Актеон

– С удовольствием. Мы станем напротив Ольги Михайловны.

– Это совершенно зависит от вашего произвола-с.

– Ма-шер Ольга Михайловна, – закричала она, – позвольте мне танцевать против вас?

– Очень рада, – отвечала Ольга Михайловна, которую только ангажировал какой-то кирасирский офицер с рыжими усами – дальний родственник Феклы Ниловны, находившийся в отпуску и проживавший у нее в деревне.

– Скучаете по Петербургу-с? – сказал кирасир Ольге Михайловне, начиная фигуру и прищелкивая шпорами.

– Очень, – отвечала она.

– Натуральное чувство, весьма натуральное! – продолжал кирасир, закручивая ус. – Я хоть один раз был в Петербурге, да, признаюсь, зато навеселился! У меня там много приятелей гвардейцев, и образцовых, так они меня всё таскали по балам и по театрам. Вы охотницы до театров?

– Большая-с.

– Какой там отличнейший актер Воротников; представляет, чудо!

Кирасир, не умолкая, любезничал и по окончании кадриля вышел в сени. В сенях стоял Семен Никифорыч и покуривал из своего коротенького чубучка. Семен Никифорыч обратился к офицеру, обтер рукой янтарик и протянул к нему чубучок.

– Не хотите ли ку…ку…рнуть?

– Спасибо вам. Смерть хочется, – отвечал кирасир. Он наскоро затянулся и побежал опять танцевать.

Бал блестел во всей красе. В десять часов по аллеям довольно большого сада расставили десять плашек и зажгли щит, на котором были изображены две буквы: Ф. Н. Танцующие и играющие бросились из комнаты посмотреть этот щит и, полюбовавшись им, возвратились назад к своим занятиям. На крыльце остались только Ольга Михайловна и учитель. Она задумчиво обрывала листки своего букета и вдруг, обернувшись к нему, сказала:

– Пройдемтесь по саду.

Он, несколько удивленный, не говоря ни слова, последовал за нею.

Они отошли довольно далеко от дома; плошки кой-где, и то едва-едва, освещали густые и мрачные аллеи.

– Не воротиться ли нам? – сказал он, боязливо смотря на нее.

– Зачем? – спросила она.

– Разве вы не заметили, с какою дурно скрытою ненавистью все эти люди смотрят на вас? Они ищут только удобного случая, какого-нибудь малейшего предлога, чтоб с ожесточением броситься на вас…

Она остановилась у одной из плошек, против которой стояла скамейка. Красноватый свет освещал лицо ее. Она улыбнулась.

– Разве вы думаете, – сказала она, – что я дорожу их мнением, боюсь их злобы?.. Разве вы думаете, что у меня недостанет столько силы, чтобы презирать судом их? столько чувства человеческого достоинства, чтоб не оскорбляться их клеветами?

– Но вы живете между ними, – возразил он, – и они могут жестоко отплатить вам за ваше явное презрение… они будут отравлять вас рассчитанно, медленным ядом. Ведь они составляют общественное мнение, а женщине трудно бороться с ним.

– Не бойтесь за меня… Пусть это мнение подавит меня… Одним днем раньше, одним днем позже – все равно.

– Думал ли я когда-нибудь встретить вас, окруженную такими людьми, быть свидетелем ваших страданий?

– Мне редко удается видеть вас… – начала она тихим и трепетным голосом. – Кто знает, когда еще я увижу вас; а мне хотелось бы поговорить с вами… Мне очень тяжело – и нет образа человеческого вокруг меня, никого, кто бы хоть сколько-нибудь понял, как мне тяжело и горько.

Она схватила его за руку.

– Сядьте здесь, – продолжала она, – возле меня. Да, я очень несчастлива!

Букет выпал из рук ее. Она закрыла лицо руками; потом приподняла голову и, как будто собираясь с мыслями, сказала:

– К чему мне скрываться от вас? Я замужем за человеком, за которого мне приказали выйти и с которым у меня нет ничего общего, которого я никогда не могла видеть без отвращения… Я должна сносить ежедневные, ежеминутные оскорбления, насмешки, дерзкие взгляды его матери, его любимиц, его дворни… Я вам не говорю о тех невольных оскорблениях, которые эти люди наносят мне, сами того не подозревая… Но слушайте; все это ничего, я перенесла бы все это…

Она остановилась; руки ее дрожали. Она несколько раз хотела сказать что-то и не могла. Наконец после долгого усилия едва проговорила задыхавшимся голосом:

– Не презирайте меня… Бог свидетель, я недостойна презрения… но поймите меня и пожалейте обо мне… Я – мать, и не люблю, не могу любить дитя свое… оно напоминает мне его!.. Я молилась я плакала у колыбели этого несчастного ребенка… и просила бога смягчить мое сердце… я мать, и во мне нет искры материнского чувства… этого святого чувства, которое дало бы мне силу перенести все бедствия.

Она замолчала и как будто ожидала его слова; но он смотрел на нее с участием безмолвным, невыговариваемым, – глаза его были полны слез…

С заметным усилием она встала, взяла его руку, крепко пожала ее и скорыми шагами пошла по аллее к дому. Белое платье ее мелькнуло вдали между темными кустами.

Он оставался на том же месте, вперив глаза во мрак и ожидая, не мелькнет ли оно еще хоть один раз… но уже ничего не было видно. Плошка, поставленная против скамейки, с треском догорала, освещая букет, оставленный ею.

Он поднял его и скрылся в глубине сада.

– Где же учитель-то? – кричала Фекла Ниловна, бегая по столовой, раскрасневшись и запыхавшись… – Где же он? Зачем же я его пригласила? а? что?.. Сколько девиц не танцует… кавалеров мало… Не видал ли его кто? а?

– И ее здесь нет, – сказала на ухо Фекле Ниловне дочь бедных, но благородных родителей, многозначительно улыбаясь.

– Что? а? ее нет? Мм! Видно, не на шутку завелись у них шуры-муры… И стыда нет, – еще ни слова бы не сказала, если б там где-нибудь втихомолку… а то при гостях, на бале так изволит вести себя… Бедный муж!..

Глава IX

Праздник Феклы Ниловны имел важные следствия… Во-первых, на этом празднике франт-заседатель по уши влюбился в дочь бедных, но благородных родителей, узнав от глухой помещицы, что за нею дадут сорок тысяч приданого (Фекла Ниловна всегда прибавляла вдвое). Во-вторых, после этого праздника уже не один уезд, а целая губерния заговорила о связи Ольги Михайловны с учителем. Все кричали:

– Этакого у нас еще и примера не бывало… Добро бы завести связь благородную, а то с кем!.. Убила бобра!

– Да что-с? я сам был очевидным свидетелем-с, как они в саду целовались.

– Неужели?

– Точно-с; а она ему сказала: клянусь, говорит, тебе в вечной любви… Это я слышал своими ушами-с.

– А мне так рассказывали, что Антон, дворовый человек Петра Александрыча, – он еще при покойнике был камердинером, такой славный и верный слуга, – подкараулил их в леску… знаете, лесок-то, возле самой Долговки. Вот, знаете, и подкараулил… да вдруг и выскочил из-за куста. Она бежать, а Антон на молодчика-то с дубиной, да таки препорядочно отвалял его.

– Удивления достойно, как держит Андрей Петрович у себя в учителях такое, можно сказать, безнравственное существо…

– Добру научит детей его!

– А я наверно знаю, что учитель-то хотел ее увезти на бале у Феклы Ниловны, и тройка стояла у въезда в деревню; уж он, знаете, и в телегу ее посадил, – мой человек это видел и первый поднял шум; тут прибежали, их схватили, да и назад привели.

– Не так изволите говорить… Тройку-то имел он неосторожность поставить у самого дома и побежал за своей возлюбленной, у них заранее было все решено. А она вдруг заупрямилась. «Не хочу», – говорит, а он, не говоря ни слова, вынул пистолет из кармана, да и говорит: «Застрелюсь!» Она испугалась и вскрикнула. А на крик-то прибежали люди, и все узнали, в чем дело.

– Она нанесла бесчестие всему уезду.