Взаперти

Только вместо «Tha» внутри головы играет «Mr. Big». Мне хотелось выскочить из такси и начать танцевать посреди улицы, как Джейк Джиллинхол в «Разрушении». Мы смотрели этот фильм вместе с Лу, и даже умудрились поссориться, обсуждая главного героя в полпервого ночи, за бутылкой дешевого красного вина.

Лу уверял, что танцевать почти сразу же после смерти жены, не стесняясь многочисленных прохожих – это свинство. А я считаю, что счастью глубоко наплевать на обстоятельства. Иногда мы счастливы просто так, без всякой на то причины. Иногда вопреки тому, что должно заставлять нас плакать. Сотни тысяч психологов, психотерапевтов и психиатров помогают людям обрести вот это самое счастье. Беспричинное, пусть и недолговечное. А у кого-то оно просто есть. Например, у героя Джейка Джиллинхола. И у меня по дороге на третий день съемок.

Мне следовало бы стыдиться и корить себя, но я не могу. Я вижу, как солнечный свет отражается в зеркальных витринах. Как ранние пташки спешат в торговые центры, салоны красоты или на детские развлекательные площадки. Кто-то весело смеется, кто-то сосредоточен или даже суров. Упоительная красота ускользающего момента, в самом сердце которого – абсолютное счастье. Как поцелуй Лу, как шарик мороженого на языке.

Через сорок минут я была готова. На этот раз макияж мне делала визажистка с большой любовью к черному цвету – глаза подростка-гота с густо накрашенными ресницами, сумасшедшими стрелками и тройным слоем угольно-серых теней. И сливовая помада, щедро залакированная прозрачным блеском. Почти концептуальное искусство, где чернота и блеск перекликаются с гладким лоснящимся угрем, а цвет помады напоминает запекшуюся кровь на бледно-розовой коже половых губ после жесткого изнасилования.

На мне бугристый купальник. Некое подобие вязанного неглиже. Его связал, сплел или просто выплюнул большой уродливый паук с кривыми лапами, забракованный в своем паучьем сообществе. Купальник выпирал везде, где соприкасался с кожей. Казалось, что на моей груди несколько огромных сосков, беспорядочно раскиданных тут и там. На треугольнике лобка – гипертрофированно увеличенные угри, больше подходящие лбу подростка.

Л. старательно сдерживал смех, щуря густо подведенные глаза. Этакая не слишком популярная рок-звезда, наглухо застрявшая в девяностых.

Снова бассейн. К счастью, вся живность исключительно из силикона и ПВХ. Не считая растерзанных, разорванных, вывернутых наизнанку тел морских угрей, разбросанных вокруг в беспорядке. Кто смотрит все это? Лягушек, хлюпающих в вагинальном секрете и осьминогов, истекающих соком на липкой женской груди? Это развлечение для одиночек, которые не могут найти свое место в круговороте секса или для тех, кто сексом пресыщен? Это верность себе или тенденциям порноиндустрии?

Дамы и господа, в этом сезоне лидируют сношения с морскими угрями и межрасовые гэнг-бэнги, которые пришли на смену публичным анальным радостям! Делаем ставки, куда переместится фокус в следующем сезоне.

Но в следующем сезоне меня уже не будет…

Я – это тишина партера, тогда как все самое интересное происходит за сценой. Я уже не здесь.

Вода была густой и теплой, словно масло. Покачивая бедрами, я представляла, будто плыву одинокой лодкой в бескрайнем море. Как вокруг меня начинают кружить фантастические чудовища с длинными гибкими хвостами и горячими заостренными головами. Раскачивая корму, в самое сердце лодки пытаются проникнуть бурые и черные змеи морского бестиария – в узкие щели, в тугие отверстия. Весла, как крылья, судорожно цепляются за воду.

Под толщей воды каждый звук, как удар колокола. Каждое движение, как сдвиг тектонических плит. Весь мир отходит на второй план, пока лодка бьется в невидимых сетях от боли, что причиняет ей острый гарпун. Обнаженная и беззащитная, в лохмотьях бугристого вязаного купальника. Уже не лодка – русалка. Ей бы сожрать моряка, разорвать угрей и уплыть на самое дно, где во тьме и тиши можно открыть глаза и вспомнить о Лу, но тогда не будет больше колоколов, гулко вибрирующих в каждой клеточке её тела.

Эта узость, она не дает змеям покоя. Резкий толчок! Такой резкий, что лодка переворачивается и погружается еще ниже, наглотавшись горьковатой воды.

– Тебе нужно подышать, – шепчет Л., подхватив меня на руки. Он во мне, он на мне, одна его рука обхватила шею, вторая гладит спину.

Лодка вот-вот разлетится щепками. Она мокрая и скользкая. Уже не такая тугая, как раньше – раскрылась. С берегов на неё смотрят удивленные глаза, пока крепкая рука моряка с плетеными браслетами и деревянными кольцами ловит новых и новых угрей.

– Угадай, сколько еще? – шепчет рука.

А Л. заботливо спрашивает, пряча лицо от камеры:

– Тебе не больно?

Я стою на коленях, окунув руки, грудь и живот в бассейн. Два обильно смазанных лубрикантом резиновых угря проникают все глубже и глубже. Один из них делит пространство с угрем Л., таким теплым и живым. Ноги затекли, и дышать труднее обычного. Низ живота то и дело сводит судорогой, но боль угасает, стоит только вспомнить, что я – это просто одинокая лодка, дрейфующая в бескрайнем море.

Лу, воскресным утром

Однажды я застал Луви за разрезанием детских фотографий. Она сидела за столом, где мы обычно сваливаем в беспорядке важный, но неинтересный бумажный хлам. При ней были ножницы, стопка фотографий и целлофановый пакет для изрезанной фотобумаги. Весь этот процесс был похож на медитацию. Или на изощренную компульсию. Можно было подумать, что она режет не фотографии, а собственную кожу. У меня появилась фантазия, словно вся комната залита кровью Луви, но она не замечает и продолжает, продолжает, продолжает…

После ссоры с родителями Луви ни разу не поднимала эту тему. Ни разу. Она могла, нисколько не смущаясь, выложить всему миру самые интимные подробности своего бытия, но разочаровавшиеся ма и па всегда оставались где-то глубоко внутри. Два гниющих трупа под полом дома – скребут «крышу» самодельной могилы почерневшими когтями. Луви прибивала сверху все новые и новые доски, тщательно замазывала все щели. Если её и преследовал трупный запах, я об этом ничего не знал. Все это было далеко вне моей компетенции; и партнерской, и даже человеческой. Я видел каждый потаенный кусочек её тела из тех, что доступны глазу, но по-настоящему внутрь она меня никогда не пускала.

Оказывается, она хранила целую коробку детских фотографий и семейных снимков. Луви верхом на пони, вот-вот заплачет. Луви с голой попой и огромным красным яблоком в маленьких ручонках. Луви в обнимку с веселой и до невозможности лохматой псиной… Мама и папа Луви – моложавые и счастливые.

Чаще всего человек думает, будто бы жизнь есть нечто масштабное и неподъемное. Это океанская волна, сметающая на своем пути спичечные коробки, называемые домом. То, для чего годятся лишь сложносочиненные пафосные конструкции и латинские крылатые выражения. Но жизнь, по большому счету, это частности. Шоколадные разводы вокруг губ маленькой девочки и платье её мамы, давно вышедшее из моды. Морщинка, которая прокладывает себе путь через толстый слой омолаживающего крема и десятилетия воспоминаний, расчлененные на крошечные квадраты в коробке из-под обуви.

Луви не хотела, чтобы я видел нечто подобное. Покидала тут же все необходимое в эту свою коробку и ушла в ванную комнату, хмуря брови. Я нашел на столе несколько жестких кусочков разных фотографий и зачем-то сохранил их в бумажнике. На том месте, где у приличных людей хранятся кредитки и банковские карты.

Все утро воскресения я сидел у пустого гинекологического кресла и рассматривал кусочки, пытаясь додумать общую картинку. Больше от скуки, чем по необходимости. Примерно так же выглядит наша не совсем семейная жизнь: обрывки общего, клочки частного и слишком много не проговорённого. Но это наша не совсем семейная жизнь, какой бы жалкой она кому-то не показалась. Даже если периодически этот кто-то – я сам.

Чуть позже вышел в коридор и стоял в двери какой-то студии, почти не дыша – наблюдал за парочкой, что резвилась на ярко-оранжевом ковре из чего-то живого и совсем для любовных игр не предназначенного. Ассистентка изредка размахивала руками, показывая актерам, что и как нужно продемонстрировать в нужный момент времени, но те совсем растворились друг в друге, переплетаясь, словно гигантские каракатицы на морском дне.

Луви, воскресным днем

– Ты плохо выглядишь, – это сказал Л., потягивая холодный зеленый коктейль.

– Выпей чашку чая и энергетик, – это сказал кто-то еще.

– Тебе бы чего-нибудь стимулирующего. Хочешь пару колес? – это сказал вообще непонятно кто. А может, мне просто показалось.

Хотелось снять с себя пропитанную потом кожу, эту мокрую после часовой пробежки толстовку. Легкий, но навязчивый запах кислого молока преследовал даже в душе, где я стояла, упершись лбом в прохладный кафель, пока не забыла кто я, где и зачем.

– Остались только рыбы, – напомнил Л.

Ему все нипочем. Пробежался вокруг квартала, притащил целый мешок вкусностей, освежился и засел с ноутбуком и едой в коридоре, сложив ноги по-турецки. Весь такой сильный, здоровый, пышущий позитивом… Преуспевающий тренер личной эффективности, устроивший себе внеплановый ланч. Или фитнес-тренер на кофе-брейке. А я скорее мать-одиночка и по совместительству официантка в забегаловке, отпахавшая две ночные смены подряд.

Я стащила у Л. пакетик сухого печенья и бродила, неприкаянная, пока не прошла тошнота. Духота подступала со всех сторон, как ватное одеяло. И жарко, и жалко отбрасывать. И муторно, и тревожно. И хочется, чтобы этот день побыстрее подошел к концу. Он похож на задеревеневшую ногу. Сначала ты сидишь на ней битый час, пока она не потеряет всякую чувствительность, а потом скачешь по комнате, проклиная все на свете, и пищишь, будто лабораторная мышь в самый разгар эксперимента. «Я слишком стар для этого дерьма» (с). Не стоило мне соглашаться. Нужно было печь пироги, рисовать разноцветные эскизы кексов и составлять бизнес-план мини-кондитерской. Еще эти рыбы…

Эти рыбы – маленькие красные пластинки чешуи, слизи и потрохов – напоминают о чем-то неуловимом, из далекого детства. Возможно, о старом пруду в деревне, куда мы с местными ребятами прыгали на спор, ощущая босыми ногами ледяной скользкий ил, кружева прелых водорослей и неведомую живность, что просачивается меж пальцев. Или городские улицы после грозы. Чем ближе к окраинам, тем больше под ногами копошащихся в грязи червей и раздавленных улиток, наполовину склеванных птицами. Эти рыбы… Меня вывернуло наизнанку меньше, чем за пятнадцать минут до начала съемок. Из-за этих самых рыб.

И вот я снова лодка, покачивающаяся на ленивых волнах. Л. мог быть кем угодно – кем ему скажут. Пожалуй, мы даже могли бы подружиться. И его член, побывавший в каждом естественном отверстии моего тела, совершенно тому не помеха. Большие мальчики и девочки умеют разделять работу и личную жизнь. А что бы сказал по этому поводу Лу? Но Лу здесь нет. Команда напряженно работает, Л. меня трахает, я мастерски изображаю струйные оргазмы, а в дверях павильона стоит рабочий студии, наблюдая за нами. Интересно, кто-нибудь из них ощущает эрекцию? Л. не в счет. Его дозами Виагры можно накормить небольшую компанию стареющих ловеласов в поисках приключений.

Л. целовал мою шею очень нежно, очень реалистично – не отличишь. Но жену он целует иначе, не сомневаюсь. Он мог бы сделать неплохую карьеру, как я уже ему говорила. Мое настроение так переменчиво! Сначала он раздражал меня. Теперь я завидую. Мой новый сосед из двери напротив, чья жизнь далека и требует домысливания, тем и привлекательна.

Л. целовал мою шею очень нежно, но также не забывал играть: он сильный и грубый самец, а я просто покорная самка. Лу и я, у нас все с точностью до наоборот – я доминирую, даже если привязана к кровати, лежу с завязанными глазами и стараюсь угадать следующее движение. А Лу пытается на ощупь разрушить заброшенный дом. Иногда его отбойный молоток с треском крушит хрупкую стену, орошая траву брызгами поломанной штукатурки, но чаще просто бьет по воздуху и снова, и снова, и снова ищет точку опоры. И все же эти беспорядочные метания бесконечно прекрасны. Их любишь, как любил бы своего несимпатичного ребенка. Просто за то, что он есть.

Я старалась думать о Лу и детях, но не о рыбах, скользящих по коже, задевающих плавниками и острой кромкой хвостов наэлектризованные волоски, готовые вспыхнуть от напряжения и нестерпимого жара студийных ламп. Сдерживая тошноту, я глубоко и шумно дышала, маскируя боль наскоро слепленной имитацией удовольствия. А рыбки все скользили, рисуя на теле узоры – огромные тропические цветы на животе, замысловато переплетенные ветки на груди и восьмерки бесконечности на внутренней поверхности бедер…

Боль, сдавливая тисками корзинку внутренних органов, застала как раз в тот момент, когда я мысленно перебирала последние записки Лу:

«Сегодня = удача».

«Сегодня твой лучший день».

«Ты улыбаешься, потому что все хорошо».

«Я улыбаюсь, потому что вижу тебя».

«Сегодня тебе повезет. Или завтра?».

Губы липкие, и пахнут рыбой. Руки перепачканы чем-то бесцветным, чем-то липким. Мои руки – это реки, которые давно не очищали от мусора. Последний рабочий день почти подошел к концу. Совсем скоро я смогу уплыть в чистое, далекое чистое море.

* * *

Когда Луви вошла в кабинет, первое, что бросилось в глаза – глубокая морщинка на переносице. Как след от невидимого циркуля или шрам после удара молнии. Она выжила, но несет на себе напоминание о случившемся. Та самая морщинка, что каждое утро старательно маскируется слоем косметики, и появляется лишь в пасмурные выходные, когда не нужно вылезать ни из пижамы, ни из квартиры.

Сначала в кабинет вошла та самая морщинка, а потом уже все остальное – удивленные глаза, бледный лоб и укутанные легкой шалью плечи. Она смотрела на меня, а я на неё. Пауки замерли, потом и вовсе разбежались. Кабинет на долю мгновения опустел и как будто даже обесточился, обескровился, обессмертился. Воздух и свет, стены и потолок, пространство и время. Все исчезло куда-то, словно и не было никогда. Но потом Луви выдохнула, и реальность, закрутив водоворотом, вернулась на место. С грохотом устаканились по местам стены и потолок, отмерли часы и законы физики, резануло по глазам светом и подхватило воздушным потоком.