Сплясать для Самуэлы

Ладно, ладно, оставим уяснения на потом. Ясное дело, случаются несовместимости, разный набор разных «я – я – я». Но составляющие этих «я» наперечёт, пронумерованы в таблице Менделеева, просчитаны как частоты цвета света, как толщина и длина каждой звучащей струны. Так что лю-бой – наи-наи-уни-кальный! – набор разбирается и просчитывается.

Ну и что? Что вы обо мне знаете, всё во мне просчитав и пронумеровав?

…Да, забыла, со мною книжка! Прихватила второпях напоследок с уличной полки, ну, где выставляют что уже ни в какую библиотеку не сдать, у всех знакомых своя книжная недвижимость, у наследников нет времени вдаваться в прошлые подробности, мир заполнен ими до отказа, занят другим. Да-да, я же вытащила гончарную книжку, глянула, а на обложке прописью «О. Мандельштам». Откинула, а сразу у входа, как по стене коридора на выцветших обоях выцветшими чернилами пропись: «…отклик неба во всю мою грудь». Ну, это как раз по пути в Андалузию. В передышках от занятий буду накачивать себя глотками из Осипа. Книжка лёгкая, портативная – по дороге в Гишпанию мне «гушпанка»[6 - Гушпанка (ивр.) – поддержка, толчок, ободрение, побуждение к действию. Слово арамейского происхождения.].

Мой набор единственный, неповторимый. Он – ОН! – набирал меня в вышней своей типографии, подбирал компоненты… если я во всём, то всё рассыпано, текста нет, и меня вовсе нет… Где же я? И кто будет, Творец, с Тобой собеседовать?

Ах так? Встанем в позу… нет, стойку воина, темечко подвешено на нити, той, что держит и водит по земной поверхности, ноги упёрты по прямой в центр земли, стоят на своём. Можно и руки упереть в бо?ки. Вот, существую на всю катушку, никуда не делась, насто?ена на собственных пряностях, сама отбирала, что подходяще. Всё моё тут, никуда не разбежалось.

Так что?, Сущий, побеседуем? Дай глянуть на Тебя, не помру, не бойся, мне что, я рада Твоим указаниям, а уж Ты прими, что во мне бормочется. Глядеть не обязательно зрачками, можно всей наличной поверхностью кожной, подкожной, она вбирает, как сетчатка глаза. Сетчатка вбирает, чтобы поиметь пред-ставление, а кожа и что под кожей – чтобы внять Тебе, поиметь понимание.

Вот я перед Тобой, дунь – и двинусь Твоим течением, потеку Твоими токами. Не потону, помня себя, помня: я и Ты, мы собеседуем. Теку и плыву вдоль берегов собеседований.

Перетекаю. Говори со мной.

В Испании

В Испании строго отрабатываю обязательства, взятые по своему хотению. В переменках и отдышках кричу:

– Э-эй, Самуэла! Ты тут? Доживи! Ты должна, ты обещала! Я – ррработаю!

Она сказала: «Вы меня поразили». Выпустила стрелу. И я помчалась. В Гишпании-Испании стало ясно – для того и учусь, чтобы ей сплясать.

Тогда Бах зазвучит и в пирамидах. Она услышит: вот он, отзвук телесный, вещественный, отзыв на «Кобру и коршуна», на её «Тиару». Она догадается, поймёт. Стрела, пущенная ею, просвистит, и она услышит свист-ответ, надо, чтоб услышала. Для того и наткнулась я на книжку-тетрадочку. Открылась дверца, живая. Успеть вбежать.

Звоню. Ответ сразу, никаких уяснений, кто звонит, никакой шелушни-чепухистики, чисто, как договорились:

– Да-да, в марте. Перед Пуримом.

– Вы не поменяли адрес? Телефон при вас?

Она ждёт! Фантастика!

– Ваш телефон не поменяют? Оставят этот номер или…

– …телефон… да, будет…

Так вот для чего всё, оказывается! Разогнаться в Испании, встретить Самуэлу и читать ей Осипа в письменах Flamenco:

«На стёкла вечности уже легло
моё дыхание, моё тепло».

А наше дыхание и тепло при нас. Мы встретились. И восьмистишия, и «дуговая растяжка звучит в задыханьях моих». Парус растянут в дугу, и нужный ветер задул. Да, она-то знает, как после задыханий-задыханий приходит «выпрямительный вздох», она-то изведала смены дыханья времён, надышанных по сезонам, – Петербург, Ленинград, Санкт-Петербург, Питер…

Наберу в Гишпании разгон и после спляшу ей во дворе или в каком-нибудь уголке тамошнего заведения. Подержим «сезоны» наших времён в руках на весу, как возницы держат вожжи! Станет покалывать кожу, как в тай-чи, когда ощущаешь и себя, и снаружи всё как твоё, нет названия, но пронизывает, его ток внутри.

Да, встретимся, чтобы всё рассказать, пока мы в одном времени, разве это не чудо? Вместе понимать и помалкивать, ведь довески объяснений только утяжеляют, а мы… просто парус, растянутый ветром, и я спляшу, всё ей спляшу.

Возьму кусочек из Четвёртой Малера, когда то самое клейзмерово, не зная, как ступить, пробует каждую дольку продвижения, и начинает вытягивать себя, не отпускает, и почти больно. Но подступает выпрямительное, вдох, вдох высвобождения… Надо узнать, какой там тейп. В богоугодно-благотворительных заведениях должны быть тейпы.

•••

На какой-то звонок, и следующий, и судорожные последующие – телефон пуст. Вымер. Не отключен, не «линия занята», а – «абонент недоступен».

Она недоступна. К ней нет доступа. Как это? Куда ступить? Немота и глухота посреди Испании, ступня зависла в пустотном обрыве. А как же налаженные ритмы обучения, сроки съёма жилья и обратных рейсов? В Испании меня уже понимают, возникают общения… Всё рухнуло. Страх лупцует, нет, лупит наотмашь и всё размашистей.

Эрец Исраэль, конечно, стои?т, никуда не делась, но я обещала, она обещала… наше обещанное… Куда ступить?

Нет доступа. Не-до-ступно.

Поиск по второму кругу

По приезде – судороги суеты. Как разыскивают людей? В какие стучать конторы? Узнавать в полиции? Кто-то советует: если умерла, то можно выяснить через рабанут, там сверят кладбищенские списки.

Та-ак, предпринять меры… меры… их надо принять – меры, меро-прия-тия. Я должна их при-ять, меры, мероприятия, полезные советы.

Шкура щетинится, скорёживаясь.

И как с верхушки городской башни – с её всегда заведёнными часами подходишь сверить своё время и местонахождение – тот же аккуратный повтор механизма, телефонного робота:

– К абоненту доступа нет.

– Абонент недоступен.

Барахтаюсь в абсурде, потому что больше негде барахтаться. Дрыгаюсь, колочу пустоту. Вопрос выживания смысла, выживанья обещанного, удержания вязи-связи.

«Узловатых дней колена» надо вовремя связать, успеть повязать.

Она где-то есть, где-то здесь, живая, надо нашарить.

Трепыхания в цифрах, строчках ведомств, буквах, в добавочных знаках, в перекидках телефонных роботов от одного к другому.

Изредка всплывают голоса из поисков первого круга:

– Да, было, кажется, да, было… Но сейчас не знаем, давно не связывались… может. Кто-то знает, вы спросите кого-нибудь из Эрмитажа, может, они в курсе… – те же прошлые словесные ряды всколебнулись и расходятся в благожелательной ряби, возвращаясь на круги дня.

Где нашаривать? Или по каналам «законных установлений» (что это?) «предпринять мероприятия» поисков бабцов, хитрована, той «комиссии», выяснять, куда её запихнули? Ведь не засекречена она, и хотя я не родственница, а так, сбоку-припёку, мне могут раскрыть, могут сказать, где она пребывает?

Помоги, Господь! Кто в предприимчивой Хайфе, средиземной, деловой-удалой, удачливой, – кто здесь из Эрмитажа?

А как же в первом кругу трепыханий проявилась улица и мощёная дорожка вбок? Закатилась под ноги случайность от кого-то, пядь земли куда ступить, и осталось лишь пройти мимо постояльцев за столиками и бетонных задворок. И – живая Самуэла! Только пройти и проникнуть.

Ах, проведите туда меня, чужеродную, и сразу сверну, заверну к ней.

Итак, на спуске с гишпанских небес на круги родимых болтанок меня тут же заколошматило. И как всегда, из теснин телефонной шелупони непредсказуемо, как записка, обронённая и прижатая ветром к тем самым предназначенным дверям от знакомых чьих-то знакомых выкатилось название. Хитрован и бабцы рыли-рыли и что-то нарыли. Кто-то слышал, её перевели во… «взоры ветра»? «ветренные зори», «взоры»?

«Ветряные… – не мельницы! – узоры»?.. какой-то ветрозор-ветровзор, как в шекспировых комедиях.