Все лгут

Тело Ясмин не было найдено.

Поиски все еще продолжались, но теперь в усеченном формате. Я предполагаю, что полиция также продолжала работу над другими версиями, однако с нами они делились информацией весьма сдержанно. Они звонили каждый день, но сообщали всегда одно и то же: нет, к сожалению, мы до сих пор ее не обнаружили; нет, новой информации у нас не появилось.

Мы жили, нет, существовали, словно ощущая повторные толчки землетрясения. Нас раздирало между надеждой и отчаянием, и единственное, что мы могли делать, – это ждать. Самир был молчалив, но на удивление собран. Часами он сидел перед выключенным телевизором, сложив руки на коленях. Я взяла на себя текущие дела – готовила еду, отводила и забирала Винсента из школы, вскрывала почту и отвечала на звонки.

По пути в магазин и обратно мы с Винсентом наблюдали, как соседи украшают дома к Рождеству: вешают звезды, зажигают подсвечники на подоконниках. Заготовленные елки стояли прислоненными к стенам, ожидая, когда же их, наконец, внесут внутрь и станут наряжать.

Мы приняли решение не праздновать Рождество, по крайней мере не праздновать его так, как обычно. Винсент, разумеется, должен был получить свои подарки, но мы решили рождественский стол не накрывать и в первую очередь отказаться от встреч с друзьями и знакомыми.

Когда я доставала из шкафа подарки Винсента, собираясь, как обычно, выложить их перед изразцовой печью в гостиной, из общей кучи выпали два красных блестящих свертка.

Это были подарки, которые я купила для Ясмин.

Больше всего она мечтала о мобильном телефоне, но ни я, ни Самир не считали это хорошей идеей. Они стоили бессовестно дорого, к тому же она вполне могла воспользоваться телефоном-автоматом, если хотела позвонить кому-то из города.

Вместо телефона я купила ей в H&M блузку, которую она хотела, и тушь, реклама которой обещала супердлинные ресницы.

Я запихнула свертки на верхнюю полку шкафа, спрятав их за старыми вышитыми льняными скатертями моей бабушки.

Пару раз до Рождества приходила мама, принося с собой готовую еду в контейнерах. Там были лазанья, мясные тефтельки и рыбная запеканка. Шафранные булочки люссекаттер она тоже испекла, зная мою к ним любовь. Я изо всех сил старалась продемонстрировать благодарность, хотя была в принципе не в силах общаться с кем-то помимо Самира и Винсента.

Время от времени приносили цветы от коллег и друзей, которые были в курсе ситуации. Мы ставили их в гостиной, и Винсент, страдавший аллергией, шмыгал носом всякий раз, как приходил туда посмотреть телевизор. В целом, он неплохо справлялся, вероятно, потому что не понимал масштаба случившегося. А может быть, просто старался не расстраивать нас с Самиром.

Позже я поняла, что так оно и было.

Но все равно, каждый день Винсент по нескольку раз, а то и больше, интересовался, когда вернется Ясмин. Наконец, думаю, прямо в Рождество, я отвела его в сторонку – не хотела, чтобы Самир слышал, – и объяснила, что Ясмин умерла и домой она не вернется.

Винсент смотрел на меня своими большими светлыми глазами. Взгляд и выражение лица у него были очень сосредоточенные, словно он пытался решить задачу по математике.

– Умерла? Как Пушистик?

Пушистик – это его несчастный хомяк, которого нам вовсе не следовало заводить. Он принес только массу хлопот, а еще по ночам мешал спать Винсенту, бесконечно крутя свое нелепое колесо.

– Да, – согласилась я. – Как Пушистик.

На второй день Рождества, едва мы успели позавтракать, раздался стук в дверь.

Я пошла открывать прямо в пижаме, халате и тапках – снова похолодало, и дома мы ходили закутанные, а изразцовую печь топили с самого утра.

На пороге стояли Гуннар и Анн-Бритт, те самые, из Государственной уголовной полиции. С ними были несколько полицейских в форме, с которыми я не была знакома.

В прихожую из гостиной вышел Самир. В отличие от меня он был уже одет. Толстый вязаный свитер из исландской шерсти принадлежал когда-то моему отцу, а джинсы на нем были самые обычные, старые, которые хорошо сидели на попе, но на коленях уже протерлись до дыр. Немытые волосы свисали сосульками на лицо, а движения были какими-то замедленными, словно за рождественские выходные он постарел на десяток лет.

Полицейские коротко поздоровались и пояснили, что Самиру придется проследовать вместе с ними в участок. У полиции имелись основания подозревать его в убийстве, и прокурор принял решение о задержании. Все, что они говорили потом, я просто не слышала, пребывая в шоке. Помню только, как кричала:

– Самир никогда не смог бы навредить Ясмин! Вы ошибаетесь!

Гуннар остановил меня, накрыв мою руку своей ладонью и глядя на меня своими до странности голубыми глазами.

– Пойдемте, Мария. Мы с вами пройдем в кухню, и я вам все объясню.

– Нет! – закричала я, когда Самир стал надевать парку, чтобы идти с полицейскими. – Не трогайте его! Он ничего не сделал!

Я вцепилась в Самира, и пару мгновений мы с полицейскими словно перетягивали канат. Старший из тех, что были в форме, удерживал Самира за одну руку, а я изо всех сил тянула за другую.

– Разойтись! – громко скомандовала Анн-Бритт, и я тут же послушалась, пребывая в шоке от ее голосовых способностей, равно как и от собственного поведения, собственного страха и вышедшего на физический план защитного инстинкта.

Самир обернулся и посмотрел на меня; взгляд его темных глаз был полон муки, голова безвольно поникла.

– Все хорошо, Мария, – проговорил он. – Все образуется. Я скоро вернуться.

Когда полицейские в форме увели Самира, Анн-Бритт и Гуннар провели меня в кухню и предложили присесть.

– Налить вам чего-нибудь? – спросил Гуннар. – Чаю, стакан воды?

Я была не в силах ответить, слезы потекли по щекам, и тело против воли задрожало. Меня охватил озноб, но виной тому был не привычный зимний холод, а какой-то новый, который родился у меня внутри и теперь медленно, но верно завладевал всем телом.

Анн-Бритт села напротив меня. Ее мягкие черты больше не выглядели мягкими, а голос зазвучал официально.

– Мария, ваш супруг задержан. После предъявления официального обвинения с ним будет проведен допрос. В течение трех дней прокурор должен принять решение о мере пресечения. До суда ваш супруг может быть отпущен либо будет содержаться под стражей. – Она ненадолго прервалась, словно давая мне время усвоить услышанное. – Прокурор также выдал ордер на обыск в вашем доме. Наши криминалисты уже в пути. Нам потребуется доступ в ваш дом и к вашим автомобилям. Если не возражаете, вам мы тоже зададим несколько уточняющих вопросов.

Я не могла говорить. Слов не осталось. Они покинули меня в тот миг, когда Самира увели через нашу дверь. Внутри меня, пытаясь вырваться, метался крик, но когда я открывала рот, раздавалось лишь тихое бессильное поскуливание.

Гуннар тоже взял себе стул, сел рядом и вытащил маленький диктофон.

– Мария, – начал он.

Потом дал мне время собраться, насколько я могла, чтобы взглянуть ему в глаза. Тогда он снова накрыл своей ладонью мою руку. Она была теплой и тяжелой.

– Не представляю, через что вам сейчас приходится пройти, но верю, что вы тоже желаете найти истину. Самира обвиняют в тяжком преступлении, так что если вам известно что-нибудь, что может оказать влияние на ход следствия, будет лучше для всех, если вы прямо сейчас расскажете об этом. Укрывательство преступника карается законом. Ради себя и Винсента вы должны быть с нами честны.

И он нажал на кнопку записи.

Я протянула руку за одной из салфеток с гномиками, которые лежали на столе, и высморкалась.

– Но мне нечего рассказать, – простонала я. – Он бы никогда, никогда в жизни не смог навредить Ясмин.

– Как вы можете охарактеризовать отношение Самира к женщинам? – спросила Анн-Бритт.

– Отношение к женщинам? А это здесь при чем?

– Что Самир думает о женщинах в профессиональной сфере? Или о женщинах, вступающих в отношения вне брака?

– Он… Простите, но это абсурд.

– Отвечайте на вопрос, – отрезала Анн-Бритт, открыв блокнот и щелкнув авторучкой.

– Он справедливый, современный… Боже мой, он же буквально… богемный человек! Любит петь, смотреть интеллектуальное кино. Он голосовал бы за левых, если бы имел возможность. Да он больший феминист, чем я! Не знаю, что вы там думаете, но…