Актеон

– Послушайтесь моего совета, батюшка, не давайте свою матушку обижать никому; у меня вчуже сердце кровью обливается, когда я посмотрю, как жена ваша обращается с нею… а?.. что?.. Простите за откровенность, я уж такая… что делать… Мать все ближе: мать под сердцем вас носила…

Вскоре после отъезда Феклы Ниловны домой в том уезде, где находилась ее деревня, начали носиться слухи о связи жены долговского помещика с учителем Андрея Петровича Боровикова…

Наступили святки – самое поэтическое время для русских людей. В деревне, во дворе и в барском доме все пришли в движение, все одушевились… Вечера, посвященные на переряженье и гаданье, пролетали незаметно.

Для Прасковьи Павловны и для дочери бедных, но благородных родителей беспрестанно выливали олово и воск… Они беспрестанно рассматривали на тени выливавшиеся им фигуры.

– Посмотри, Анеточка, посмотри, – говорила Прасковья Павловна, – что тебе вышло. Вишь, как много народу. А вот поодаль-то стоит фигура, точно кавалер: он обнимает девицу. Увидишь, что тебе нынешний год выйти замуж, вспомяни мое слово.

Накинув платок на голову, дочь бедных, но благородных родителей несколько вечеров сряду выбегала на большой двор, не чувствуя ни малейшего холода, хоть снег, сверкавший миллионами разноцветных звездочек, сильно хрустел под ее ногами. Она подходила к забору и с биением сердца произносила:

Залай, залай, собаченька, залай, серенький волчок.

И, как будто послушные ее зову, собаки начинали лаять у дома.

«Слава богу! – думала она, – собаки лают вблизи: это хороший знак. Я выйду замуж не на чужую сторону».

В другой раз она вышла на улицу и долго стояла в ожидании прохожего. Наконец показалась какая-то фигура в тулупе, вывороченном наизнанку. Она закричала:

– Как зовут?

– Парамон, – был ответ.

Никто деятельнее ее не принимал участия во всевозможных гаданиях. Она приказывала приносить в свою комнату кур, снятых с насести, пересчитывала балясы на крыльце, говоря: «вдовец, молодец», собирала из прутиков мостик и клала под подушку и прочее.

Вечером на Новый год старуха няня также принялась за гадание. Она налила стакан теплой воды, распустила в этой воде яичный белок и поставила его за форточку. Наутро она явилась с этим стаканом к Ольге Михайловне…

– Поздравляю тебя, матушка моя, с Новым годом, с новым счастьем, – сказала она ей, низко кланяясь. – Вот я, признаться, вечор загадала на тебя, родимая; посмотри, как хорошо тебе вышло.

И старуха, весело улыбаясь, показала Ольге Михайловне стакан.

– Спасибо тебе, няня. Что же значат эти фигуры?

– Участь твоя переменится, матушка. Ты скоро будешь жить в радости.

И старуха начала по-своему толковать изображения в стакане.

– А мне кажется, няня, фигура эта похожа на церковь. Может быть, я умру нынешний год?

– Ах, сударыня, сударыня! не стыдно ли тебе говорить этакое? Сегодня не годится иметь такие мысли; выкинь их, кормилица моя, из головы. Постой-ка, мне давно хотелось кое-что шепнуть тебе на ушко. Послушай моих советов…

Старуха отвела Ольгу Михайловну в угол комнаты и осмотрелась кругом.

– Что такое, няня?

– А вот что, матушка; не пей ты ни чаю, ни кофею, когда разливает Прасковья Павловна или эта старая барышня…

– Отчего же? – спросила Ольга Михайловна, изумленная загадочным тоном старухи.

– Да так, моя голубушка, ты не бойся; они вреда тебе не сделают, а я все-таки тебе скажу к слову. У нас в деревне есть одна старушонка: вишь, толкуют, будто бы она водится с нечистою силою, – кто ее, проклятую, знает; она принесла Прасковье Павловне какое-то заговоренное питье, для того чтоб ты совсем опротивела мужу. Они и хотят подливать тебе потихоньку этого питья в чай. Он-то, мой голубчик, ничего не знает; не вини его, матушка… Он любит тебя, да его, знаешь, сбили с толку; а все эта барышня… ох, змея подколодная! Она и Прасковью-то Павловну совсем опутала. Ведь ты его любишь, родная?

Няня тяжело вздохнула.

– Ведь ты на него не сердишься?

– Нет, нет; будь спокойна, няня.

Когда старуха вышла из комнаты, в голове Ольги Михайловны мелькнула темная мысль, от которой она невольно вздрогнула.

Глава VIII

2 июня Фекла Ниловна праздновала день своего рождения. Она хотела задать пир на славу. Еще накануне прислал к ней Андрей Петрович своих музыкантов. С утра начали наезжать к ней в дом губернские щеголи и щеголихи. Здесь были все наши старые знакомые, не исключая помещика семи душ и учителя. Здесь была и Ольга Михайловна. Она не могла не приехать, потому что Фекла Ниловна, приглашая ее, сказала:

– Покажите, мать моя, что вы нами, провинциалами, не пренебрегаете; сделайте мне честь своим посещением… а? что? недослышу… Будете? Вашим присутствием я особенно интересуюсь.

Ольга Михайловна в последние пять месяцев очень похудела. В ее лице было что – то болезненное, и дочь бедных, но благородных родителей, смотря на нее, думала:

«Видно, столичным-то красавицам деревенская жизнь не по нутру: как она постарела! Да я по крайней мере пятью годами кажусь моложе ее!»

За обедом, перед самой водянкой, которая заменяла шампанское, Илья Иваныч встал с своего места и, обращаясь к хозяйке, произнес:

С днем рождения вас поздравляю.
Счастия вам на многие лета желаю.
Все гости за мною следом
Благодарят вас за угощение отличным обедом, –
В особенности хороши были пироги;
А вы не забудьте вашего нижайшего слуги…
К сему прибавляю, не тратя много слов,
Что все благодеяния ваши вполне чувствует

    Илья Сурков.
Всеобщие одобрения, выразившиеся восклицаниями, смехом, рукоплесканиями, приветствовали стихотворца. Фекла Ниловна послала ему бокал водянки, который налила собственноручно.

После обеда барышни начали приготовляться к балу. Часов в восемь в столовой, назначенной для танцев, спустили шторы, зажгли две лампы и шесть свечей. Музыканты строили инструменты и потягивали пенник, смешанный с водой, которым приказано было угощать их. Разряженные барышни начинали появляться одна за другой. Дочь бедных, но благородных родителей давно сидела в столовой в ожидании бала, в ярко-пунцовом платье, с двумя белыми перьями на голове, воткнутыми в косу, и в сырцовых буклях. Из кавалеров отличался более всех заседатель, с хохлом, во фраке цвета адского пламени с блестящими пуговицами. Взоры всех впились в Ольгу Михайловну, когда она вошла в танцевальную столовую. На ней было белое кисейное платье без всяких украшений; черные волосы ее, как всегда, падали длинными локонами до груди; в руке она держала букет из белых роз.

Резко отделялась она от этого пестрого общества и должна была оскорблять собою самолюбие каждого из его членов. Все эти барышни, барыни и кавалеры чувствовали при ней какую-то неловкость, старались скрывать ее – и оттого казались еще неловче. Они почему-то боялись Ольги Михайловны, несмотря на то, что никогда не видали ее насмешливой улыбки. Им тяжело было ее присутствие, и они мстили ей за это по-своему. Все глаза от нее обратились к учителю, который до сей минуты стоял у дверей, никем не замеченный. Они хотели привести и ее и его в замешательство; но он скрылся в толпе, а она так смело, так спокойно, так благородно-гордо смотрела на них, что невольно заставила самых смелых барышень, самых дерзких барынь потупить глаза.

Бал открылся «полонезом». Музыка загремела. Фекла Ниловна выступила в первой паре с Петром Александрычем; за нею шли Прасковья Павловна с Семеном Никифорычем, Андрей Петрович с Ольгой Михайловной, дочь бедных, но благородных родителей с франтом-заседателем и так далее.

– Наша Ольга-то Михайловна и одеться не умеет прилично, – говорила Прасковья Павловна своему кавалеру, – на бале в простом платьишке; хоть бы пришпилила к груди брошку или что-нибудь этакое. Другой подумает, что ей нечего надеть; а поверите ли, шкапов шесть заняты ее гардеробом. И какие богатейшие вещи есть! Все это даром гниет: вот не в коня-то корм!

После «полонеза» та самая барышня-воспитанница, которая пела у Андрея Петровича «Среди долины ровныя», выступила на середину столовой с полосатым платком, повязанным через плечо, и протанцевала «цыганскую».

Засим заиграли французский кадриль.

Франт-заседатель бросился к дочери бедных, но благородных родителей.

– Позвольте иметь честь ангажировать вас на кадрэль? – сказал он.