Балашихинское шоссе

– И что же? – произнес он. – Стал злодеем. Ему все нипочем. «Не поймали – и будь доволен!» Да если так рассуждать, то таких – пруд пруди! Все вокруг! Каждый день: один соврет, другой прикарманит, третий обидит. И ходят, будто так надо. Потому что все так делают! А значит, и нет ничего зазорного! Чего стыдится, если у всех рыло в пуху? У одних больше, у других – меньше. Неважно. Кто считаться будет?

– Да, – горестно прошептал старик.

– А потом, – продолжал Рева, – помирает кто: поплакали, в трубы подудели, в землю закопали, стаканом помянули и забыли. Вот и жизнь прошла. А как жил? Что делал? Какую память оставил? Вот вопрос! А если человек хороший помирает, так его больше всех жалко. Видать, немного таких посреди нас.

– Господь мир сотворил. И только Ему ведомо, кто что содеял. Он откроется каждому по смерти и спросит за дела при жизни. А каково будет держать ответ перед Творцом? Делавшие добро и поступавшие по совести не умирают. Чистые сердцем и душой не погибают!

– Но таких нет! – почти воскликнул Володя. – Не бывает их!

– Есть! – возразил старик. – Да, мало, но есть! Они и сейчас посреди нас!

Рева с недоверием и недоумением посмотрел на отца Афанасия. Тот ответил ему кроткой улыбкой.

– Живы они, – спокойно и тихо произнес старик, – Мы их часто и живыми не замечаем, но они и после смерти с нами. Мы не видим, а вот младенцы бы увидели. Но только, как мы не разумеем иной раз слов их, так и око нечистое не может узреть чистоту. А перед смертью многие тоже видят. И духов темных, и ангелов.

– Это вы серьезно говорите? – спросил Рева. – А кого ж там отпевают сейчас?

– Тело оставил. Как скорлупку птенец. И теперь свободен.

– И как же теперь его близкие люди это переживут? Что для них, если он теперь – невидим? – с долей горького сарказма сказал Рева.

– Они страдают и печалятся о нем. Это естественно для человека. Он ушел. Они остались. Ему теперь – благодать Божия, а им – испытание тяжкое утратой. Это мы, оставшиеся здесь, маемся. Значит, не готовы еще. Может, через многие скорби, лишения и болезни придётся пройти. Через очищение себя и жизни своей. Время нам еще дано для исправления, только надо не терять его напрасно.

Володя с досадой покачал головой, не веря своему собеседнику. Он не знал, чем возразить, хотя вопросы, наверняка, у него возникли, как нарастающий снежный ком. Тут вышла женщина из церкви и сказала, что служба закончилась и можно выносить покойника. Он встал, и уже хотел было пойти за Лёнькой, но вспомнил про старичка и обернулся:

– До свидания, отец Афанасий!

– Ступай, Володя. Господь с тобой.

Гроб с телом отнесли обратно в автобус. Рева сел за руль. Поехали на кладбище. Несмотря на усталость, парни донесли покойника до могилы. Скромная процессия из двух женщин, старушки с дедом и тех самых сестёр, Лиды с Дашей, сопровождала их.

«Вот и твоё последнее пристанище, брат! – проносились в голове Володи печальные мысли. – Лежишь теперь здесь. А ведь если б не ты – лежать мне самому! И ведь не знал ты меня. А может, и не думал, что так всё выйдет! Да что теперь гадать? Сиротой был, сиротой и помер. Сиротой оставил сестру свою. За что ж вам обоим участь такая? Эх, если есть справедливость на свете, то пусть душегубы пострадают крепко! А ты покойся с миром! Да будет с тобой, как говорит отец Афанасий! А иначе нет справедливости нигде!»

Могилу засыпали. Поставили крест. Лёнька и Рева в безмолвии стояли рядом, глядя на горку свежей земли и слушая плач женщин. Затем отвезли их назад в деревню. Обратно добрались без приключений. К счастью, нигде их ГАИчники не остановили. Рева пошёл на своё «спальное» место. Однако заснуть уже не мог. Чувствовал ли он удовлетворение? Он и сам не знал. «Конечно, хорошо, что мы им помогли, – думал Володя, – Но было бы лучше, если бы вообще никакая помощь не требовалась, и парень был бы жив и здоров». Мезенцев молчал, может, он думал, что Рева спит, а может, просто устал.

Лёнька беспокоился насчёт Михалыча. «Сейчас приедем, а там нас уже милиция караулит», – усмехался он про себя. Осторожно подъезжая к воротам, он не заметил пока ничего подозрительного. Володя вышел из автобуса и направился к проходной. Дед Ефим спал. Разбуженный стуком в окно, он отворил дверь и стал ругать постоянно пропадающего в сортире напарника. Он удивился, заметив автобус, но не сказал ни слова, лишь недовольно нахмурился и открыл ворота. Лёнька поставил автобус назад на то же место, как если бы его и не трогали вовсе. Володя стал снимать с него аккумулятор, позаимствованный им со своего самосвала. Когда он закончил, его позвал Мезенцев и с весёлым блеском в глазах, улыбаясь, повёл его к электрощитовой. В маленькое окошко они увидели Михалыча, спящего на стуле в обнимку с… огнетушителем! Едва сдерживаясь от смеха, они тихо открыли замок, заглянули внутрь и снова прикрыли дверь, оставив её незапертой.

Взошло солнце. День обещал быть ясным. Лёнька довез на мотоцикле Володю до его автобусной остановки.

– Надо бы ещё Ваське техпаспорт и ключи завести, – сказал с неохотой Мезенцев, – Но я так заколебался сегодня, что не поеду больше никуда.

Рева улыбнулся:

– Успеешь. Они ему всё равно ни к чему. Да он, наверняка, дрыхнет сейчас!

– Ладно, бывай!

Мотор мотоцикла затарахтел и Лёнька уехал. Володя пришёл домой, выпил чаю, лёг на кровать и провалился в глубокий сон.

Утром Володю разбудил стук в дверь.

– Володя! – раздался из коридора голос бабки-соседки, – Тебя спрашивают!

– Иду, – ответил он.

Она явно его не услышала и продолжала стучать. Он наскоро надел брюки и открыл дверь.

– Здрасьте.

– С утра уже докучают твои друзья, – недовольно покачала старуха головой.

Он вышел на лестничную площадку. Там стоял мальчуган лет восьми.

– Рева! – встревожено воскликнул он, – Фому порезали!

Свёрток

Глава 10

В больничной палате Володя с мрачным видом сидел на кровати рядом с койкой Сёмы. Тот, напротив, был в приподнятом настроении и пытался показать другу недавно наложенные повязки.

– Да лежи ты, дурья голова! – сердился Рева. – Что мне там смотреть? Я тебе – не доктор!

– Да, и правда, – сказал с заправским видом Фома, – царапина! Ножичком пырнуть и то нормально не умеют! Что за народ пошёл?!

Похоже, было, что он на самом деле очень гордился этой раной, которая прибавляла ему уважения среди других пацанов и гораздо большего авторитета, чем просто повеса и бездельник. Это чувство даже заглушало ноющую боль в боку и неприятное ощущение отходящего наркоза.

– Если бы пырнул, как надо, ты бы уже в морге прохлаждался, – серьёзно заметил Рева. – Ты на рожон[45 - Лезть «на рожон» означает идти навстречу явной опасности вопреки здравому смыслу.] какого хрена полез?

– Не лез я, Вован! Просто так вышло!

– Как это «вышло»?!

– Хитрый попался, собака! Я близко не подходил. Не знаю, как он меня учуял!

– А чё ты за ним вообще увязался?

– Рева, он тебя спрашивал! Такие «кексы»[46 - «Кексы», «кекс», «кент», «крендель», «перец», «чувак» – некое общее обозначение человека с пренебрежительным оттенком.] так просто здесь не ходят. Он – не местный! Я слышал, как он с одним пацаном базарил! Всё про тебя вынюхивал!

– Выходит, ты за меня впрягся, обалдуй!? – досадовал Володя.

– Нет, Вован. Этот хлыщ[47 - «Хлыщ» – примерно, то же, что «кекс», но более негативно. Повеса, бездельник, щеголь, несерьезный человек.] – «казачок засланный»! Помнишь, я тебе говорил на той неделе, что зэки просто так это дело не оставят! Подошлют дружков своих!

– Да перестань ты! Ерунда это всё!

Фома усмехнулся:

– Ты вот мне не веришь! А на кой, по-твоему, ему вдруг ты понадобился? А?