно памятна. Выпала она на дни долгожданной победы. Выехал я из Кедайняя вечером 8 мая. А утром 9-го на стоянке в Минске увидел ликующих людей – военных и гражданских. Сразу стало ясно: «Пришла долгожданная Победа!» И все мы, люди в шинелях, растворились в ликующей массе. Настроение и состояние души было непередаваемо радостное, до слёз радостное. Как у каждого советского человека…

Но особая радость и гордость была во всем облике фронтовиков, ехавших с нами в поезде. Они тут же достали из вещмешков полученный «сухой паёк», включая положенные «100 грамм», и принялись отмечать Победу вместе с нами, соседями по вагону. Рядом со мной ехала молодая, лет двадцати, боевая, задорная девушка с сержантскими погонами и с медалью «За боевые заслуги». Представилась: «Капиталина Смирнова, пулеметчица».

В Москве мы торопливо расстались, пожелав друг другу счастливой мирной жизни…

Спустя два с половиной месяца, мне выпало снова оказаться в Москве с той же миссией. На сей раз это совпало с днём Парада Победы. В Москву я приехал 23 июля 1945 года вечером. Остановился в доме, окна которого выходили на Манежную площадь. В квартире родителей одного из моих сослуживцев по военкомату. От них я узнал, что завтра состоится Парад Победы. Решил, во что бы то ни стало увидеть, насколько удастся, это величайшее событие. Но как?

Буквально с восходом солнца столица была запружена народом. Все старались продвинуться поближе к Манежной и Красной площадям. Но путь к ним был прочно закрыт несколькими линиями оцепления.

В гущу народа удалось протиснуться и мне. Там я услышал, что вслед за Парадом должна была состояться и демонстрация трудящихся. Но затем, из-за сильного дождя, она была отменена. В это трудно поверить. Множество людей, продвигавшихся в центр столицы, держали в руках знамена, флаги, плакаты, портреты вождей и полководцев.

Мне удалось зацепиться за краюшек тротуара на углу улицы Горького (ныне – Тверская) и Манежной площади, у дома, в котором ночевал. Отсюда и наблюдал движение участников Парада.

Когда Парад закончился, многие тысячи и десятки тысяч людей, свернув все ограждения и прорвав оцепление, напролом рванули в сторону Красной площади. Эта масса пронесла меня к зданию Исторического Музея. Я оказался над толпой, и это было благом для меня. Иначе мог быть раздавленным спрессованной многотысячной массой. Видимо, такая благодатная участь стала возможной потому, что я был в военной форме. Каждого военного буквально несли на руках.

Плотная масса людей не оставила никаких шансов для спокойного прохода заслуженных участников Парада Победы к гостинице «Москва», в которой они были поселены. Каждого из них несли над головами до самого входа в гостиницу, выражая этим свою беспредельную благодарность, любовь и признательность. Назывались имена и полководцев, и особо заслуженных, легендарных людей. И хотя я был тоже в воздухе, над головами тысяч людей, но разглядеть Героев было невозможно. Тем более, безошибочно узнать. Газета была тогда редкостью для меня, документальные киносборники тоже.

День Победы и Парад Победы запомнились на всю жизнь. Да других по важности и значимости столь радостных и торжественных событий на моем веку и не было.

…Я сделал абсолютно необходимое отступление от литовских сюжетов, ибо эти события не просто венчали мою 18-летнюю жизнь. В историческом плане равных им не было во всей тысячелетней истории России…

Итак, Литва. Кедайняй, 1945 год. В первые же часы по прибытию в военкомат мне рассказали о сложной и опасной обстановке в Литве вообще и в Кедайняйском уезде в частности.

Одновременно с изгнанием немецких фашистов и приходом Красной Армии почти всю территорию Литвы, особенно её лесные массивы и сельские глубинки, захлестнула смертоносная волна политического национал-бандитизма. Его ядро составляли отъявленные враги России, Советского Союза, советского строя. Среди них было немало тех, кто связал свою судьбу с гитлеровцами. Им деваться было некуда. Но были факты и другого рода. В фашиствующих бандах встречались солдаты и даже офицеры, литовцы по национальности, которые служили до этого в Красной Армии, а после освобождения Литвы были вовлечены в политический бандитизм националистическими, антисоветскими по своей сути, лозунгами.

Сложность обстановки усугублялась тем, что «лесных братьев», как они сами себя величали, поддерживало население, особенно в районах, наиболее пораженных национал-бандитизмом. Одни были их единомышленниками, разделяли их взгляды и цели; другие запуганы угрозами расправы, если будут поддерживать Советскую власть. Третьи жили по обывательской морали: «Моя хата с краю».

Очень трудно было распознать и обезвредить враждебно настроенных лиц, участников национал-бандитизма или его активных пособников. Я знаю немало случаев, когда человек работал на предприятии или в учреждении, считался примерным в труде. Днём. А ночью брал в руки оружие и уходил к «лесным братьям» или нёс им продукты, одежду, лекарства. Узнавали их подлинное лицо лишь в тех случаях, когда находили среди убитых или схваченных с поличным. Отсюда сложность и трудность борьбы с политическим национал-бандитизмом.

Можно сказать много правильных слов, но, лучше всего, о том, что происходило в Литве в конце войны и в послевоенное время, расскажут реальные факты. С ними я встречался не однажды, что называется, лицом к лицу. И те объяснения, которые сделаны выше, основываются, прежде всего, на том, с чем приходилось самому соприкасаться.

Вот одна из иллюстраций, особенно наглядная.

В чьих-то головах из союзного или литовского руководства родилась мысль направить «Письмо товарищу Сталину» от литовского народа с благодарностью за освобождение. И началась кампания за поголовный охват всего населения: сбор подписей под патетическим текстом письма.

Я был причастен к этой кампании. Помню о ней и сейчас, спустя более шести десятилетий. В кабинет приглашал по несколько человек. Зачитывал им текст письма. Говорил о его важности и значимости. Предлагал подписать.

Наступала гнетущая пауза. После двух-трёх обращений подходили один-два человека, подписывали. И молча уходили. Остальные приносили извинения, что не могут подписать и возвращались на рабочие места. Надо было менять тактику. Я стал приглашать в кабинет по одному. Какой-то сдвиг наметился. Но редко кто подписывал безоговорочно. Большинство уклонялись от подписания. Одни виноватым голосом просили, что подпишут, если их фамилия будет на отдельном месте. Другие соглашались подписать, если об этом никто не узнает: «ни брат, ни сват». Третьи объясняли свой отказ от подписания страхом за себя и семью: «Убьют, если узнают, что я поставил подпись под этим письмом». Многие, без всяких объяснений, поднимались и уходили из кабинета. Даже на пустых подписных листах, без текста письма, не решались поставить свою подпись…

Каков был итог всей этой «кампании» в целом по Литве, – я не знаю. Но «Письмо товарищу Сталину от литовского народа» было опубликовано в печати. Это только один факт о настроении литовцев в 1945 году. Он говорит о многом.

Ох, уж эта головотяпская идея стопроцентного охвата населения. Она присутствовала почти постоянно в советское время – и в сталинское, и в послесталинское. Стопроцентное участие в выборах представительных и законодательных органов власти сверху донизу. Стопроцентное участие в подписках на государственные займы. Стопроцентное подписание писем в адрес высшего партийного и государственного руководства.

Эти кампании «поголовного охвата» весьма и весьма усложняли жизнь, вызывали глухое роптание и недовольство людей. Но главное – этим «стопроцентным охватом» создавался миф о морально-политическом единстве всех советских людей, партии и народа, не позволявший знать правду о реальном настроении людей; таил в себе серьёзную потенциальную угрозу и для КПСС, и для Советской власти.

В полную силу это обнаружилось в трагические августовские дни 1991 года, когда нависла опасность крушения КПСС и разрушения советского строя. Вот здесь, лучше лакмусовой бумаги, проявилась реальная картина и подлинная фальшь стопроцентного единодушия советских людей. Горько и прискорбно писать об этом, но «из песни слова не выкинешь».

…Не успев рассказать о том, как складывалась моя жизнь в Кедайняе, я увлекся воспоминаниями об общей атмосфере и обстановке в тогдашней Литве.

Сразу после возвращения из Москвы, после Парада Победы, я был направлен в распоряжение руководства 5-й дистанции пути и строительства Литовской железной дороги. Меня определили на должность инспектора по кадрам, но вскоре назначили начальником паспортного стола этой дистанции.

В период восстановления Советской власти и перехода к мирной жизни это был важный и беспокойный участок работы. Кедайнская дистанция пути (ПЧ-5 – так она именовалась в служебных документах) – это многие десятки километров Литовской железной дороги. Здесь трудились сотни рабочих и служащих. Надо было ускоренными темпами преодолеть последствия войны, обеспечить безаварийное и бесперебойное движение поездов. На запад теперь большей частью шли грузовые поезда. С запада на восток – воинские эшелоны.

Состав путейцев был неоднородным: здесь были и кадровые рабочие, и мобилизованные. Последние, главным образом, и были предметом постоянного беспокойства руководства дистанции. Замечу ещё, что высшее и среднее звенья руководителей дистанции были сформированы из специалистов, прикомандированных из других железных дорог СССР.

Было и среди литовцев немало честных, добросовестных тружеников. Но безошибочно найти их было совсем непросто. Верно гласит народная мудрость: «Чужая душа – потёмки». В этом нередко приходилось убеждаться во всей жизни. А в Литве и того чаще. Особенно тяжело приходилось переживать, когда обнаруживалось, что «примерный работник», награждённый за хороший труд, уличён в поддержке «лесных братьев», даже причастен к их кровавым действиям. А такое случалось не единожды. Так что было о чем думать и как обезопасить и себя, и других.

Крепкими братскими узами я был связан с прикомандированными советскими специалистами. И с теми русскими, которые были здешними старожилами, как говорится, с незапамятных времен. Они хорошо знали литовский язык, традиции, нравы, настроения литовцев и помогали мне скорее понять и усвоить всё это.

Ещё раз повторю, что и среди литовцев, сотрудников дистанции и жителей Кедайняя, были хорошие, добродушные люди. И сейчас с благодарностью вспоминаю доктора Сергиюса, телефонистку Стефанию (я даже не знаю – литовка она или полька), многих других. Они располагали к себе, были отзывчивыми.

Но общая обстановка в Литве в то время была сложная, тревожная и опасная. Она диктовала необходимость быстрого овладения литовским языком. Очень скоро я научился понимать литовскую речь, знать, о чём говорят рядом сидящие или едущие в поезде. Это было очень важно. В короткое время, за три-четыре месяца, уже мог объясняться по-литовски. Далось мне это без труда, как-то даже само собой. И сам удивился: сколько лет я изучал немецкий язык, но по-настоящему так и не научился разговаривать. Пытался как-то овладеть армянским или грузинским языком. Но из этого тоже ничего не получилось…

Наверное, главное здесь постоянная, повседневная практика. И когда я лишился её после отъезда из Литвы, очень скоро стал забывать и литовский язык. Хотя определенные «ходовые» слова и даже целые фразы помню и сейчас…

Ещё раз отмечу, что даже частичное овладение литовским языком очень помогало мне и в работе, и в жизни. По долгу службы много раз приходилось отправляться к рабочим дистанции, к месту их жительства. Как правило, поводом для этого являлись факты их многодневных прогулов, отсутствия на работе. Выяснить причину можно было только дома.

В большинстве своем рабочие были из крестьянских семей. Жили они на хуторах: усадьба и рядом же несколько гектаров земли. Один хутор от другого отделен многими километрами просёлочных дорог и тропинок. Скажу откровенно: все мои посещения рабочих на дому сопровождались тревожным настроением. Ибо определённый риск всегда присутствовал. Замечу: враждебное отношение у многих литовцев было к любому советскому человеку. Он был «персоной нон грата». Не сам по себе. А из-за того, что он нёс, в представлении многих литовцев, чужую идеологию, покушался на их частнособственнический уклад и образ жизни. Это надо было знать и учитывать. Особенно когда оказывался в рискованной ситуации.

Расскажу об одном лишь случае, наиболее памятном для меня. Как-то на рубеже лета и осени я отправился на хутор, где проживал рабочий дистанции, длительное время не появлявшийся на работе. Насколько помню, жил он в Дотнувской волости, в двух-трёх километрах от железнодорожного полустанка, на своём хуторе.

Легко разыскал его. Обычно в таких случаях меня встречали по-доброму, приветливо и дружелюбно. Так было и на этот раз. Приняли как желанного гостя. Сразу объяснили, что вынужденное многодневное отсутствие сына на работе продиктовано уборочными делами. И заверили, что в самые ближайшие дни он вернётся на службу.

Хозяева сразу расположили к себе. Показали усадьбу, рассказали о своём хозяйстве. Пригласили за обеденный стол. Давно я уже не видел такого изобилия: масло и сало, фрукты и овощи, домашние булочки и пирожки, салаты и пиво. Всё – собственного производства.

Кстати, я был поражён этим, едва ступив на кедайняйский перрон. И множество раз удивлялся весьма обеспеченной по тому времени жизнью и хлебосольным угощением. Попросту говоря, даже в то трудное военное время и в первые послевоенные месяцы, литовцы, с которыми я общался, жили неплохо…

За многочасовым обедом, перешедшим в ужин, в мой адрес было сказано много добрых слов. Особенно душевно они угощали богатой и вкусной пищей и не менее вкусным домашним пивом.

Но постепенно, по мере наступления темноты и влияния хмельного пива, в разговоре стали появляться сначала осторожные, даже извинительные, нотки, но час от часа они обострялись.

Хозяева целенаправленно вели разговор о том, что их волновало больше всего: «угроза отнятия» у них земли и «насильственного сгона в колхоз».

Создание колхозов, как я не раз убеждался, было главным раздражителем для литовцев, большинство из которых так или иначе было связано со своей землей, со своим хутором. Как ни старался тактично и уважительно разубедить их в отсутствии какой-либо опасности для них в случае создания колхозов, сколько ни повторял преимущества коллективного хозяйства, – «оппоненты» не только не воспринимали мои аргументы и факты, но даже слушать их не хотели.

Как говорится в таких случаях, «дело пахло керосином». Всякое могло случиться в любой момент. Стал думать: как благополучно выбраться из далеко не гостеприимного дома. По накалу страстей почувствовал, что по-доброму спор может не кончиться. Все мои попытки успокоить разгорячённых хозяев не удались. Их агрессивность становилась всё более вызывающей и даже угрожающей.

Тогда примирительно попросил: «Давайте сделаем перерыв, проветримся, подышим свежим воздухом, да и поостынем малость». Со мной согласились. И я спешно вышел во двор.