Наша самая прекрасная трагедия

4. Штефан

На мой взгляд, маршрут он выбрал не самый подходящий. Пятиэтажные малогабаритные дома, с выпирающими на дорогу пристройками, школы и детские сады во дворах, ржавые качели, ленивые прохожие и неторопливые автомобили, бары, магазины и ломбарды, работники которых знали всех жителей окрестных кварталов. Всё было пропитано скукой, которая ощущалась вокруг, в каждом встречном, в самом себе. Впрочем, этот день мог пройти намного хуже. В конечном итоге, никогда не обещал, что новые миры обязательно должны быть волшебными. Они такие, какими их видят сами обитатели. Я легко мог представить, как десятки тысяч людей проживают здесь день за днём, в пределах двух-трёх перекрёстков, годами не покидая пределы очерченных ими границ, и имели в этой жизни всё, проживали их наполную. Космос был для них всем, и хоть произнося название своего района, они не вспоминали о смысле, который был заложен в это слово, оно выражало именно ту маленькую вселенную, в которой происходят их жизни, и сами они были мельчайшими частицами по сравнению с ним.

Любой человек, смотрящий на мир с широко раскрытыми глазами, видит десятки проносящихся мимо кадров в секунду. И каждый не похож на предыдущий. Десятки новых картин за одно мгновение. Удержать в памяти каждую грань своей жизни – невозможно; да и нужно ли? Почти ко всему, что мы видим вокруг, мы по большому счёту равнодушны – смотрим, но не видим; видим, но не замечаем. Очень немногое способно лишь своим видом заставить обычного человека по-настоящему испытать счастье, страх, изумление. Мы не запоминаем, не уделяем время памяти и бессовестно расточительны к воспоминаниям. Настоящее – это даже не секунда, а сотая её часть. Мир успевает измениться бесчисленное количество раз, пока мы даже не успеваем моргнуть. И лишь фотография – это способ запомнить реальность такой, какой она была когда-то.

В тот день я успел сделать сотни снимков. Во многих не было никакого смысла, никакой истории – был лишь объект и окружавшая его, случайным образом сложившаяся, композиция. Я специально просил Гоголя подождать, пока я зайду в очередной двор и осмотрю каждый дом. Мне самому не было ясно, что за мания возникла у меня на ровном месте. Он терпеливо ждал, затем шел, обсуждая со мной что-то, а после сам себя прерывал на полуслове, пока я снова не обойду вокруг очередного квартал с фотоаппаратом у лица.

Мне хотелось отблагодарить Гоголя за терпение, с которым он обошелся со мной. Не знаю, как бы я повёл себя в любое другое время, если мой новый знакомый через каждые десять шагов убегал в сторону, гоняя голубей, забегал во дворы и переходил с одной стороны дороги на другую, чтобы фотографии получилась с разных ракурсов. Меня самого такое поведение очень быстро вывело бы из себя, а его нет, мой космический спутник держится молодцом. А может, Гоголь просто в это время смеялся надо мной, а потому не заморачивался над тем, чем себя занять. В любом случае, собеседником я был неважным: говорили мы о Германии, Украине, но отрывистыми фразами и о всякой чепухе, которая была у них общей или разной. Я и не нуждался в собеседнике – я полностью посвятил себя своей мании и пребывал в творческом экстазе. Если есть хоть капля, хоть щепотка вдохновение, то всё остальное в этом мире перестаёт быть важным. Хоть я и нащелкал немыслимое количество снимков, я с осторожностью и вниманием относился к каждой. Фотография – это искусство воспоминаний, след навсегда ушедшего момента, и она не прощает пренебрежительного отношения к себе. А Гоголь в это время, обычно, стоял в стороне, курил одолженные им у меня сигареты и следил, как бы мы не сбились с маршрута, чтобы я не заблудился или не попал в неприятности. Когда он видел, что я начинал уж слишком заигрываться, он подходил ко мне, клал руку на плечо и тряс, поторапливая меня и вразумляя, пока я не приходил в себя и не шел дальше. А затем, я неизменно, и точно так же увлекался вновь.

По словам моего проводника по дивному новому миру, эта часть района был самой безопасной, по ней спокойно можно прогуливать даже по ночам. Если, конечно же, не наведываться в каждый встречный двор, как это делал я. Квартал, где он жил, находился в глубокой яме и опасным он был иногда даже для прогулок при свете дня. Именно эту часть Космоса он намеревался показать мне с самого начала. Мы прошли заброшенный комбинат и очутились в частном секторе. Над ним возвышались редкие островки панельных многоэтажек, стены которых словно сияли, укутанные солнечными лучами. Северный и южный входы в этот квартал загородили заводы. По всему периметру он был огорожен от всего остального мира труднопреодолимыми естественными и искусственными препятствиями, проходить через которые было либо опасно, либо крайне неприятно: мусорные свалки, гаражи, пустыри, заброшенные дома. Это была не фавела, а скорее деревня в черте города. Даже заблудившийся путник был здесь редким зверем и попасть сюда мог только с помощью проводника. Но мой спутник жил в самой комфортной части этого мира – на Антарктической улице, располагавшейся параллельно улицам Юности, Радио и Ракетной. Домов на ней у него было целых два: в одной был бесконечный ремонт, а другой пока что пустовал и он предложил мне зайти к нему на обратном пути. А пока, он вёл меня всё дальше, пока дорога не кончилась обрывом.

Всё время, что он вёл меня, мы спускались вниз, но теперь будто очутились на вершине. Слева открывался вид на девятиэтажки Шевченковского района, а прямо у нас под ногами расположился целый город, с улицами, площадями и перекрёстками, состоящий из сотен гаражей. А вдалеке – чёрные заводы, с тянущимися к небу трубами и вздымающимися к нему клубами дыма. Вдалеке виднелся ещё один квартал девятиэтажек, скрытый за пустырями и частными домами.

– Вон туда, – указал на них Гоголь, – я не советую ехать никогда.

– Ты был там?

– Это мёртвый город. Он не относится ни к одному из районов. Если бы я был там, то вряд ли бы вернулся.

– Там живут люди?

– Да, только я не знаю, кто они, раз до сих пор живут там. Это даже не всё равно, что обитать на другой планете – это жить на астероиде. Там почти никого не осталось.

– Почему он – «город мертвецов»?

– К нему долго и трудно добираться. Люди покидают его и большая часть домов пустует. Это самое непригодное для жизни место в городе. Те, кто остаются там – всё равно, что мертвецы, живущие в своём склепе.

– Ты был там?

– Нет. И ни одна живая душа меня туда не затащит, по крайне мере, пока не найдётся надёжного проводника.

Я обдумывал сказанное им. В Берлине, иногда, мне приходилось бывать в подобных удалённых местах, к примеру, в Штаакене или в Шпандау, но никому и в голову бы не пришло называть это место «городом мертвецов», скорее, просто районом с выгодными арендными условиями.

– Я так понимаю, – улыбнулся он, – в Берлине совсем другие взгляды на жизнь, чем здесь.

– Не знаю. Но это место – переворачивает их с ног на голову.

– Жизнь здесь, если хочешь знать, это как квест, задача которого найти выход. Цель жизни – это выбраться отсюда. Но не для меня. Мне здесь нравится, меня в жизни всё устраивает. А вот многих других – нет.

– Всем кажется, что «по ту сторону» жить лучше. Но там тоже тяжело.

– Там люди богаче.

– Богаче вас, но такие же нищие. Для нас деньги имеют ровно такое же значение, как и у вас.

– Там люди свободнее.

Я уже было открыл рот, но не стал ничего говорить.

Мы простояли там минут двадцать. Я никак не мог насмотреться на открывшиеся мне виды, не мог насытиться ощущением, что мой старый мир трещит по швам, а его место занимает новый. Мы выкурили ещё по сигарете, а затем направились в дом его дедушки и бабушки. Там он угостил меня конфетами и включил телевизор. Тогда, я впервые увидел «Футураму» не на немецком. Его дом был таким маленьким, тихим и уютным. Я наслаждался атмосферой и думал, что украинский – такой смешной язык, но мне не составит труда вскоре его выучить. Досмотрев серию, я взобрался по лестнице во дворе на черепичную крышу и сделал несколько снимков оттуда. Солнце как раз садилось за горизонт и щедро одаривало стены соседних домов своим светом. Затем я с радостью стал пересматривать получившиеся кадры – в них было столько тепла.

Перекусив хлебом с ветчиной, Гоголь сказал, что проводит меня до дома самым коротким путём – через гаражи, честный сектор, рынок и мусорную свалку. Он сказал, что это будет увлекательное путешествие, которое придётся мне по душе, раз мне так понравилось всё, что он мне показывал. Это были самые настоящие задворки космоса, ничем не прикрашенные и правдивые места этого города. А значит, они заслуживают быть увиденными, пусть и только для того, чтобы больше не видеть их никогда. Я вынужден был согласиться, хоть и вдохновение у меня почти иссякло, я устал от этого района, впрочем, и от всего остального.

Дальше, я почти ничего не фотографировал – камера просто висела у меня на шее, покачиваясь в ритм моим шагам. Я не мог дождаться, когда же вернусь домой. Гоголь как мог развлекал меня разговорами о том, о сём, о Запорожье и местах, где никогда не бывал. Внезапно, он уверял меня, что вести нормальную жизнь здесь – невозможно и что его любовь к этому месту – классическое проявление Стокгольмского синдрома. Я же наоборот, пытался убедить его, что это не такое уж и гиблое место, и что в других странах жизнь никак не лучше. Я представил себя покупателем, который нахваливает товар, пока продавец перечисляет его недостатки и утверждает, что это тот ещё хлам. Хотя, здесь почти нечему было удивляться, особенно учитывая окруживший нас безумный мир.

Так и не придя к соглашению, мы дошли до рынка и купили по банке пива. Повеселев, мы выкурили ещё по сигаретке, смешили друг друга и смеялись хмельными слезами. Мне нравилось просто идти, разглядывать индустриальные пейзажи, двигаясь от окраины к центру, курить, смеяться и осознавать, что ни одна мрачная мысль не может задеть меня. Какие волшебные мгновения, ради которых и стоит жить.

Я и не заметил, как мы оказались прямо у меня под домом. Мой спутник улыбнулся на прощание и прежде, чем скрыться внутри одной из отправлявшихся одна за другой маршруток, сказал:

– Ещё встретимся. Будет, что вспомнить вместе.

– Ага, спасибо. Пока, Гоголь.

Я направился в свою огромную квартиру, встретил грустно улыбавшегося мнедядю Альберта, скучающего от безделья. Прошел мимо мамы, сидевшей с планшетом на диване в наушниках, увлечённо что-то читавшую и даже не заметившую моего появления, и отца, вечно чем-то озабоченного, редко появлявшегося в доме и то, лишь в роли безрадостного призрака, никак не находящего себе покоя на этом свете. Глядя на него, я вспоминал, кто мы и в каком положении оказались. Я заговорил с ним, а он отвечал, будто находился сейчас в другом месте. Так или иначе, мне тоже придётся столкнуться с заботами о своей семье, с целым рядом несчастий и разочарований.

Отец окликнул меня, но я вовремя скрылся в ванной, включил воду в кране и стал чистить зубы, чтобы избавиться от въевшегося в меня табачного запаха. Глядя на своё отражение в зеркале, я думал, что сегодня уже ничто не сможет испортить этот день. Тем более что он почти прошел, настал вечер, а за ним вслед придёт и ночь. Я мог только надеяться, что она скроет под своим покровом все заботы, а несчастья и проблемы развеются, как во тьме исчезают тени.

Глава 4 Сентябрь

1. Штефан

Проснулся я в чужом доме, рано утром, от назойливого звона будильника в кармане штанов. Его звуки раскачивали меня из стороны в сторону, усиливали головную боль, возвращали меня обратно в жизнь, где были только скука и усталость – страшная пытка. Не в силах раскрыть слипшиеся глаза, я на ощупь нашарил телефон под одеялом и обеззвучил его. В обычное время, я бы просто лёг спать дальше, забыв об этом неприятном эпизоде. Но проснувшись один раз – заснуть уже не удастся. Меня сразила сухость во рту, боли в горле и голове. Я ощутил страшную вспышку гнева – я был не свободен, казалось, вот-вот закричу, но мои голосовые связки заросли мхом. У меня не было выбора, я мог только встать с кровати и выйти в этот мир.

Сон – это маленькая смерть. Глубокий и крепкий как тройной эспрессо, он продлился всего несколько мгновений. Проснулся я ещё более усталым, чем когда ложился. Поднимаясь, я обнаружил чью-то руку, уже давно лежавшую у меня на животе, ни то случайно соскользнувшую, ни то приобнимавшую меня. Это был один из знакомых Гоголя – ни то Славик, ни то Ярик – а может вообще Иван. Ничего, что мы заснули вместе – вот только, что его рука забыла на мне? Я брезгливо отодвинул её от себя, осторожно, не то вдруг разбужу его. Но утренний незнакомец спал, будто убитый. Как и я, совсем недавно, он видел свои пьяные сны, которые забываешь, стоит лишь открыть глаза и вернуться в трезвый мир.

Раскрыв глаза и не моргая, взглядом висельника я стал искать свою футболку. Прошло несколько мучительных секунд, прежде чем я нашел её в груде бутылок. Как она оказалась там? Вся в пятнах, от неё за несколько метров несло выпивкой. После такого даже на тряпки пустить её было нельзя – только сжечь. Мысли в моей голове состояли исключительно из грубых слов, как это ни странно, почти все они были русскими. Но так и не найдя себе выхода, они слились в один пронзительный стон. Склонив голову набок и жалостливо разглядывая свою любимую футболку, я решил оставить её в этой зловонной куче навсегда.

Переступив через мучительную усталость, я добрался до раковины, где промыл себе слипшиеся глаза и промочил горло. В моей памяти навсегда засел металлический вкус лившейся оттуда жидкости. Было ещё рано – не больше пяти часов утра. Разглядывая скупую струю воды из-под крана, я думал над тем, почему поставил будильник на столь ранний час – почему мне было просто не дать себе отоспаться после такой бурной ночи? Тогда я вспомнил, что сегодня вторник, а не воскресенье. Я остановил поток мутной воды, а вместе с ним на какое-то время остановились и мои мысли.

Я обещал не прогуливать пары, что бы со мной не произошло. Нужно было найти Гоголя и заставить его пойти в колледж вместе со мной. У нас было всего три учебных дня: по вторникам, средам и четвергам, а он не появлялся даже в эти дни.

Среди мёртвых тел, отсыпавшихся после убойной вечеринки, его не оказалось. Видимо, проснулся раньше всех, если вообще засыпал, и ушел к себе – одному чёрту известно куда. Махнув рукой, я решил, что разберусь с ним позже, а пока лучше не терять времени зря. До начала пар я должен был вернуться домой, помыться, перехватить что-нибудь на завтрак, переодеться и самое главное – принять что-нибудь от болей в голове, животе, горле и душе. И пусть весь путь до дома, по прекрасной солнечной погоде, мне придётся пройти без футболки. Одолжу что-нибудь в шкафу, надеюсь, хозяин дома, кем бы он ни был, окажется не против – чего стоит одна футболка в сравнении с тем, как сильно я хотел вернуться домой.

По всему дому разбросаны старые книги, которые никто не раскрывал с тех пор, как они появились на свет. Развешенные иконы православных святых и Иисуса Христа на пожелтевших стенах среди этого бедлама выглядели так же неуместно, как сырое мясо в кондитерской лавке. Но что дыра, что роскошный особняк – всё подходит для курения кальяна, лишь бы тот был дымным, а компания весёлой. Даже этот притон, когда в нём смеются, лучше, чем дворец, в котором плачут, если только это не угарный смех сквозь слёзы. А детали интерьера – всего лишь мелочи, на которые даже не стоит обращать внимание.

Наконец, я надел на себя футболку «Off-White» за десять евро с местного рынка. Придя в себя, я ощутил себя свежим и живым, как никогда – не стыдно даже выйти в люди. И хоть здесь не было живых людей, для самого себя я выглядел неплохо.

Из-за угла показался Мартин – ещё один выживший. Ничего общего с немецким философом он не имел, как во внешности, так и во взглядах на этот мир, но все звали его Хайдеггером, даже те, кто никогда и не слышал о «Времени и Бытии», и мало кто помнил, почему. Бывший одноклассник Гоголя, он учился на физико-математическом факультете. Жажды ко всему пьянящему в нём было больше, чем у историков и геологов, но не сильнее, чем у чистых математиков. То ли он вышел из своей комнаты только что, то ли стоял там уже давно и смотрел, как я с обнажённым торсом перебираю груду футболок в хозяйском шкафу – я уже не узнаю, да и всё равно. Выглядел он куда лучше, чем я. Мне было не так одиноко в его присутствии – не одному мне не спится с утра и не мне одному хорошо.

– Доброе утро, Гёте.

Имя придумал он. Сказал как-то раз, и все запомнили сразу. Я не возражал. Даже немного гордился тем, что есть у меня что-то общее с великим поэтом. Не всем так повезло.

– Холла, Хайди.

– Чего это ты так рано?! Часов до двенадцати здесь ещё можно отоспаться.

– У меня пары. Опаздывать не хочу.