Дурила

– Все в силе, о чем мы говорили вчера?

– Конечно, мам! – покорно ответил Сашка.

Весь оставшийся день он размышлял над предстоящим событием, от которого щемило сердце. На попятную уже не пойдешь, ничего не поделаешь – надо готовиться. Сашка до конца не понимал всех традиций своей семьи и откуда они изначально взялись. Но он знал и чувствовал, что за ними скрывается нечто большее, чем может представить себе он или тем более такой обыватель, как дядя Степа. Если Сашка обмолвился бы, мужчина все равно бы не поверил, посчитав откровенный рассказ за фантазии парня, переживающего непростой подростковый период. «Все-таки хорошо, что не наделал глупостей», – подумал Сашка.

На удивление, его решимость крепла.

2

Все благовские традиции зародились еще при патриархе Никоне и передавались из поколения в поколение в качестве непреложного знания. Прапрапра… бабка Татьяны, Сашкиной матери, была, как сейчас бы сказали, ведьмой.

Прасковья была красивой девушкой из крестьянской семьи, и ей, как всему этому сословию, приходилось несладко. Несмотря на побои и насилие со стороны дикого помещика Мстислава Лютого, она долгое время оставалась наивной и доброй. Всем улыбалась, всем помогала. «Святая», – говорили про нее другие бабы. А Прасковья себя таковой не считала. В ее сердце зрела злоба, которую она пыталась обуздать светлыми делами. И причиной ярости вот что было…

В то время патриарх Никон сжигал древнерусские церковные книги, учил, как на греческий манер осенять себя троеперстным крестным знамением. Прасковья Никитична ничего не боялась и молилась по старинке, как учила покойная мать.

А у помещика Мстислава было две страсти – хорошая водка и крестьянские девки. Однажды Лютый увидел, как Прасковья, озираясь, вышла из крыла дома. Сначала взглянула на звездное небо, потом – на ладонь. Мстислав увидел, как на ней блеснул восьмиконечный нательный крест, а затем Прасковья покрыла себя двуперстием. Ее чувственные губы зашевелились, на глазах проступили слезы. Лицо стало умиротворенным и, что особенно разозлило помещика, счастливым. Он подскочил к ней, как разъяренный кабан.

– Не так молишься! – заплетался язык Лютого.

Сначала он таскал девку по земле за волосы. Потом начал неистово лупить, подкрепляя злость сильными пинками. Его удары были крепче обычного. Если раньше помещичьего пыла хватало на минуту и он задыхался, в ту ночь вздувающаяся жилка на его лбу билась размеренно.

Прасковья видела, как на нее украдкой глазеют другие девки. Но никто не заступился, никто не помог. Она была один на один с диким зверем. Эту битву она и не рассчитывала выиграть, лишь, покорно снося побои, продолжала молиться.

Вскоре она потеряла сознание, и Лютый устал колошматить ватное, почти безжизненное тело. Очнулась Прасковья голой. Тело изнывало от жгучей боли. Рядом громко храпел безобразный помещик, прикрытый по пояс лоскутным одеялом. Девушка с трудом поднялась на деревянные, непослушные ноги.

Нигде не было сарафана.

Холодно – в приоткрытую дверь врывался бойкий ветер. За окном начинало светать, о чем возвещали петухи. Стянув с храпящего помещика одеяло, Прасковья укуталась и вышла во двор. И, как показалось ей в первые минуты, мир полностью изменился. Двор казался меньше, дом помещика стал мрачным, как избушка Бабы-яги, а небо очень низким и неприветливым. Скомканный грязный сарафан валялся прямо возле порога. Но Прасковья не то что не подняла его, но вдобавок пнула ногой. «Обязательно сожгу», – решила девушка. На лице ее не было ни печали, ни сожаления. За одну ночь Прасковья преобразилась.

– Нам так тебя жалко! – всхлипывала седая тощая женщина, которую девки между собой называли матерью.

– Не надо. Мне совсем себя не жаль. И ты вытри слезы.

– Прости, что так вышло… Ты же знаешь, что мы ничего не могли поделать. Сколько он нас всех розгами бил! Вспомни! Такова наша участь.

– Это не моя участь. Не буду я перед этой харей преклоняться!

«Мать» всплеснула руками и затряслась. Прасковья знала, что та искренне переживает о ней. Но в ту минуту это раздражало: чужие сердобольные слезы быстро утомили.

– Хватит реветь, – холодно сказала Прасковья.

«Мать» перестала всхлипывать и уставилась на девушку круглыми непонимающими глазами:

– Что с тобой?

– Со мной все хорошо. Я чувствую себя живой, – вдруг зашлась смехом Прасковья.

Неожиданный смех возвещал о какой-то странной, новой для Прасковьи радости, которую она пока и сама не могла понять. Это одновременно и смутило, и напугало «мать», скрестившую на груди руки.

– Что с тобой? – повторила она вопрос.

Прасковья, скинув с себя одеяло, принялась танцевать. И движения ее нагого синего тела были легкими и парящими.

– Господи! Да у тебя горячка! – воскликнула женщина и попыталась заключить Прасковью в объятия. Но та увернулась.

За этой картиной наблюдали другие девки, жившие при господском дворе. «Совсем спятила», – качали они головами. И жалко, и страшно им было смотреть на изуродованное тело Прасковьи. От страха оказаться на ее месте дворня отводила глаза. Прасковья танцевала до тех пор, пока не подкосились ноги.

– Одеяло лучше отнеси, чтобы новую беду не накликать, – посоветовала «мать».

– Пошла вон! – Прасковья прогнала советчицу грязным одеялом.

На следующий день помешавшаяся девушка встретила возле реки горбатого старца. Вид у него был очень уставший. В реке он неспешно полоскал льняную рубаху и задумчиво вглядывался в течение. Прасковья молча умылась.

– День хороший, – старец подставил морщинистое лицо утреннему солнцу.

– Хороший.

Прасковья смотрела на него вполоборота, чтобы незнакомец не заметил ее синяков.

– Страдаешь, дочка?

– Нет.

– Помещик бьет?

– Нет.

– Я могу тебе помочь.

– Чем? – оживилась Прасковья.

– Я кому попало это не рассказываю. А тебе могу, дочка. Горит в тебе огонь. Я все вижу, – по-доброму пояснил старец.

Впервые за весь разговор они посмотрели друг другу в глаза. Взгляд старца был живым и глубоким. Прасковья поняла – ему можно верить.

– Присядь, – сказал старец, и Прасковья слушала его уже очарованно. – Есть в лесу община одна. Живем мы, от посторонних глаз скрываемся. Пока никто нас не видел. Но на одном месте не сидим. Кочуем, как хан Батый. Только никому вреда не причиняем. Как до крещения Руси, поклоняемся силам природы и предкам. И наша сила преумножается. Как думаешь, сколько мне лет?

Прасковья бережно изучала его лицо, сухое, с тонкой, испещренной морщинами кожей.

– Лет сорок, дедушка.

Старец задорно рассмеялся.

– Мне уже триста лет. Я много чего видел. Как ханы убивают наших князей, как чума косит Псков, довелось даже увидеть, как Андрей Рублев расписывает Успенский собор.

– Это все сказки, – усмехнулась Прасковья.

Лицо старца не изменилось. Он, как юродивый, добродушно хлопал глазами.