Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)

Потом, оборотясь к Ботрю,
Сказал ему вслух: «Лантюрлю!»

– О, они даже и к кардиналу не имеют почтения!

Шестой последовал примеру пятого и подхватил:

Об этом деле известил
Наш нунций папу; то узнавши,
Отец святой наш огласил
Весь Рим, как бы шальной вскричавши,
В том подражая королю:
«Лантюрлю! Лантюрлю! Лантюрлю!»

– «Лантюрлю»! «Лантюрлю»! Запрятать вас бы всех в тюрьму! – проговорил полицейский чиновник, напевая на мотив песни, хотя был сильно взволнован от гнева.

Наконец шестой заключил:

Министр, чтоб Францию от бед,
Ей угрожающих, избавить,
Велел ко всем дворам ответ
Тотчас же письменный отправить,
И вот какого содержанья:
«Лантюрлю! Лантюрлю! Лантюрлю!»

И все хором повторили: «Лантюрлю!» после того как остальные вошли процессией в комнату, занимаемую Великим Гедеоном, и встали в два ряда, один напротив другого, у его кровати.

– Какое войско, подумать только! – изумился пристав. – Но будь вас здесь хоть сто человек, вы от меня не уйдете, негодяи! У меня вон там двадцать солдат, чтобы вас образумить! – И всмотрелся пристальнее в певца последнего куплета, который сам глядел на него с дерзкой, насмешливой улыбкой: – А, вот тот самый, который вылил на меня из окна вино! Как твое имя?

Тот, кому он задал этот вопрос, принял гордый вид, улыбнулся, закрутил вверх усы и с важностью отвечал:

– Я Жан-Пьер де Марильяк – вот мое имя! Клянусь Бахусом, что не отопрусь от него за стакан вина… который бы не выпил!

– Черт возьми! Откуда он украл это имя? – проговорил сквозь зубы комиссар, записывая его первым на своем листе.

– А твое? – снова начал он, подходя поочередно к певцам.

– Гуго Роберт, барон де Монтморен! Я так же не отопрусь от своего звания, как и Марильяк.

– Тебя как зовут?

– Генрих д’Эскар де Сен-Бонне, синьор Сент-Ибаль!

– Гм, синьор! – повторил с насмешкой пристав. – Дворянин вроде Готье-Гаргиля, не правда ли? Шутник ты эдакий! Нет нужды, все равно! Вы скажете про себя вернее, когда вас засадят в тюрьму. А твое имя как, неуклюжий?

– Людовик д’Астарак, виконт де Фантрайль, недоучка!

– Хорошо, потом… ну, ты, смельчак! Вишь все какие именитые! Говори же свое имя!

– Франциск де Поль де Клермон, маркиз Монгла!

– О! Далее.

– Я – Леон Потье, маркиз де Жевр!

– Так, теперь уже и маркизы пошли! – пожал плечами комиссар. – Да что это вы, молодцы! Разве мы здесь для того, чтобы выказывать себя один перед другим? Какой жалкий маскарад! А вы, – прибавил он, обращаясь к следующему, – пари держу, что вы герцог.

– Именно так: Роже дю Плесси, герцог Лианкур!

– А я герцог Рандо, наследный принц Бухский, маркиз Сенесей, граф Беножский и Флейский!

– Я герцог ла Рошфуко, принц Марсильяк, маркиз Гершвиль, граф де ла Рош-Гюион барон де Вертёль!

Еще один, гордо подняв голову и приняв театральную позу, отвечал так:

Королем быть не могу,
Принцем не хочу.
Я – Роган!

– Как, Фонтене де Роган-Роган?!

Бедный комиссар пришел в немалое удивление: до его недоверчивого слуха доходили знатнейшие фамилии в королевстве, и он дивился одному – как этим господам удается безошибочно произносить титулы и звания известнейших особ во Франции, и ни разу не оговориться…

По мере того как узнавал имена этих людей, с которыми имел теперь дело, он убеждался в ошибочности своего мнения о них; в наружности их, хоть они и изнурены кутежом, равно, в изысканности одежды, чаще темных цветов, было нечто благородное, доказывавшее знатность происхождения. Сомнения его исчезли, когда в числе буянов он обнаружил одного из тех, кого знал в лицо.

– О, в самом деле, – воскликнул он, – вот настоящий герцог!

– Да, герцог ла Ферте-Сенектер, маркиз де Сен-Поль и де Шатонёф, виконт де Лестранж и де Шейлан, барон де Булонь и де Прива, владелец де Сен-Марсаля, Линьи, Дангу, Преси и других земель! – отвечал сын вдовствующей герцогини.

– Так позвольте же мне доложить вам, господин герцог, – полицейский пристав низко поклонился, – что ваша матушка, герцогиня ла Ферте, сама изволила распорядиться послать за мной… и конечно, я не знал, что она звала меня для того, чтобы арестовать вас…

Громкий смех был ответом на последние слова пристава.

– Извините, милостивые государи, – продолжал комиссар, сняв, как бы в знак почтения, шляпу и машинально поворачивая ее в руках – надо соблюсти достоинство перед столь знатным обществом, – извините! Но в этом деле есть два весьма важных обстоятельства. Во-первых, преступление политическое – вследствие слышанной мной песни; во-вторых, преступление гражданское – по причине шума, производимого в такую позднюю пору! Последнее обстоятельство мы можем, впрочем, оставить и так – от него пострадали одни только простолюдины, лишились покоя и сна… а вы, по вашему званию и по вашим титулам, несравненно выше простолюдинов.

Хотел прибавить «по вашим добродетелям», но остановился вовремя и перешел к другому пункту:

– Что касается первого преступления – я говорю, господа, о той песне, которую вы при мне пели, – то оно чисто политическое, мне нельзя не признать его таковым. В ней затронуты равным образом его высокопреосвященство господин кардинал, король, его королевское высочество и королева-мать, которые столько же выше вас, сколько вы выше простолюдинов. Я могу также считать папу и иностранные державы – о них тоже упоминается в песне. В этом случае мне нельзя не исполнить возложенной на меня обязанности; я должен поступить сурово, по закону, и я это сделаю.

– Вы не смеете! – сказал гордо Марильяк.

– Смею! – с живостью возразил комиссар, сделав энергичное движение и с важностью надев на голову шляпу.

– Он не осмелится! – отозвался тот же голос.

– Осмелится! – не согласился другой.

В двух рядах, стоявших один против другого у кровати Великого Гедеона, только и слышалось: «Он осмелится! Он не осмелится!» – среди восторгов безумного веселья.

– Я исполню свой долг, господа… – снова начал пристав, оскорбляемый насмешками, – моя обязанность – установить автора этой непристойной, гадкой песни!