Индульгенции

По телевизору, который я внезапно обнаружил у себя дома, ловлю репортаж о том, как какая-то дамочка, в свое время приехавшая в Питер из Мурманска, села за убийство хахаля, который хотел изнасиловать ее дочь. В отличие от того случая с придурком, который пару лет назад или вроде того вынес ребенка на мороз, она долго не церемонилась, и быстренько разрешила ситуацию с правосудием. Вот только тут уже никто не узнает, а правда он пытался кого-то насиловать, или просто не удовлетворял ее или разбрасывал носки по квартире.

Зима вообще выдалась неспокойной. Уже которую неделю дети убивают себя из-за участия в каких-то играх по соцсетям, где угрожают убить их родственников. Вокруг все находят какие-то безумные увлечения, а я вышел на примитивную и скучную работу в клиентский отдел, в контору Володи. Анжела оказалась не особо приятной на лицо толстушкой, и вопросы о том, стоило ли расходиться с Таней, на которую, несмотря на отсутствие модельной внешности, хоть без слез смотреть можно было, образовались валом, но ни один из них я, по крайней мере, по трезвяку не задам.

Я каждый день выхожу на смену в офис, совершенно не понимая, зачем это мне нужно.

Каждый день разговариваю с людьми, который мне не интересны и не важны.

Каждый день понимаю, что для меня вообще никто не важен.

Каждый день борюсь с мыслью, что не важен и я сам.

А надо ли?

Вспоминая, сколько было водки и сколько вброшено антидепрессантов, я понимаю, что совершил ошибку в количестве таблеток. Либо, как еще один вариант, мне продали не то количество, а выпил я всю пачку россыпью, не считая. Во всяком случае, после промывания желудка выяснилось, что шансы на летальный исход были один к трем, а это не так много, как я планировал.

– Я договорился, все будет, – сообщает Антон Алене, которая сидит рядом с моей кроватью.

На меня он, разумеется, внимания не обращает. Куда уж там.

– Тебе помогут, там очень хорошие специалисты, – увещевает меня Алена. – Они вытащат тебя из этого.

– Ты уверена, что это нужно?

– Да. Ты нам все еще нужен.

– Ему – вряд ли, – киваю в сторону Антона.

Он усмехается и выходит.

– Ты не прав. Он вообще не обязан и пальцем шевелить ни для меня, ни для тебя.

– Ну, с тобой-то иная история, нет?

Алена смотрит на меня несколько ошеломленно. Кажется, я не соответствую образу неудачника, который еще несколько дней назад решил запить горсть антидепрессантов литром водки и остаться навсегда в своей квартире, но был обнаружен потерявшим его Володей за вынесенной сгоряча дверью. Вот интересно, а если бы я просто отвалил и не забыл выключить мобильник, меня бы нашли?

– Хорошо, – киваю, чуствуя дефицит сил для продолжения спора. – Я поеду в дурку, так и быть.

– Это не дурка. Это место, где тебе помогут.

После приятной болтовни с Аленой я ощущаю легкое головокружение и стараюсь побыстрее добраться до палаты и лечь, отвернувшись к стене. В этой клинике на Бехтерева мне осталось еще неделю, и, откровенно говоря, я уже ощущаю, что вещества, которые они тут выписывают, работают на ура, в отличие от бесед с психотерапевтом, которому я говорю то, что он хочет услышать. Алена беспокоит меня все меньше, и хотя Антон явно ей пользуется, потому что она – птица не его полета, и я слышал о его жестоком нраве, она кажется сама себе счастливой. Со мной у нее просто не было бы этого мимолетного периода счастья. А обучиться на своих ошибках она смогла бы с любым. И это в очередной раз убеждает меня в том, что я тогда был прав.

– Федя, пора, – шаловливо сигналит мне медсестра, похлопывая по плечу и показывая на очередную капельницу.

Я пытаюсь найти в себе отвращение к тому, в кого превратился за этот год, но мне сейчас как-то слишком легко для этого, и хотя я знаю, что это просто действие правильно подобранной терапии…

Алчность

…обнаруживаю, как и ожидал, толпу народа и множество фоток. Мне хочется почувствовать хоть что-то, поэтому я останавливаюсь тут, прямо на «техноложке» и сажусь у стены, рядом с толпой, укладывающей новые цветы к фотографиям и расставленным рядом с ними свечам.

– Вы кого-то потеряли? – спрашивает меня блондинка лет сорока в черном платке.

– Да.

И не считаю должным что-либо пояснять. Она понимающе кивает и отводит взгляд в сторону развешанных на стене фотографий. И больше ничего. Никому, на самом деле, не интересно, что именно у тебя произошло.

Четырнадцать погибших, множество покалеченных и изуродованных. Люди, которые кого-то любили и были любимы. Впрочем, люди не способны осознать, чего стоит сам факт того, что их любят. Зачастую нужно просто произойти чему-то такому, как этот теракт, и только тогда у кого-то в голове переключается тумблер понимания, что есть еще что-то, кроме бабла, квартир, машин и отпусков в этом мире. Что-то, что я упустил и даже сейчас, пройдя курс в Бехтерева, не могу даже начать искать. Я пропустил вчерашний сеанс психотерапевта, которому было оплачено за полгода вперед, и не знаю, стоит ли мне ходить к нему дальше. Может, нужно просто чаще ходить вот так, среди людей. Вот только часто ли можно найти столько эмоций в этих людях? В конце концов, даже грусти и скорби. Общество живет по принципу non memento mori. Не помни, пока тебе не тыкнут ей в нос. Я читал, что каждые восемь минут в Питере умирает человек. И только каждые шестнадцать рождается новый. За полтора часа умирают одиннадцать человек. Возможно, половина из них – те, кого зарезали за полтинник в кошельке или кого убил пьяный водитель. Всем плевать. Никто не думает о гражданской ответственности, пока ей не тычут всем подряд в нос популисты. Одни делают это просто так, для самопиара. Другие сводят это с тем, что во всем виноваты дестабилизаторы общества, и надо наказать кого-нибудь побезобиднее. Каждый наживается на этом горе, как может.

Но самое страшное не это. Пройдет неделя, другая, третья, и общественная память затрется. Рамки металлоискателей в метро перестанут орать, а на орущие перестанут реагировать. Следить за элементарной безопасностью тоже перестанут, как и оглядываться по сторонам, и вместо осознанной общественной осмотрительности, восторжествуют великие и могучие «если на роду написано – не уйдешь» и «только не со мной». Какая сука, кстати, написала на моем роду этот рак? Явно не мои родители, которые всегда давали мне самое лучшее из того, что могли позволить, пока не погибли.

Лена снова вызванивает меня в парк. Она подает в суд на семью уже сидящего парня, пытаясь сколотить моральный ущерб, собирает доказательства травли. Мы говорим совсем немного, и я больше не хочу с ней общаться, о чем ей и сообщаю.

– Почему?

Она пытается меня догонять, но я иду в сторону метро нарочито длинными шагами.

– Я думал, тебе нужна помощь, – качаю головой и с отвращением сплевываю в сторону.

– Мне нужна была. И нужна сейчас, Федя!

– Тебе нужно только получить свое. А у меня твоего нет. Прости.

Я упакован, как посылка с Алиэкспресс. Черный пуховик, черные очки, закрыт наглухо. Смотрится смешно, скорее всего. Даже нет. Болезненно. Достойно психа-одиночки. Первые теплые солнечные дни уже начались, и все стараются раскрыться, одеваться хоть немного полегче, пусть даже простыть. А я наоборот. В этом парке, полном молодежи и вообще удивительно позитивных на вид людей я кажусь лишним.

Ребенок лет трех-четырех пытается ехать на велосипеде, и его подгоняет нервная мамаша. Паренек в очередной раз кренит четырехколесный агрегат и заваливается, и мамаша кричит, что надо крутить педали. А я улыбаюсь, потому что это здорово. Пацан, конечно, расстроен, и ему сейчас кажется, что это очень трудно – начинать, и что такое начало того не стоит. Но я-то знаю, что начало – это самое лучшее время. Время, когда можно выбрать направление и не прогадать. Время, когда можно что-то поменять, не переживая за груз, уже накинутый на спину. Время, когда небо – чистое и ясное, и взлет и посадка будут идеальными, и мы будем молоды и счастливы. Время, когда все впереди, и пусть ты не знаешь, что это все из себя представляет, и не знаешь, куда точно идти, но вокруг – миллионы дорог, и каждое облако дня и каждая звезда ночи – это новый возможный путь, новая мысль, новое решение и новое счастье. И весна – это начало, в этом вся ее суть. В гнезда на дереве около моего дома вчера снова прилетели птицы, а значит – все началось снова. Я впервые за полтора года вижу все это по-настоящему и не знаю, в чем дело – в пройденной уже давно психотерапии или в том, что я устал страдать и понял, чего лишился за то время, что упивался этими страданиями, большая часть которых была мной же и придумана. Во только и здесь меня ждал сюрприз.

Жизнь не уступает, и мир готов продолжить то, что было приостановлено в мороз, переступив через боль, голод и страх. А я не готов. Моя проблема в том, что нового начала мне уже не достигнуть, и я на стадии завершения. Вчера я получил результаты анализов, которые выявили еще одну врачебную ошибку, и я все равно умру, скорее всего. Уникум хренов. Метастазы в теле. По чуть-чуть расходятся, заставляя все больше клеток мутировать. Как можно было ошибиться так глупо дважды – черт его знает. Может, и ошибки-то не было, просто хитрость природы. Я высыпаюсь, как песок через сито, с каждым днем, и, что самое обидное, золота-то в сите не останется. Останется лишь гуляющая по кругу пыль. Но уж в этом-то точно виноват я сам, и что ни говори…

Гордыня

…и замечает, что я выгляжу гораздо лучше, хотя про него того же не скажешь.

– Не, серьезно, – Олег отпивает немного пива и зажмуривается. – Слушай, просто класс. Никогда такого не пил. Это немецкое?

– Австрийское, – усмехаюсь и отпиваю немного своего «гессера». – Завязывай с «охотой крепким».

– Федь, я вообще с прошлым завязываю. Че я, собственно, тебя и пригласил посидеть.

– А именно?

– Ну, расквитался с Ленкой, работу сменил. Вот и решил поделиться.

– И давно?

– Пару недель, как оформили развод. Но не жил я с ними уже прилично.

– А что они?

– Да мне по хер. Алина уже совершеннолетняя, вот пусть и решают теперь все вопросы, как взрослые бабы.