Индульгенции

– Я не пробовала. Только если меня одолевали физически. Тут я не борец, конечно.

Заломай меня и брось на стол и отдери, как следует – это же ты хочешь сказать, ага? Ай-яй-яй, замужняя дама…

Фух. Все, больше никакого «шампуня».

– Мне все в тебе нравится, на самом деле.

Черт, вот оно и подоспело. Я знаю, что не должна вестись на это, что это попросту опасно, и он мягко стелет, а в подоплеке…

Что там? Что там может быть? Посмотри на него. Он тебя не покупает. Это предложение бартера.

Нужно промолчать, замяться, нужно подумать, собрать мозги в кучу, хотя бы на несколько секунд.

– Так вот, насчет моей теории с ужинами, – Игорь слегка улыбается и облизывает губы. – Как ты отнесешься к предложению поужинать как-нибудь на днях? Скажем, послезавтра в Летнем дворце, в восемь?

Сразу конкретика. Он все продумал и уже все за меня решил. А мне надо решить, как к этому отнестись, как выйти из этого с гордо поднятой головой, но голова так отяжелела, что совершенно не хочет подниматься, а хочет она поднять взгляд и снова таращиться в его слегка прищуренные глаза, а зрачки у меня, вероятно, размером с тарелку, потому что, говорят, они расширяются, когда ты смотришь на то, что тебе нравится.

Итак, я говорю нет – я замужем, мне не наливать, – и начинаются проблемы, так ведь? Отказала не тому, и все такое. Или нет? А хочу ли я вообще говорить «нет»?

Ты охренела, дорогая?

Просто заткнись.

Я хочу сказать «да», но так, чтобы это звучало и как «да», и как «я подумаю», но где же их взять, такие слова?

– Это ужин по твоей теории или по общей?

Помоги, священная помада, моей улыбке снова. Это должно звучать нежно, чтобы он не струхнул и едко, чтобы не расслабился. Едкости у меня хоть отбавляй. А вот с нежностью могут быть затруднения.

– Строго в соответствии с моей теорией, – разводит руками Игорь и загибает свой правый безымянный. – Ты обо мне явно не лучшего мнения, ага?

– Нет, что ты, – мотаю головой, окончательно проиграв это сражение. – Просто всякое в голову приходит…

– Не напрягайся. Если тебе некомфортно, то без проблем. Со своей стороны скажу, что мне будет просто очень приятно провести с тобой время, и это не подразумевает всего того, что тебе там приходит.

В голосе, манерах Игоря все также чувствуются какие-то нотки, которые внушают уверенность. В нем не видно щегольства стареющего миллионера, который просто набирает баллы перед окончательной импотенцией.

Андрей уехал на неделю в командировку, он пытается заработать как можно больше и не жалеет себя, и меня уже начинает мучить совесть, будто я совершила настоящую, проходящую по всем статьям измену, хотя я знаю, что этого не будет. Влечет ли меня к Игорю? В какой-то степени – да, что уж тут скрывать. Но это не значит, что я буду творить глупости, из-за которых потом не смогу смотреть в глаза тому, кого люблю. Однако и отказаться я не готова. Словно мне жизненно важно водить за нос, дурачить кого-нибудь, и вот он – мой шанс стоимостью, как минимум, в несколько сотен миллионов…

О чем ты? Совсем сбрендила?

Да это же просто встреча, чтобы поболтать, пофлиртовать и успокоиться, не более того.

Серьезно?

– Давай попробуем.

Лучший способ не сделать глупость – это сделать ее сразу. И глупость станет заблаговременно спланированным маневром. Я могла бы откладывать этот вопрос бесконечно и просто морозить Игоря всю жизнь, но не стану.

– Прекрасно, – улыбается Игорь. – Тогда…

Его прерывает вибрация телефона на столе. Выражение лица Игоря меняется на озадаченное, он извиняется, и я подтверждаю, что все в порядке, и он уходит поговорить с кем-то – сразу на повышенных тонах. Я осушаю бокал на посошок и направляюсь, осторожно ступая по лестнице, в туалет.

Запершись в кабинке и прислушавшись, чтобы убедиться, что в соседних никто не сидит на унитазе, рядом с ним и не занимается на нем сексом, я сажусь на сиденье, достаю мобильник и набираю Андрея. Мне просто необходимо его услышать, чтобы убедить себя, что все в порядке, я не натворила никаких глупостей, и между нами все хорошо. После нескольких невыносимо долгих гудков мир буквально озаряет его «Да, Ирочка».

– Как у тебя дела? – не здороваясь, сразу вбрасываю толику заботы и любви.

– Отлично, работаю еще.

На фоне у него какой-то шум, и мне совершенно не хотелось бы его отвлекать, но иначе я не успокоюсь. Впрочем, я и так не успокоюсь.

– А я еще не дома. Вот.

– Загуляла, все-таки, – смеется Андрей – немного нервно, как мне кажется.

– Здесь скучно ужасно, – вздыхаю. – лучше бы мы с тобой куда-нибудь пошли вместо этого корпората.

Врунишка ты такая, ну как так можно, родному человеку?

– Да ладно тебе, развлекайся. Слушай, надо бежать – машина без меня уйдет иначе. Все остальное в порядке?

– Да. Пока. Целую.

– Пока-пока.

И кладет трубку. Даже не поцеловав меня в ответ. Ну, вот, собственно, я и очистила совесть. Только легкости это мне не прибавило. К стабильности быстро привыкаешь, на самом деле. Отвыкаешь от урагана чувств, от их смятения, когда одни бьются о другие, сметая все на своем пути, и когда все это начинается вновь, а ты уже невесть сколько живешь в режиме одного и того же спокойного дня сурка – стабильный круг общения, стабильный относительно частый секс, стабильная работа, – хаос оставляет тебя безоружным. И вот я сижу на сиденье унитаза в ресторане, спускаю зачем-то воду, будто кому-то есть дело – писала я, блевала или нюхала кокс, – и выхожу, чтобы взглянуть на себя в зеркало и вернуться в переставший быть томным вечер.

Почти сразу по возвращению в зал меня подхватывает руководитель нашего, рондовского отдела продаж, и, хотя я обещала себе не вписываться в эти пляски и даже Игорю отказала, сейчас я слаба, как лист на осеннем ветру, и несет меня олень в свою страну оленью, где олени и оленихи двигают бедрами под неторопливый романтичный ритм, и я довольно быстро оседаю на плече старшего продажника, поддаваясь его неуклюжей и сдобренной изрядным количеством выпитого манере крутить партнершу вокруг кривой поломанной оси, и когда я ловлю взгляд стоящего на балконе и изучающего меня с задумчивым видом Игоря, я хочу улыбнуться или помахать, потому что вот теперь-то я заметила этот балкон, но мне кажется, что сейчас…

{7}

…и как ей это объяснить? Да и нужно ли человеку, который уже перешел определенный возрастной барьер, что-то доказывать и пытаться его чему-то учить? В какой-то момент все мы перестаем признавать свою неправоту в достаточной степени, чтобы сделать правильные выводы и чему-то научиться, и начинаем принимать ее, как унизительное поражение – скрипя зубами и делая хорошую мину при отвратительной игре. Все, на что я надеюсь – это отсрочить это состояние пониженной критики и не стать такой, как она.

– Да понятно все, что уж там говорить, – брызжет в трубку ненависть человека, которого я вынуждена называть своей матерью. – Когда у тебя находилось на меня время?

– Всегда! Всегда было, а сейчас нет, что в этом такого? – начинаю кричать в ответ, потому что не вижу иного варианта переломить этот разговор. – Мне не пятнадцать лет, чтобы бегать за мной хвостом, понимаешь ты это?

– Я понимаю, что тебе далеко не пятнадцать и не двадцать, и ты замужем за каким-то прохиндеем, и внуков мне ждать еще до твоей пенсии, но можно же хотя бы поиметь уважение…

– Хватит с тебя уважения! – отрезаю максимально жестко, сама того не желая; или желая? – Я только и делаю, что уважаю тебя черт пойми за что, а в ответ – одни оскорбления и подколы. Вспомни последнее доброе слово, которое ты мне сказала! Ну! И, кстати, прекрати поносить Андрея – в отличие от некоторых, он оказывается рядом, когда тяжело, а не выносит мозг без повода!

– Ира, – голос матери понижается, а потом становится ломким, неуклюжим, плаксивым. – Поверь мне, ты это все еще припомнишь.

– С радостью. Вспомню, как страшный сон, и снова забуду. У тебя еще что-то?

Мать театрально вздыхает и кладет трубку. Я искренне надеюсь, что это последний разговор на ближайший месяц. И это не такое уж злонамеренное пожелание – обычно, созвон с моей мамашей происходит либо из-за того, что у нее что-то стряслось, либо из-за ее желания вывести меня на задушевный разговор, а потом начать выносить мозг своими тщетными попытками научить перевалившую за тридцатник дочурку правильной жизни.

А какой жизни она могла кого-то вообще научить? С тех пор, как умер папа, она стала практически неуправляемой – истерики, приступы слепой ярости, какие-то полуритуальные поступки и странные манеры. А когда еще и Лиза – моя сестра, – получила магистра, уехала в Германию и оборвала все связи с ней, да и со мной, ситуация зашла в тупик. Но доля заслуг матери в этом отъезде была слишком велика, чтобы говорить о неблагодарных детях всерьез. Изматывающие ссоры, все те же странные истерики на ровном месте, скандалы из-за появления у дочек любых, пусть даже весьма презентабельных, как бывало у Лизы, молодых людей – в этом была вся мать. Отец тащил всю семью на себе всегда – и материально, и морально, зализывая все те раны, которые мы все получали, тогда как мать лишь добавляла новых, действуя на нервы всем, и папе – в первую очередь. И тут, поставив на его могиле памятник и распрощавшись со мной и Лизой, она оказалась в полнейшем вакууме. Некого пилить, не от кого заряжать энергией свою вампирскую сущность. Я иногда боюсь той мысли, что ненавижу ее – просто потому, что это, вроде как, неправильно, и я не имею права ее осуждать, не прожив ее жизнь, но, в то же время, какая-то циничная, чересчур рациональная часть меня говорит, что по Сеньке – шапка, и мать должна получать тот расчет, на который наработала собственной разнеженной, ухоженной со всех сторон папой глупостью и чванливостью.