Сплясать для Самуэлы

•••

– А что стало с его живописью, с работами? – думала, питерские бульдозеры растолкли и спихнули в свалку. Ан нет! Самуэла говорит: совет искусствоведов Русского музея приобрёл его работы и запер в спасительную тьму престижных своих подвалов без края и конца. Там их охраняют для вечности обученные, специализирующиеся на крысах коты, чтобы крысы не изгрызли искусство.

В Петербурге мы сойдёмся снова,
словно солнце мы похоронили в нём…

В Петербурге не сойтись им снова.

•••

В сезон борьбы с космополитами отставленная от аспирантуры, от египтологии, Матье и Эрмитажа, она кружила по пригородам в поисках работы, чтобы прокормиться. В одной больнице не только не отказали сразу, но с анкеты, где всё сверхсомнительно, заведующий перевёл взгляд на неё и попросил, робея:

– А Вы не могли бы работать медсестрой?

Видно, позарез, позарез было нужно, и словечко «египтология» померещилось ему в соседстве с онко-фармако-геронто-ольфато- и другими логиями. Но Самуэла не решилась. Вспоминая растерянность начальника больницы, улыбается. В конце концов в крошечном гончарном производстве её взяли расписывать глиняные мисочки и горшочки. Пальцы внучки Самуэля пригодились. Её росписями были довольны. Их раскупали. Она прижилась до новых времён, пока не ударил гонг. Фараона марксизма-ленинизма уложили в ступенчатую пирамиду на главной площади. Эрмитаж, кафедра египтологии и Матье разыскали её и вернули в лоно мировых древностей.

Ай! со мной тоже так было, я проходила этот жар, опьянение, уносящий восторг. Да-да, точки схода над открытыми, как Колумбу Америка, книгами, окрыление под их парусами и метка судьбы, счастливое попадание именно в этот момент. О, как вы подгадали, как вычислили меня, мои кварки, родненькие мои частоты, – оттуда, из сверхзвуковой, сверхсветовой беготни в беспечности-бесконечности! И вот примчались, проноситесь через меня, нет-нет, уносите за собой, я с вами, кварки-шкварки, сути мои!

Да-да, в почитаемой читальне, под зелёной лампой, за столами бывшей Румянцевской, да-да, здесь точки первых схождений, ворожба фараоновых гимнов, их можно читать (о «Песне песней» и Давидовых озарениях мы тогда и не слыхивали); имя дерзкого стёрто с памятных глыб и саркофагов, а новая столица, встав из ничего – в пустыне (как град Петра из болота), провозгласив, что Бог един и нет другого кроме него, – сгинула, проклята и засыпана песками, не продержавшись и поколение. Знаки царя-еретика раскрошены в пыль. Стерилизация земной поверхности завершена.

Дым растёртой памяти простоял два столетия, и что-то проросло. Моше отпочковался, ушёл с рабами из Египта в пустыню.

За столами зала в библиотеке. Переводы гимнов на русский язык М. Э. Матье, её учительницы, её воительницы. Подписано к печати в пятьдесят пятом, а год-то ещё стра-а-шненький, ещё дышит в спину своими недавними предшествующими… вовсю прошест… прошество… прошествовав..? прошествовавшими?

•••

Уходя, обустроила в коляске удобную подставку, извлекла «Тиару», выложила авторучку и попросила надписать. Она подумала, открыла нефритовую обложку, и медленно вписывает ответ на моё прошение. Прочитав запись (она начиналась: «Мудрой Хагит…»), я расхохоталась, хлопая себя по бортам, то есть по бокам, то есть по бёдрам, радуясь, что можно охлопывать cuerpo где придётся, по животу и по грудям, что двор пуст, и никого не травмирую. В такт хлопам сиюсекундно выскакивает белиберда:

Расплясавшейся Хагит
Без особых волокит
Хат-шеп-сутик-хат-шеп-сут
Насказала…

– тут я заметалась-забубнила, подыскивая подходящее… прибаутку? притчу?

Насказала, надписала,
Нашептала байку-суть!
Хат-шеп, хат-шепт, хатшепсут!

Меня пожаловали в «мудрые»! Впервые в жизни! Вернулись в зал.

Договорились встретиться в следующую среду в это же время. Администрация не возражает.

Но как с Самуэлой? Чем удивить и «поразить» её в следующий раз? Так, начну тренировки с шалью. Каждый день, на променаде у Башен Востока.

В следующую среду – в Хайфе! Увижу её наполненные молодые глаза, чудо непредсказуемости. «Поди туда не знаю куда, найди то не знаю что». Неизведанное продолжается, его блаженный захват дан моим зрачкам, неотвратим. Протяну руку – дотронусь.

А то всё заняты выживанием, то гестапо, то ГЭ-БЭ, то потоп, то зарплата, то чума от китайской бациллы, то всемирный террор соседской веры.

Но теперь не только выживание, теперь ещё и живём! Изогну запястье, она ответит втихаря, как бы сама по себе, просто так развернёт ладонь. Сдвиг ладони – ответ. Ответ! Ой, да ещё целый разворот – к локтю! к плечу!

Спасибо!

Мы встретились, мы договорились о встрече.

В следующую среду – свидание с Самуэлой.

Тренинг с шалью

В её книжках беда внезапна и всегда от чужих. Предательство – в чужих, от чужих. В её книжках, как во дворе детства в игручем разбеге, куда хочу туда лечу, хоть к афганской границе, где узбекский народ, пограничники, шпионы и упрятанные в пещеры сбежавшими монахами улыбчивые будды. А хочешь – лети к скифским могильникам, там хорошо прятаться, и если тебя ищут, разыграй привидение, ходи на руках, дрыгай ногами вверх, как принято в подземном мире, где всё наоборот; злодеи содрогнутся и убегут.

Со всех широт, долгот и времён она вбирает в свою галактику подходящее. И всегда верна честному слову, данному в том дворе. В книжках нет ни одного «честного пионерского», только столп позвоночный игр. Кружим по перипетиям, перебираем смешком, умолчанием, шевелим лушпайки тех времён и времени, в котором сейчас, а вот и ось позвоночная, ось понимания, объемлющая и проникающая. И оттого дыхание спокойно, свободно. Оглядевшись, выпрямляешься, как за тонкой перегородочкой-занавесочкой приходит музыка «выпрямительного вздоха», наигрывает и колышет, колышет тебя.

В городке, где пыль и базар, толстая сонливая девочка, вызванная учителем, сонно выбирается из-за парты. Так Илюша Обломов силился приподнять бы и вправить себя, пыхтя и отдуваясь, в ряды совецких школьников. Соня-Тоня не силится, не старается, тонет в себе, нестерпимо спокойно запаздывая, не понимая, что нарушает ряды.

– Ты чем занята?

– Я… (медля, думая) …вспоминаю.

Через несколько дней смысл этого «вспоминаю» дойдёт до сообразительных одноклассников, и счастливо найденный вектор повернёт куда нужно их неудержную авантюру.

А в конце учебного года и успешных поисковых свершений на торжественном (с положенными речами и представителями) собрании «двух народов», узбекского и петербургского (местных одноклассников и гостей) кому «хлопают больше всех»? А малявке, всхлипывающей, когда слышит, что кому-то – отставшему от стада ягнёнку или царю-астроному, убитому шестьсот лет назад за звёздные свои увлечения, – что кому-то плохо, и сразу начинает плакать, прямо на уроке! Эта малявка вышла на помост, где взрослые правильно всё говорили, вышла с узбекскими своими косичками и бубенчиками на ногах и дивно, дивно танцует. И ей – ей! – «хлопают больше всех».

Слышите? Эй, вы, мы, которые сейчас! Надо хлопать после каждого выступления, но узбечке-малявочке, очнувшись, пробудившись, хлопают больше всех, вживую.

•••

А не прихватить ли на всякий случай шаль посолиднее, настоящую? Вдруг сойдётся – тейп, музыка, погода, её расположение духа, и персонал позволит, и жильцы-пациенты не воспротивятся?

У-у, сколько я нажадничала шалей для своих настроений! Тёплая, и горячая, и таинственная летучая, и эта, с насыщенной тьмой-глубиной для сигирийи… А не взять ли первую, самодельную в первобытной моей каморке близ Ростральных колонн? Расскажу, как мастерила тяжеленную и красила самочинно первый и последний в жизни раз бахрому, потому что синей гущины не хватило, и я добавила гущи коричневой, а не принято, чтобы бахрома меняла цвет, она – рама, дело рамы окаймлять. Но две гущи срослись с тканью мгновенно. Продавщица назвала её «кашемир». Что ж, не только миру мир, но и каше тоже. Про «пояс Кашмир» не слыхивала, а полутораметровый квадрат мира для каши да ещё с бахромой на килограмм потянет.