Наша самая прекрасная трагедия

– Позже, она отругала меня. Сказала, что видео получилось таким, будто всё плывёт. Хоть это было, забегая наперёд, когда я давно уже протрезвел, но ответил ей так: «Это хорошее видео – на нём всё плывёт вместе с тобой, в этом суть течения, глубина этого видео». В общем, у неё было достаточно причин, чтобы больше со мной не разговаривать, а встретив в колледже, обходить стороной.

Вплоть до самой ночи я просидел на скале и наблюдал, как мерно течёт вода в реке, а вместе с ней и время. То и дело перед моими глазами мелькали ангелы и демоны – реальные и всего лишь последствие токсинов. Со своим собутыльником, державшимся более стойко, чем я, мы обсудили то, что значит быть лучшим другом, просто знакомым и «да так». Интересный выдался разговор; жаль только, что ни слова оттуда не могу вспомнить.

Мы светили лицами из-за кулис, надеясь, что никто нас не заметит – рисковали, но было так интересно, что было не до страха. То и дело мы пробегали взглядом по неровным дорожкам текста на смятом листке бумаги. Эти минуты запомнятся мне как бесконечно долгие мгновения отчаянной и тревожной скуки. Мы – актёры перед выступлением – всё равно, что солдаты, которых вот-вот бросят в бой. Ещё раз пробежаться взглядом по тексту – всё это отвлекало, но заставляло волноваться только сильнее. Штефан застыл на месте. Раньше, его заботило лишь одно – репетировать, репетировать и ещё больше репетировать. Но он замер, прислушавшись к своим внутренним ощущениям. Сложно было скрыть, что они сообщали ему лишь то, что напуганы до поседения. И всё же, этот ужас, который он так отчаянно пытался скрыть, делал его одним из нас, живым, настоящим артистом. Мы сделали всё, что могли, что хотели сделать. Остаётся лишь отпустить – получить этот ни с чем несравнимый драйв, который мы заслужили.

Вечером мы собрались в палатке и стали играть в «Сундук». Правила просты: нужно угадать карты на руках у соперника. Если называешь правильно достоинство, говоришь, сколько таких карт и какая у неё масть: «два туза, трефы и пики» или «одна десятка червей» и так далее. Если карты угаданы, то ты забираешь их к себе – больше их никто угадать не может – и затем можешь повторить попытку. Если карта не угадана, ходит следующий по очереди. Четыре карты одинакового достоинства, но разных мастей, называются «сундуком». Выигрывает тот, кто соберёт больше всех сундуков. На ранних стадиях, игра сводится к угадыванию и удаче, и лишь потом, примерно после первого сундука, в дело вступает логика и психология.

Полночи ушло у нас с ребятами на эту игру. Трезвомыслящему человеку в такой компании делать нечего; игра просто не сможет его затянуть. А вот от кого воздержанием от алкоголя и не пахнет, рискует надолго застрять, с каждой минутой лишь усиливая свой азарт. Но время шло, здравый смысл потихоньку стал просачиваться сквозь щели в палатке. Поэтому, в ход пошла вторая бутылка, которой хватить должно было до утра. Периодически, мы устраивали перекуры под звёздным небом, под мерный шум ночи и водопада. Единственным нашим источником света был тусклый фонарик. Такие прекрасные мгновения, случающиеся нечасто, я называю «незабываемые». Вокруг было нечто от древней магии, существовавшей в те времена, когда жива была традиция у людей каждую ночь собираться вокруг костра.

Сидя на диване в гостях у Штефана, слышу его вопрос:

– Зачем ты вообще поехал туда? Если ты просто хотел напиться, то смог бы сделать это и дома.

О, друг мой, мне вовсе не хотелось напиваться – это произошло так, по ошибке. Единственное, чего мне хотелось сделать, так это жить – по-настоящему, наслаждаясь красотой природы и не жалеть ни о чём.

В нашей палатке был один парень моих лет, который постоянно понижал градус. Из-за этого, а может и по другой причине, он постоянно говорил о привидениях, бесах и прочей потусторонней силе, как доброй, так и враждебной. В основном, его рассуждения были посвящены духу девочки, то ли в белом, то ли в сиреневом платье. Она являлась ему в видениях с тех пор, как мы прибыли на это место и она же прямо сейчас, во время наших весёлых ночных посиделок, пытается приблизиться к нашему лагерю со стороны автобуса, стоящего наверху, в поле. На вопрос, что ей от нас нужно, ответа он не знал, но на всякий случай, сделав хороший глоток дешёвым виски из пластмассового походного стакана, выстроил каждому из нас индивидуальную защиту от духов и отдельно на весь лагерь в целом.

Алкоголь развязал язык этого загадочного молодого человека. Он рассказал нам о своих магических способностях, развившихся у него с детства от близкого общения с мирами демонов и духов. Одни охотятся за ним, но не могут справиться с его защитным полем; другие наоборот, помогают и предупреждают об опасностях. По какой-то необъяснимой причине потусторонние сущности всегда знают где он находится, хотя его способности, которые он никогда не забывает применять, всякий раз здорово выручают его и злым духам не удаётся причинить ему серьёзного вреда. Пока он всё это рассказывает, девочка то ли в белом, то ли в сиреневом платье, выяснить это довольно проблематично, продолжает медленно, но верно, приближаться к нашему лагерю, и цель её по прежнему остаётся неизвестной. Погода, тем временем, завелась не на шутку. Стенки палатки то и дело сотрясались от внезапных порывов ветра. Что-то постукивало в соседних кустах. Шум этот мог быть простым звоном бутылок, а мог означать и проникновение на территорию лагеря диких зверей. Мир вокруг разрывался от вымышленных и вполне реальных угроз. Я попросил глоток дешевого виски и ненадолго я забыл про свой первобытный страх.

В одной палатке с нами сидел мальчик лет тринадцати – и без того недалёкий умом, но от нашей выпивки и сигарет, совсем перестал замечать разницу между миром живых и давно умерших. От этих рассказов моего друга он весь покрылся гусиной кожей, в глазах его застыл ужас, а взгляд всё скакал по закрытому пространству палатки. Казалось, чтобы вызвать в нём пронзительный крик достаточно коснуться его кончиком пальца, и он сначала завопит, будто перед ним и вправду предстало привидение, а затем упадёт в обморок. Чтобы хоть как-то справиться со своими нервами, он произносил больше бессвязных и неуместных ругательств, чем всех остальных слов. Вот он, ребёнок, у которого в голове одна трусливая каша и не способный общаться со сверстниками и ребятами постарше, не употребив в каждом предложении хотя бы несколько грубых слов. Когда же наш рассказчик сделал вынужденную паузу и вышел к скалам на перекур, я заговорил с его другом, с которым он делил эту палатку. Мне не хотелось говорить об этом нашему спириту в лицо, всё равно от такого разговора не будет толку, но пожаловаться я должен был – это было такой же моей священной обязанностью, какой для него было строительство щита от злых духов и демонов, хозяйничавших в этих краях. Мой первый вопрос был таким:

– Как ты думаешь, почему несовершеннолетним запрещено голосовать?

И я, не дожидаясь его реакции, сам же на него и ответил:

– Потому что у них ещё нет способности трезво оценивать реальность, а это значит, на них легко оказать влияние со стороны, внушить им мысли, которые они будут воспринимать за свои. Любой хорошо сконструированный обман для них неподдельная истина. Конечно, существуют исключения – те, кто, не смотря на свой возраст, способен мыслить критически. Но этот малый – точно не из их числа. Ты только взгляни, как он напуган. Он не в силах отличить правду от красивого вымысла.

Естественно, сам мальчик нас хорошо слышал, и прилежно, со знанием дела, без устали покрывал меня отборными ругательствами – даже теми, которые раньше из его уст не звучали. Похоже, он приберёг для особого случая; и он не заставил себя долго ждать

Тот, к кому я обращался, был единственным из нас четверых, кто имел права свободно покупать алкоголь, голосовать на выборах и пользоваться прочими благами, которые даёт совершеннолетие. И всё равно, даже он сказал, что его друг-спирит рассказывает не выдуманные страшилки на ночь, а излагает неподдельные факты. Я напомнил ему о многих «чёрных ораторах», у которых точно так же правда и вымысел шли бок о бок, и которые манипулировали людьми красивыми речами, пользуясь отсутствием у них критического мышления, или притупляя его. Но, видимо, речь моя была к тому времени уже бессвязной, произносил я какие-то длинные, непонятные фразы и уже не мог никого убедить. В конце концов, меня все слушать перестали.

С перекура вернулся любитель историй про духов. Стоило ему только снова взяться за своё, как сразу его друга, единственного совершеннолетнего в палатке, начало жутко тошнить. В одно мгновение, из одного угла палатки, он переместился в другой и упал грудью мне на колени, высунув голову наружу. Несколько раз его вывернуло наизнанку, а в перерывах он застывал на одном месте так, что мне казалось, он вот-вот уснёт. Внутри палатки было лишь одно его тело без головы. В этот момент, я ощущал на себе всю его тяжесть, но думал не об этом, и не о привидениях, которые и к этому событию приложили свои мёртвые руки – я думал только о своих кроссовках, оставшихся там, снаружи. Главный рассказчик поспешил объяснить, что причиной внезапной тошноты его друга была его острая чувствительность к тёмным искусствам. Он извинился, что защиты, которую он построил вокруг него, не хватило, а затем пообещал, что в следующий раз подойти к этому вопросу более внимательно. А пока что, его несчастному другу должна помочь семидесятиградусная настойка на скорпионах, которую изготовляет его брат и бутылёк с которой он быстро достал из рюкзака.

После всего этого, мне захотелось выйти наружу и немного освежиться. Но внезапно нагрянувший холодный, совсем не летний ветер быстро заставил меня отказаться от своего плана и я вернулся в палатку. Всё это время моросил мелкий дождь из-за чего скалы, по которым я ходил, стали скользкими и непреодолимыми. Голова моя ещё не до конца избавилась от вертолётов в ней и я споткнулся; дальше, будто меня сдуло с ног ветром, я кубарем полетел вниз, как камень с вершины горы, прямо в палатку. Что-то сломалось в ней. Дождь шел всю ночь и затих лишь под утро. А те, кто спали в ней, проснулись на следующий день мокрыми и разбитыми. Это была ужасная ночь. Кто знает, чей дух в том был повинен.

Когда до выхода на сцену остаются считанные минуты, всё волнение от первого в жизни выступления исчезает – в один миг приходит смирение, момент самой проникновенной чистоты. Ещё совсем недавно каждая секунда ожидания была как натянутая до предела струна. Вот, мы выходим в роли олимпийских богов. Сам я в этот момент будто больше не контролирую своё тело и смотрю на себя со стороны. Мне хочется, чтобы все видели меня именно таким, каким я хочу казаться, каким я хочу себя показать. И если у меня всё получится, то результат будет стоить потраченных усилий. Невыносимые часы скуки с редкими и такими короткими вспышками вдохновения – всё это то, ради чего я живу, ради чего все мы сейчас здесь.

Конечно, все эти мысли появились лишь в самом конце – на сцене ни о чём, кроме собственной роли, я думать не мог. Я был сосредоточен на себе, но в то же время был неповторимо лёгок, будто спала с плеч невыносимая тяжесть, а осталось лишь одно – бытие. Три минуты перед публикой прошли почти незаметно. Это закончилось даже слишком быстро. Зал смеялся и аплодировал в силу своих возможностей и нашего таланта. Удаляясь за кулисы, мы прошли через ударную установку, стоявшую там с самого начала, как напоминание о том, что нам ещё только предстоит. Вот-вот, казалось, Гоголь сядет за неё и все мы начнём играть, как делали это уже сотню раз в его гараже.

Мы ушли со сцены и направились в аудиторию, служившей нам в качестве гримёрной. Все были так бодры и полны, особенно я – не помню, когда ещё чувствовал себя подобным образом. Всё было замечательно – даже слишком. И вот, подвох не заставила себя долго ждать.

На второй день нашего пребывания на реке, мы так и не увидели солнца. Облака затянули небо, переливаясь всеми оттенками синего и серого. Дождь как начинал идти, так сразу оставлял это дело на потом и уступал место ветру, дувшему на нас со всех сторон, чуть ли не сбивая людей с ног и ломая деревьев ветки. Сама природа изо всех сил пыталась добить нас, выжать последние соки и оставить одну бессильную оболочку. Ох, как она ошибалась, если думала, что ей это так легко удастся. Но не смотря на отчаянное сопротивление моего духа окружающей среде, я давно уже не чувствовал себя настолько беспомощным, потому что люди отвернулись от меня.

Прошлой ночью уснуть мне удалось, может, часа на два. Я проснулся вместе со всей своей палаткой, поскольку этим утром была наша очередь готовить завтрак на весь лагерь из двенадцати человек. Я медитативно стал собирать ветки для костра, но почти все были влажными, а так как ветер и не думал останавливаться, зажечь его у меня не получилось. Прошедшая ночь не переставала напоминать о себе. В один миг у меня даже возникла мысль, что хватит с меня – я уже достаточно нагулялся. После этого, я стал искать способ сбежать из этого лагеря и как можно скорее вернуться домой. Километрах в пяти была маленькая железнодорожная станция, откуда шли электрички до ближайшего города, а оттуда уже можно было добраться до нашего родного Запорожья. Да, это был самый настоящий побег от трудностей и испытаний, которые выпили на меня здесь. Мне предстояло решить, что делать: трусливо свалить домой или остаться здесь. Оба варианта сулили новые испытания и ещё больше трудностей, поэтому особо не привлекали. Вот, что такое безысходность – когда выбор состоит из одних только равных зол.

Определённо – это воскресенье было одним из самых тяжёлых в моей жизни. Я долго бессмысленно ходил вокруг лагеря, пытаясь понять, что должен делать. Но тут, кто-то сказал мне – увы, не могу точно вспомнить, кто именно: – «Раз ты дожил до сегодня, то и до понедельника дотянуть у тебя точно получится». На следующий день, в понедельник гнева, мы должны были покинуть это место. Тогда, впервые за несколько часов прожитого дня, я спокойно набрал чистого воздуха в лёгкие и выдохнул его, расслабив всё тело. Я ведь знал, что должен прожить, прочувствовать всё это путешествие до конца. Если я сбегу сейчас – то уже не смогу себе этого простить. Я выбрал остаться здесь – решение не делать ничего, не менее радикальное, чем всё изменить.

Слишком поздно я осознал, что это было ошибкой. Тогда, я ещё не знал, что лучше бы выбрал бегство, чем перетерпеть всё, что только ждало меня и всех нас впереди. В тот момент, когда я смирился с тем, что мне придётся остаться в лагере, я и не догадывался, что настоящие трудности ещё впереди.

Между нашей юмористической сценкой про олимпийских богов и музыкальным представлением оказалось… полторы минуты – достаточно, чтобы ведущие могли прочитать стишок и объявить о выходе на сцену нашей группы. Те, кто придумали это – самые настоящие гении – лично бы их придушил. Я снова начал нервничать, хотя на этот раз, на подобное у нас просто не оставалось времени. Мы едва успели переодеться – все, кроме… Штефана. Наш главный музыкант и вокалист забыл, куда дел свою футболку. Экстремальная ситуация – бывает же такое. Она просто исчезла и теперь, ему нечего было надеть на своё голове по пояс тело. Выступай мы в каком-нибудь клубе – чёрт с ним, отправили бы его на сцену и так. Но ведь не на день учителя устраивать всем такой сюрприз!

Ещё несколько секунд и мы должны были выходить на сцену. Времени на раздумья оставалось не много.

Он схватил первую попавшуюся на глаза в аудитории-гримёрке кофту. В области груди она была слишком широкой и обвисала – видимо, ему попались женские шмотки; но выбирать было особо не из чего. Всё лучше, чем выйти на сцену по пояс голым. И всё же, показываться в таком виде на сцену Штефану не хотелось – засмеют, говорит. А мы уже заставляем всех ждать. Ему смущённо застыл на месте – и вместе с ним, замерло и всё остальное. Мы все ждали. Я растерянно стал водить взглядом по комнате, поворачивая голову так, будто шея у меня залита бетоном. Вдруг, я увидел маскарадную маску, выглядывавшую из чьего-то рюкзака – видимо, какая-то шутница или шутник взяли с собой, но так и не смогли найти ей достойного применения. Пролетев с одного конца аудитории до другой, я вытянул эту маску, подошел к Штефану и нацепил на него. От неожиданности, он ничего не смог сделать, даже увернуться. Только, когда маска уже оказалась на нём, он поднёс к ней руки, намереваясь сорвать, но я остановил его, достал телефон, и в чёрном зеркале дал ему увидеть своё отражение.

– Выглядишь великолепно. Во всяком случае, лучше, чем на стриптизе. Пойдём уже, под аккордеоном видны только рукава – не все поймут, что на тебе блузка. А маска – отвлечёт внимание и от них.

– Я похож на какого-то сумасшедшего. Как клоун.

– Мы все здесь такие, дорогуша, – я перевёл взгляд на Гоголя, – все. Пойдём, Гёте – это звёздный час, которого мы все так долго ждали.

И вот, настал этот момент – оттягивать его уже не было смысла. Мы вышли на сцену с таким видом, будто ко всему относимся с иронией: мы, которые стоим на сцене, они, многие из которых наши знакомые – всё это не в серьёз, понарошку. Но играли мы так, будто от этого зависала наша жизнь. Что и говорить, в каком-то смысле, это было правдой.

На завтрак у меня было три ложки гречневой каши и кружка атоксила, разведённого в тёплом чае – больше в меня просто бы не влезло. Аппетита у меня не было вовсе, но было понятно, что если я не поем, будет совсем плохо. Покончив со своим завтраком, я вернулся в палатку, которая за ночь совсем промокла. Тент от дождя не помог и по углам палатки скопились самые настоящие лужи. Зато внутри моего спальника было сухо и тепло. Это был маленький комок уюта посреди диких условий. Мне всё время хотелось кричать, чтобы кто-нибудь услышал, пришел, спас, пожалел. Но сил на крик не было, да и запас здравого смысла пока не иссяк. Проспал я до полудня без сновидений – зато потом, у меня наконец появились силы выйти за пределы своего жалкого комка комфорта. Затем, выйдя из палатки и встретив грудью поток ветра, я впервые за день ощутил приток сил и подумал о том, что ещё полон жизни, что слишком рано умирать и списывать себя со счетов.

Всё это – совсем не похоже ни на что, с чем мы сталкиваемся каждый день в обычной жизни. Это похоже, скорее, на чью-то историю – какого-то другого человека, но по необъяснимым причинам, происходящую именно с тобой. И тебе не кому жаловаться – только сделаешь всё хуже. Можно только сжать всю волю в кулак и посмотреть, насколько тебя хватит.

Вернувшись в мир живых, вторым сильным переживанием после осознания собственной силы, было чувство вины. Те двое, которые купили мне пиво, с которым мы играли всю ночь в карты и которым я случайно проломил головой палатку вчера жутко обиделись на меня. Мало того, что они проснулись в луже, всё время, пока я досыпал в своём сухом и мягком спальнике, они чинили поломку, пытаясь хоть как-то укрепить своё полуразвалившееся жилище и спасти его от будущих бурь, которых недолго осталось ждать, судя по грозовым тучам, сжимавших в медвежьих объятиях небеса. Когда я пытался выяснить, что изменилось в моё отсутствие, я увидел, как они играли в карты внутри своей палатке с девчонками, но без меня. Я не смог попасть внутрь, меня вытолкнули мягко, но решительно и настойчиво.

От былой уверенности, переполнявшей меня ещё пару минут назад, не осталось и следа. Внезапно, пределом моих мечтаний стало только одно – как-нибудь прожить этот день, чтобы он поскорее прошел, а я вернулся домой и вспоминал бы его как всего лишь ещё один ночной кошмар.

Если вспомнить первый день, то он был, скорее, приземлённым, полным простых наслаждений и любований. Второй был духовным. Мне приходилось думать, что делать с образовавшейся вдруг дырой во времени. Дома это было бы не трудно – достаточно просто зайти на ютуб; но там – это было нереально. Конечно, нескольких часов было недостаточно, чтобы почувствовать себя отшельником, погружённым в медитацию у реки. Но одиночество среди камней и воды сильно изменило меня – по крайне мере, в течение всего того дня. У меня появилось время для многих мыслей, которые я откладывал на потом, а потом забывал. Я вспоминал всё, что произошло со мной, думал о времени и дышал полной грудью, вдыхая чистый воздух вдали от больших городов.

Насладившись уединением, я вернулся к людям. Они раскаляли камни на костре для полевой бани. Булыжники, собранные с утра, были сложены в форме камина вокруг огня, который поддерживался всеми силами, не смотря на сырую погоду, пять часов, чтобы каждый квадратный миллиметр камня пропитался жаром, словно из самого ада. Мы взяли тент три на три метра, чтобы изготовить из него палатку – корпус бани. Все вместе, мы стали натягивать его через верёвку над раскалёнными до алого цвета каменными глыбами. Натянув, я стал растягивать края тента колышками, вбивая их в землю. Таким образом, у нас получилась полевая баня – полностью воздухо и влагонепроницаемый. Дно мы застелили сухой травой, что росла у берега реки. Под конец, чтобы снизу не поддувало, мы прижали края палатки брёвнами. Вход мы закрыли накидкой от дождя. В общем, организовать такую баню было намного проще, чем сюда добраться.

Сам я – не большой любитель тесных жарких помещений и компании большого количества голых людей. Но помочь им – я не откажусь. Мы были заняты строительством полдня. Впервые делал нечто подобное, но вроде, мне удалось облегчить им этот процесс. Когда баня была готова, все пришли в безумный восторг. Хоть мне и было сложно уловить их образ мыслей – получать удовольствие полуголыми, в адской жаре, пока снаружи дует сильный ветер и бурлит река, избивать себя вениками, а после выходить навстречу всем ветрам и прыгать с разгона в ледяную воду.

Да, их сложно понять; но можно порадоваться вместе с ними. А у меня, тем временем, были другие развлечения. Моё простое счастье – это сушить промокшие вещи и самому греться у тлеющих остатков костра, пока внешний мир всеми силами пытается свести меня в могилу. На какое там – теперь-то мне не страшно ничего: ни ветер, ни простуда, ни одиночество. Счастье – это гармония снаружи и внутри, и вовсе не важно, чем в это время заняты остальные.

Эх, Гёте, ты играешь и поёшь «Yesterday». Уверен, тебе тоже есть, что мне рассказать. И если бы я только мог сравнить обе наши истории – уверен, из этого точно вышла бы отличная повесть. К чему сводится вся наша жизнь – половину её мы заняты искусством, а вторую её половину мы пропили. Наши истории и жизни остальных людей – все они происходят параллельно друг другу. За один оборот солнца человек способен прожить множество жизней – это звучит странно, непонятно, но это так, в мире и без того так много необъяснимого. И это самое прекрасное, что есть в нём – бесконечное количество трагедий и историй, которые мы не устаём рассказывать друг другу.

Штефан закончил играть, исполнив от себя хроматическую гамму в конце. Затем, он растянул под ферматой финальный аккорд. Этот знак, фермата, как объяснил мне Гёте – символ в музыке, увеличивающий длительность ноты. Последнее трезвучие, сыгранное под ферматой, исполняется столько, на сколько музыкант способен её растянуть – или, выражаясь поэтично, он длится, «пока не растает звук». Он разводит меха своего аккордеона, пока инструмент не застывает неподвижно в его распахнутых, будто в объятиях, руках, а затем настаёт тишина. И вот, хоть зрителей собралось совсем немного, половина зала начинает бурно аплодировать, а вторая даёт шуму, крича: «браво!». Все были в восторге, а мы – больше всех. Моя импровизация со сценическим образом Штефана сработала на ура. Никогда раньше я не любил так сильно этот мир и людей, живущих в нём. Ещё целую минуту мы провели на сцене, под стихающие аплодисменты – это почти как ещё одно выступление. До нас не сразу дошло, что пора потихоньку сваливать оттуда – нам намекнул на это диктор, выглядывавший из-за кулис и зазывающее махая на нас рукой.

Послевкусие от концерта стоило всех потраченных на него времени и усилий. Что такое знать, что тебя любят все, что ты смог ненадолго завоевать внимание публики и покинуть сцену под хлопки и улыбки – теперь, я знал ответ. Понятно было и то, что от этого отказаться мы не сможем. Это как болезнь, только самая прекрасная на Земле. Наша группа будет жить и мы сыграешь ещё не раз, возможно, вскоре даже собственные песни. Жалко только, что мы не успели договориться о названии – было бы неплохо создать нашу страничку в инсте, канал на ютубе и перед каждым концертом объявлять себя: «Мы…», и нас будут узнавать, а кто слышит о нашей группе впервые, запомнит надолго.

– Вот что, Гёте, – сказал я в доме Штефана, думая о том, как жалко будет выбрасывать полные банки с пивом, – у нас завтра выступление. Наш первый концерт – выйдет не очень хорошо, если мы на нём облажаемся. Я к чему, мы с тобой как-то сильно засиделись.

– Ты хочешь что-то предложить?

– Твои родители скоро вернуться?

– Не знаю. Мамы с тётей уже давно нет. Должны вот-вот.

– Я ведь смогу здесь ещё остаться?

– Не думаю.

– Тогда, постараюсь побыстрее закончить, а затем, можем пойти к Гоголю, может, хоть немного ещё разыграться.