Индульгенции

Шутка, к Лене это не относится. Просто сейчас у нее момент слабости. И ей не к кому обратиться. Уж точно не к отметившемуся у нее на лице Олегу. Чтобы понять, чьи «пальчики» можно было бы снять с этого синяка, не нужно быть экспертом-криминалистом.

– Я ввязалась в дерьмо, Феденька, – всхлипывает Лена. – В жуткое дерьмо. Просто думала, что все обойдется, что поорут и успокоятся, а теперь орать будут долго, и успокоятся ли – непонятно.

– Ты, наверное, хотела, как лучше, – не нахожу ничего лучше, чем произнести дебильную шаблонную фразу; может, потому, что Лене большего и не надо, как и большинству женщин.

– В понедельник – едем в Москву, на второе шоу.

– Ты уверена?

– Мне уже отступать некуда. Они уже слушают интервью с Колей, пишут Алине постоянно.

– Они?

– Вся молодежь, которая ютуб этот сраный смотрит. Да и триста шестую статью никто не отменял, а моя дочь уголовницей не будет.

– Но стать шлюхой ты ей не помешала, – рискую выдать то, что может нас поссорить – просто чтобы проверить, насколько глубоко погрузилась в отчаяние Лена.

– Да. Признаю. Я дура, я допустила. Но пусть она хоть в чем-то будет лучше меня. Пусть она это запомнит.

– Мне кажется…

Я хочу сказать еще немного слов, которые сделают больно Лене, но не решаюсь. Ей хочется верить в то, что у нее и ее дочери есть еще шансы на то, чтобы начать жить честно, не боясь нести ответственность за свои слова.

А кажется мне, что она просто привыкнет к безнаказанности. Что люди, которые не понимают своей неправоты – очевидной, доказанной им, расписанной, – с первого раза, а со второго не прекращающие творить зло, продолжающие лицемерить, изображать слезы отчаяния, играть с чувствами людей, которые с ними искренни, достойны худшей участи. Самой худшей кары. Рецидивисты неизлечимы. Можно оступиться раз. Можно не усвоить урок единожды и получить ответный удар. Но дальше – уже не случайность и не глупость, а метод общения, практика обращения с доверием окружающих, лживая сущность. Сколько ни украшай ее косметикой и подарками ухажеров, человечности и разума это не добавляет.

А чего, кстати, достоин я? Я, наверное, хотел бы вернуть Алену, но она уже не отвечает на мои звонки. Она все поняла с первого раза. А я – такая же скотина, как и Алиночка Шумихина. Я сделал человеку больно раз – и должен был это понять. Сделал два – и даже не обратил внимания. Так чем я лучше Алиночки? Кто я вообще, чтобы осуждать ее или Лену?

– Бывает и хуже, – договариваю вместо всех этих рассуждений.

– Например? – отрывается от моего плеча заплаканная Лена.

– Ну, вот вчера показывали – где-то в Приморском районе из окна выбросился мужик. Прямо с двадцать пятого этажа. Размотало его вдребезги. Показывали еще таджика, который, как менты и криминалисты уехали, не понимал, убирать это или нет.

– И кому мне тут соболезновать – мужику или таджику? – улыбается Лена своей же глупой черной шутке.

– Криминалистам, – усмехаюсь. – Из-за этого летуна их под самое утро подняли.

Мы идем дальше по парку, стараясь найти другие темы и прекратить…

Уныние

… и еще в начале ночи, поздним вечером я понял, что не могу идти ни домой, ни к кому-либо из друзей, а девушки у меня все также нет. Я хотел потеряться, растаять, раствориться в этом городе, перестать обладать материальной сущностью хоть на ночь. Лишь эти цели я преследовал еще несколько часов назад, глядя на бледно-красные болезненные пятна заката, утопающие за горизонтом. А сейчас я улыбаюсь бледной рыжеволосой девице с косичками, одиноко стоящей с банкой пива рядом с входом на Адмиралтейскую, но девица не замечает меня, а говорить я будто бы разучился, и я иду на набережную и перехожу через только что сведенный мост, постоянно поскальзываясь и внутренне браня себя за неловкость, и отзвуки прошедших дней, недель, месяцев наполняют мою душу глубокой печалью и скорбью, и бледно-красная луна лишь усиливает мою дезориентированность, и по улицам – где-то между Добролюбова и Яблочкова, – носится эхо, которое я не могу разобрать, и холод улицы, кажется, только усиливается.

Я полон боли и начинаю плакать, и ощущаю, как охлаждаются еще только что горячие слезы, и во всем этом мире нет никого, кто мог бы мне помочь. Не потому, что все такие вот суки и уроды. Просто я такой. Я потерян среди людей, для которых мог бы быть важен, стал для них бесцветным пятном на белом фоне, и меня невозможно найти, и поэтому никто не знает, что со мной, на самом деле, происходит. Все живут своей жизнью и совершенно не замечают, как я растворяюсь в происходящем, прекращаю играть какую ни было роль.

Где-то на окраине, куда я чудом дошел пешком, я замираю около рекламного щита. Печально летящий надо мной ангел, одетый в клетчатую майку и одной рукой удерживающий скейт с незнакомым мне логотипом, словно показывает мне направление движения, и я говорю ей «Спасибо» и допиваю остатки красного сухого и выкидываю бутылку на газон.

«FreedomWings иАктилактис– мой секрет отличного самочувствия»

Я понятия не имею, что это значит, но это точно что-то важное.

Вот только на следующем щите такой же ангел указывает обратно, но я продолжаю тупо идти прямо. Других вариантов нет. Мне стало не так больно, но я не хочу останавливаться и на что-то надеяться – на ментов, на скорую, на добрых людей, которые меня тут подберут. Я не хочу больше лицемерить, врать себе и окружающим и хотел бы начать новую жизнь. Только не знаю, как. Я слишком долго наплевательски относился к тому, что сам чувствовал. К Алене, к друзьям, ко всем. Слишком долго ждал, когда же пройдет то болезнь, то реабилитация, то курбан-байрам – да черт его знает, чего я ждал. И поэтому сейчас я так опустошен и растворяюсь в мире, полном событий, полном чувств, полном правды, за которую стоит жить.

Ведь именно в этом боль пустых лицемерных людей. Они просто ничего не могут почувствовать, потому что привыкли играть кого-то, кто точно не они, а кто они – уже не могут вспомнить. Типичные менеджеры в бесконечных операционных процессах. Да, мы такие. Но с точки зрения гуманизма, мы ведь тоже люди, у которых есть желания, надежды и мечты. И нет гарантии, что в один момент нас не долбанет стрела господа, и мы не очнемся. Вот сейчас меня она и бьет, и бьет долго и упорно, и мне надо одуматься и начать жить так, как я хотел бы, а не существовать.

Вот только мы боимся их – этих желаний, надежд, мечтаний, потому что не уверены, что делать с их исполнением, их реализацией. Этих надежд – потому что не уверены, что переживем их разрушение; этих мечтаний – потому что должны быть уверены в регламенте на завтра, а мечта – слишком эфемерна и ничего не гарантирует, особенно – теплого кресла и оклада, а что еще нужно было мне в этой жизни, пока не пришел рак? О чем еще я грезил? Кем хотел стать? И вот теперь стрела долбанула. Пора быть. Пора жить.

Вот только есть нюанс. Стрела господа может оказаться шаровой молнией. И тогда мне хана. Да даже без болезней такая стрела – осознание того, что надо жить свободно, – может добить человека еще быстрее, чем жизнь по инерции – наркоманей, случайно подхваченным СПИДом, алкоголизмом или еще чем. Не каждый понимает, как пережить осознание этого момента перемены в себе и не уйти в себя и не просрать себя, а, наоборот, открыть для себя целый мир. И я не осознавал. Я просто стал уродом, который потерял деньги, девушку, общение с друзьями, все чувства, и теперь…

Опа. А вот это интересно.

У меня резко кружится голова, и мир переворачивается с ног на голову. Меня рвет на лету, и я падаю лицом прямо в лужу собственной блевотины. Не очень-то приятно, хотя и тепло. Все тело пронизывает дикая боль, и я ору, что есть сил, потому что кажется, что так может стать легче.

Рядом останавливается какая-то машина с мигалками, и я молю небеса, чтобы это были не менты, но кто, кроме них?

Меня поднимают рывком, и наступает темнота.

Вернувшись домой, я обрушиваюсь на диван и понимаю, что не узнаю собственного жилья. Мерзкий, грязный притон, на котором так и написано, что он достался мне по наследству. Шов после повторной операции ноет до сих пор, хотя прошло уже недели три. Я пытался настаивать, чтобы после отсечения второй тестикулы меня оставили в покое и дали уехать домой, но Алена настояла на том, чтобы за мной присмотрели в стационаре. Я не мог смотреть ей в глаза даже когда она приходила поговорить, а вот с лечащим врачом я поговорил основательно.

Благодаря связям и деньгам Антона – Алена ни разу не скрывала это, и даже с этого начала, – мне провели операцию во внеплановом порядке и назначили гормональную терапию. Фактически, меня не особо-то и спрашивали, надо ли оно мне, потому как риск перехода в четвертую стадию оказался настолько высок, что решать нужно было буквально за день. Как оказалось, первая операция и все те хождения по мукам в виде «химии» были напрочь неэффективны, и рак продолжал работать дальше. Его немного приостановили в плане развития метастаз таблетки, но все это было в пользу бедных. Я продолжал умирать и истощаться все те недели после операции, потому что во мне была вторая бомба замедленного действия. Теперь я понимаю кота, который был у меня в детстве. Страдал, бедняга, без шаров. Только я не страдаю. Я еще пытаюсь осознать. И получается не очень здорово.

Володя наливает себе еще стопку и в очередной раз возмущается тем, что я не пью.

– Давай, через месяцок, – усмехаюсь. – Я еще тебе фору дам. Но не сейчас.

– Ладно, рассказывай, какие планы. Работа есть?

Я вяло сообщаю ему о том, что планов у меня немного, а работу я потерял. Но не потому, что мне было как-то не до нее в последнее время, а потому что контора, все-таки, схлопнулась, и теперь все надо начинать по-новому. Володя предлагает место в фирме, где работает он, рассказывает детали, и я обещаю подумать.

– Вот, тогда на следующей неделе и скажешь. Но я тебе говорю, тема стоящая, приедешь в офис – все поймешь. Кстати, заодно с Анжелой тебя познакомлю.

– Секретарша твоя что ль?

– Ну, до секретарши мне еще, как до Китая раком, а Анджела у нас закупщица. И я ее шпилю. Ну, еще живем вместе. Как-то так.

– Круто.

– Слушай, а ты как сейчас… ну…

– Не начинай.

– Все, забей. Просто – если надо девочку подыскать, помочь со встречей…

– Володя.

– Все-все. Я ж из лучших побуждений.

На самом деле, ситуация не так плоха, как могла быть. Как выяснилось, если сидеть на гормонах и не превышать дозировку, то есть еще какие-то там варианты даже иметь секс. Но каким он может быть, мне трудно сказать. По ходу, пора возвращаться на форум, к ФриМену сотоварищи с повинной. Или под другим логином.