Неизвестный капитан. Восток

Редкие письма согревают, но каждодневная рутина не позволяет доставлять ей такую же радость. Сидит ведь, вечерами глядя в замёрзшее окно и думает о своём непутёвом сыне, который скрываясь за службу прячет обыкновенную лень и юношеский максимализм. Переживает. А что с сыном может случиться? Война позади. Мир во всём мире. Ну, что может случиться? Что может стрястись? Не надо волноваться…

Ветер!

Ветерок!

Ветрище!

Ты сильный.

У тебя хватит силёнок долететь до далёкого Курска и постучавшись в окно, к маме, передать, чтобы она не грустила и не плакала.

Передай что скоро встретимся.

Донеси мои ночные и не совсем мысли.

«Время несётся табуном лошадей. А я такой же, как и был. И перемен не видно. Разве что любовь к ней сильней и жарче. Раньше был молодой и не понимал, что так можно любить. А теперь в минуты затишья и отдыха, в первую же свободную и спокойную секунду в мыслях обнимаю тёплый взгляд бесценного лица. Когда ещё учился и приезжал в отпуск. Был с тобой. А когда расставались, я смеялся и шутил, а надо было обнять и молчать, молчать, молчать. Молодой был. А ведь это ты мама поставила меня на путь защиты Родины. Ты и только ты! Проводила меня до дверей, заплакала, и вытерев печаль с лица, улыбнувшись, ласково сказала: „Иди“ и слегка подтолкнула рукой. А время, оглянувшись назад, пролетело свистом снаряда над головой и определило меня на маленький, но юркий кораблик. Ох и покувыркались мы с ним за войну… Камчатка. Сахалин. Курилы. Поднабрался опыта боевого. И потому в кители, при погонах ли – моряк. Теперь моряк! Просто холостой моряк! А сердце закалилось. После войны всё стало восприниматься острее. Научился держать свой характер в руках. И сейчас у меня впереди одна широченная дорога – морской безбрежный тракт. Надеюсь, скоро увидимся. Может даже в феврале. Целую тебя, мама. Твой сын».

С такими мыслями теплей становится. И на душе тоже. Хоть и понимаешь, что это всё иллюзия, всё обман, но в них то и сила великая! С такими мыслями легче, несказанно легче хмурую холодную сырость, называемую туманом перенести и пережить…

А вокруг снег белым саваном раскидан. Лежит, перемигивается со звёздами в ожидании утра. Того самого, с которым придёт пожирающий его туман.

На войне мысли были, но совсем мало. Задачу получил – задача должна быть выполнена. Не думалось за балы, за шторма и ветра. Главное не сесть на риф или мель. Главное не подвести. Сухопутные, стоя на причале: «Смотри! Всё тихо. Океан гладок и прозрачен. А туман розовый в дорогу»! Так бывает, особенно на берегу. Чаще всего, неприметный тихий и спокойный ветерок поднимает серые, только бы не седые, гребни-гребешки. Поигрывая и покачивая, а надоест, так без замаха под дых в корабельную тушку до визга винтов на воздухе. Посмотреть бы на личико сухопутного романтика в эту секунду.

А на бухте лёд. Метель рычит и воет голодным шакалом. Свистит и насвистывает ледяной северо-западный ветер по винтам. Неравномерно налетая звенящим шквалом застывшего льдом в полёте снега.

Советская гавань спит, укутавшись в зимнюю стужу. Морозным треском лопающегося льда круша желания, мечты и грёзы.

Сон захватывает и несёт на далёкий и неприступный Запад.

Во сне…

Сон…

Люди

Почти неделю в отпуске.

Всё началось, как всегда. По всем законам флотского жанра. Отпускной билет выписали с двадцатого февраля – замечательно и наконец-то. Только города перепутали. Вместо Курска написали Киев. Исправлять не стал потому, что не успел.

Но это не самое страшное.

Самое интересное произошло в Пивани.

На ж/д станции.

Старшина поехал меня проводить.

Купили билет на вокзале, а до поезда часов шесть. Ну, вышли из здания, а за нами местный бандитский сброд увязался. Человек пять. Небритые, грязные, в фуфайках. Идут и идут, а как мы свернули в сторону леса, так они шаг добавили и за нами, чуть ли не бегом. Ну, я пистолет у старшины взял, патрон в патронник загнал и его под шинель спрятал. И к ним лицом. Старшина чуть в стороне.

– Ну, говорю, держись. Сейчас грабить будут.

А они догнали, обступили нас. Ну, думаю: «Всё, сейчас стрелять придётся». Только руку под шинелку сунул, а один – руки в наколках, зубов во рту, как в сломанной гребёнке:

– Л……с?

Мы так и в снег чуть не сели. У меня таких знакомых никогда не было.

– Ну, я…

– Михал Михалыч?

Тут уже не знал, что делать. Грабить нас, вроде, никто не собирался. А эти, обступившие, между собой:

– Я ж тебе говорил, что это он, а ты нет, да нет!

– Да не похож он на Л……са!

– Ну, так он же отозвался на фамилию!

– А ты мне бы так сказал, так и я обозвался бы. Ты у него спроси с какого он года.

Старшина уже на меня внимательно стал смотреть, видимо пожалел, что пистолет мне отдал. Дескать Л…с бандит, а эти уголовники его признали. За своего. Может он и главный. Вишь Михал Михалычем обзывают. И шажок-то от меня – хрусть в сторону. На всякий случай. А у меня таких красивых расписных синевой друзей даже очень поискать – не найдёшь…

– Двадцать третьего…

– Ну, я тебе говорю – он! А ты мне пургу по ушам метёшь!

– Пусть скажет, где родился!

– Михал Михалыч! Ну, скажи ты ему, где появился на свет божий. Ну, не верит, что ты это ты!

– Верхнеудинск…

– Всё! Он!

– А в чём мужики дело-то? – спрашиваю.

А они мне в ответ:

– Вы покупали билеты на станции?

– Ну, мы…

– Вот, обронили случайно видно.

И протягивает мне мой партийный билет! Тут я по карманам себя хлоп, а его там нет. Вот он, в синих закоченевших грязных руках…

А денег не взяли.