Актеон

– Да читай вслух, мой друг. У меня, знаешь, глаза слабые; я не разобрала и половины. Поняла только, что любовная записка.

«Мне открывается случай ехать в чужие край, и не позже, как через месяц. Об этом я получил третьего дня письмо из Москвы… Я еду; мне должно уехать отсюда… Но чувствую, что у меня недостало бы сил уехать, не простясь с вами. В моей горькой жизни есть несколько светлых дней. Этими днями я обязан вам. Желание вас видеть в последний раз пересилило мою боязнь писать к вам. Простите меня за это… Мысль, что я могу подать повод этой запиской к сплетням, которые составляют, кажется, весь интерес здешних жителей, эта мысль мучит меня… С моим посланным напишите мне одно слово в ответ, где и когда я могу вас видеть».

Прочитав это письмо, Петр Александрыч положил его в карман.

– Каково покажется? – закричала Прасковья Павловна. – Сплетни! ай да молодчик!.. Пожаловал нас в сплетницы… О каких-то минутах, видишь ли, напоминает ей и просит, чтоб она назначила ему рандеву… Прекрасно!

Петр Александрыч покачал головой.

– Нехорошо; однако он уезжает отсюда, маменька…

– И ты веришь ему, голубчик? Это все обман, хитрость! им только хочется иметь свидание. Нет, этого пропустить нельзя… и посланного-то надо отвадить отсюда…

– А как же эта записка попалась к вам?

– Спасибо Антону. Мальчишка-то посланный, видно, дуралей; он встретил Антона, да и спрашивает, как видеть вашу молодую барыню. А тот догадался, спрашивает – зачем тебе? – Так, говорит… Он погрозил ему; мальчишка-то туда, сюда, да и признался, что у него записка есть к ней от учителя… Антон взял его за ухо и привел ко мне… Впрочем, ты с Ольгой Михайловной сам как хочешь, так и делайся. Мой долг был только обнаружить ее шашни, показать ее неблагодарность к тебе, которому она всем обязана, – а там не мое дело. Тебе известно, что я все сношения с ней прекратила, а уж что касается до этого негодяя мальчишки, их любовного почтальона, я велю его порядочно проучить.

Мальчик, точно, был высечен Антоном по приказанию Прасковьи Павловны и выпровожен за деревню.

Антон, донеся ей о точном исполнении ее приказания, стоял в ее комнате, как будто ожидая чего-то.

– Хорошо, Антон, спасибо! – сказала Прасковья Павловна.

Антон все не двигался с места.

– Что? тебе нужно что-нибудь? Антон поклонился ей в пояс.

– Матушка Прасковья Павловна, – сказал он, – осмелюсь утруждать вас… Я, кажется, служил вам верой и правдой, и то есть, коли доподлинно сказать-то, считал вас всегда своей барыней… ей-богу… Не оставьте же меня, старика… сами изволите знать… Жена, дети…

– Что ж тебе, на волю хочется, Антон? – спросила Прасковья Павловна.

– И, матушка, какая воля!.. Да что я, старик, пойду теперь на волю, да еще с этакой обузой, с женой, с детьми? Беда!.. Только добрых людей насмешить… Да и куда идти мне?.. А вот если б ваша милость была (Антон почесал затылок), если б вы пожаловали мне, примерно, сколько-нибудь рублишек. Недавно, матушка, околела у нас дойная, важнейшая была корова, просто всю семью кормила. Заставьте за себя вечно бога молить…

– Хорошо, Антон, изволь.

Прасковья Павловна вынула из своего ридикюля десять рублей.

– Вот возьми покуда, а после я тебе дам еще. Антон поклонился и вышел.

– После! – ворчал он себе под нос, идя по двору. – Вот тебе и раз! За все мое усердствие отблагодарила краснухой. Уж, видно, моя такая доля горемычная! Хоть бы холстинки кусочек прибавила. Все бы отраднее было. Эх, горькая участь!

И Антон, махнув рукой, отправился в домик, украшенный елкою.

Глава X

В то самое время, как Антон явился с докладом к Прасковье Павловне, Петр Александрыч вошел в комнату к жене своей. Эта комната, в которой он давно не был, поразила его, – так резко отделялась она от остальных комнат в его доме. Он с странным любопытством смотрел на все – и на рояль, на котором лежала груда нот, и на столы, на которых разбросаны были книги, и на письменный стол ее, на котором стоял портрет ее матери.

Ольга Михайловна сидела на диване, закутавшись в шаль и прислонив голову к спинке дивана. Она вздрогнула при скрипе отворившейся двери и с изумлением посмотрела на мужа.

Он поклонился ей, нахмурил брови и сделал несколько шагов. Он явно хотел говорить, потому что губы его зашевелились; но слова не сходили с языка… Он еще немного прошелся по комнате, остановился, посмотрел на нее и сказал:

– Вы очень похудели.

– Может быть, – отвечала она.

– Вы больны?

– Нет, я здорова…

Петр Александрии замолчал, открыл одну из книг, перевернул страницу и потом кашлянул.

– А мне нужно объясниться с вами.

– Что вам угодно?..

– Вот видите ли, я ничего вам не говорил до сих пор, а мне все известно… По целой губернии ходят об этом слухи. Я не хочу, чтоб вы имели какие-нибудь сношения с этим учителем… Этого и приличие не позволяет… и мое имя тут страждет… Уж, может, и губернатор и губернаторша об этом знают… сами посудите, хорошо ли это?.. Я ведь ваш муж… ведь на меня пальцами будут показывать… Ну, если губернатор станет надо мной смеяться, что вы тогда скажете?

Ольга Михайловна грустно посмотрела на мужа и ничего не отвечала.

– И переписку завести, – продолжал Петр Александрыч, – да ведь это что же такое наконец?

– Какую переписку? Она подняла голову.

– А вот…

Он вынул из кармана записку учителя.

– Он к вам пишет записки… Ведь у вас еще, кажется, муж не умер, живой перед вами.

Ольга Михайловна вскочила с дивана.

– Кто ко мне пишет? Какая записка? Покажите.

– Извольте…

Она схватила записку дрожащей рукой и пробежала ее.

Лицо ее вспыхнуло от негодования.

– И вы перехватили эту записку и распечатали ее?

– Нет-с, не я, а маменька.

– Что же вам угодно еще от меня?

– Больше ничего, как только все высказать вам это… Я надеюсь, что вы отвечать ему не будете.

– Нет, буду, – сказала она, смотря ему прямо в глаза.