Актеон

– Если у тебя нет карт, то я свои достану. У меня всегда есть в шкатулке на всякий случай.

– Что ж ты, братец, думаешь, что мы здесь и в карты не играем? – спросил Актеон с чувством оскорбленного достоинства.

– Нет, мон-шер, я только так сказал… Вели же все устроить, как следует… Я, мон – шер, и усталости никакой после дороги не чувствую.

– А ты надолго ли ко мне приехал?

– Дня на два, на три, мон-шер, если позволит мне Ольга Михайловна и твоя маменька.

Офицер поклонился той и другой.

– Отчего же на такое короткое время? – сказала Прасковья Павловна, – погостите у нас подольше. Вы нас одушевите своим присутствием.

– Никак не могу дольше, при всем моем желании. В Москве и без того зажился, а меня ждут в деревне… Кто же, мон-шер, мечет? Хочешь, я буду метать… Человек, вели принести мою шкатулку.

Шкатулку принесли. Она обратила на себя всеобщее внимание своим изяществом… Офицер выкинул на стол пачку новеньких ассигнаций, синеньких и красненьких, от которых у Петра Александрыча разгорелись глаза…

– Вот тысяча рублей, – сказал офицер, – покуда довольно… А здесь, мон-шер, наберется еще несколько таких пачек.

Он указал на шкатулку, самодовольно улыбаясь.

Игра началась.

– Ах, как мил, как любезен!.. – шептала дочь бедных, но благородных родителей, отводя Прасковью Павловну к окну и невольно вздыхая. – Он может очаровать своей беседой… Вот что значит быть всегда в большом свете… Не мудрено, что в него княжны влюбляются. Я этому очень верю.

– Ну, признаюсь тебе, Анеточка, – отвечала ей Прасковья Павловна, – такого светского человека я редко встречала; а я таки жила в свете… так и льется, как река, – хоть бы в одном слове споткнулся. А наше-то сокровище не нашлась ему ничего сказать: сидит себе да молчит… просто за нее стыдно! Ну, бедный мой Петенька, не думала я, чтоб на него такое ослепление нашло… Признаюсь, попался как кур во щи с этой женитьбой.

Банк продолжался до часу. В этот вечер офицер с серебряными эполетами проиграл Актеону пятьсот рублей.

На другой день Актеон, чтоб веселее провести время и показать своему столичному приятелю деревенских оригиналов, послал за помещиком семи душ. Илья Иваныч явился. Его, по обыкновению, напоили; он плясал вприсядку, острил по-своему, прыгал на одной ножке и никогда почти не был так забавен. Все смеялись над ним, но в особенности офицер с серебряными эполетами. Он налил в полоскательную чашку воды, посыпал туда соли и перцу и поднес ее к Илье Иванычу.

– Ну-ка, любезнейший, – сказал он, смеясь, – выпейте; славный напиток… Это пунш, особым образом приготовленный, по-петербургски.

Илья Иваныч посмотрел на офицера и на полоскательную чашку. В Илье Иваныче вдруг пробудилось что-то похожее на давно утраченное им чувство человеческого достоинства.

– Господин офицер, – сказал он, весь изменяясь в лице, – имени и отчества вашего не имею честь знать, – позвольте доложить, что я не формальный шут, – это засвидетельствует вам хозяин здешнего дома; вы ошиблись во мне… я только иногда позволяю себе подурачиться, исполняя желание моих благодетелей. Моя нищета еще не дает вам право, милостивый государь, издеваться над отцом многочисленного семейства, оскорблять человека, который старше вас летами…

На глазах Ильи Иваныча показались слезы… Впрочем, эта вспышка тотчас же и потухла в нем… Он боязливо посмотрел на хозяина дома, казалось, умоляя его глазами не гневаться за дерзкую речь, невольно сорвавшуюся у него с языка.

Офицер с серебряными эполетами отскочил от помещика семи душ, краснея, поставил полоскательную чашку на окно и, чтоб скрыть свое замешательство, обратился к Петру Александрычу:

– Не хочешь ли, мон-шер, продолжать вчерашний банчик?

– Изволь, братец, – отвечал Петр Александрыч.

Между тем Прасковья Павловна и дочь бедных, но благородных родителей, пришедши в отчаяние оттого, что шутка офицера кончилась такою неприятностью, напали на Илью Иваныча в другой комнате. Они кричали в один голос:

– Да как вы это смеете?.. Да что вы думаете об себе?.. Вас никто в дом к себе не будет пускать… Вы с ума сошли! Знаете ли вы, что он прямо из столицы?.. Он там в первые дома ездит. Он может, если захочет, раздавить вас, как червяка… И почему вам было не выпить этого питья, что он вам давал? Не велика важность! У вас не такой уж нежный желудок, не испортился бы…

Илья Иваныч низко кланялся и просил прощения.

Весь этот и следующий день офицер и Петр Александрыч не отходили от карточного стола ни на минуту. Игра у них завязалась нешуточная. Петр Александрыч в два дня проиграл шестьдесят тысяч…

Это сильно его потревожило.

– Как же, братец, – сказал он переменившимся голосом, – я не могу тебе теперь заплатить этих денег – у меня нет столько…

– Все равно, мон-шер, все равно, после: тебе я поверю… А не можешь ли ты мне теперь отдать хоть немного?..

– Тысячи три… могу.

– Ну, все равно, хоть три тысячи, а на остальные пятьдесят семь тысяч ты мне просто дай записку, мон-шер, – напиши, что взял их у меня на сохранение до первого востребования, – вот и все.

Петр Александрыч согласился на это, и офицер на четвертый день рано утром выехал из села Долговки. Восторг Прасковьи Павловны к офицеру в минуту, однако, исчез, когда ей сказали, на какую сумму обыграл он ее сына.

– Ах, Петенька, Петенька!.. – твердила она, ломая руки, – можно ли это? шутка ли шестьдесят тысяч!.. Вот разбойник какой подвернулся!

Глава VII

Этот проигрыш был последней данью, заплаченной Петром Александрычем прошлой жизни. Он навсегда простился с порывами и с сильными ощущениями. С этих пор щекотали его только мелочные страстишки и ощущеньица! «Хорошо бы сделаться какою-нибудь важною чиновною особою в уезде», – думал он, или: «Недурно бы съездить к губернатору; его превосходительство меня ласкает; пусть видят это другие помещики». И вдруг лениво подымался он с своих кресел, в которых обыкновенно дремал после жирного обеда, приказывал готовить экипаж и отправлялся в губернский город. Он любил также поохотиться, для того чтоб пощеголять своими собаками.

Однажды так, бог знает для чего, вздумалось ему показать, что он знает толк в хозяйстве. Призвав управляющего, Петр Александрыч произнес с важностию:

– Зимний путь уж установился; отправьте же поскорей подводы в Москву с надежным человеком – во-первых, для закупки годовой провизии, а во-вторых, для того, чтоб взять у братьев Бутеноп четырехконную молотилку, веялку, плуг и экстирпаторы. Это все необходимо нужно иметь.

Управляющий, изумленный таким приказанием, лукаво улыбнулся и произнес:

– Слушаю-с.

Приказание Актеона было в точности выполнено. Означенные земледельческие орудия привезены и поставлены в каретные сараи, откуда они уже никогда и не выдвигались. В другой раз он призвал управляющего и изъявил ему желание присутствовать на так называемых посиделках. Это последнее желание уже нисколько не показалось странным Назару Яковличу… Все шло хорошо… Семен Никифорыч гостил в селе Долговке по неделям и по месяцам. Он, вероятно, перестал оскорбляться невнимательностию к нему Ольги Михайловны. Петр Александрыч играл с ним по маленькой в преферанс. Покуривая сигарку, лениво бросал он карты на зеленое сукно… Это было тотчас после обеда.

Вошедший Фомка отвлек его внимание.

– Что тебе надобно? – спросил у него Петр Александрыч.

Фомка, только что возвратившийся из уездного города, подал барину письмо. Письмо это было застраховано.

– От кого бы это?

Актеон отложил карты в сторону, распечатал и прочел письмо.

«Cher ami Петр Александрыч, – писал к нему офицер, – прости, что я беспокою тебя. Мне крайняя нужда в деньгах. Сделай одолжение, вышли мне должные тобою пятьдесят семь тысяч через две недели в Петербург (адрес мой при сем прилагаю). Если ты к сему сроку не вышлешь деньги, то не пеняй на меня, – я вынужден буду представить записку твою куда следует; а ты знаешь, что такого рода записки имеют силу. – Еще раз повторяю мою просьбу о деньгах. Не заставь меня ссориться с тобой, mon cher. – Adieu, будь здоров. Поклонись от меня жене своей и маменьке…

Твой pour toujour

Анисьев».

Откуда же взять столько денег и в такое короткое время? Управляющий говорит, что на доходы надеяться нечего, что скоро придется кормить крестьян по случаю долгих неурожаев, а большие-то доходы обещает он не прежде, как года через два.