Сплясать для Самуэлы

Стряхиваю стойки и настройки Flamenco, шурую к окошку Главной, к будке, кляня тупоумие радужных своих уготовлений, затей-задумок, как встряхнуть шаль, чтобы не задеть; а как укладывала бахрому – на всякий случай! малую, не чрезмерную! – вдруг всё сойдётся и получится?

Ничего не сойдётся, не случится и не получится! Не из чего случаться и получаться.

Окна до потолка. Даль стены залита их светом. Стена в поделках прикнопленных и подвешенных. Окна – сплошняком во двор, громадный, пустейший.

…Работник занят на втором этаже. Его вызовут.

Поменьше спрашивать у персонала. Я помеха их занятости. Лучше не раздражать. Возвращаюсь, ищу розетку. А-а, вот она, занята под бочок-кипятильник… два краника! Здесь можно и холодной водицы напиться!

Самуэла отводит портьеру ближнего окна. Открылась ниша – а там тейп! Чудно! Сейчас поставим диск, и музыка потащит за собою.

Пробую. Тейп мертв, диск не крутится.

– А какое ваше имя было раньше? Хагит – такого в России не бывает.

– Агафья, Агафья, греки перевели Хагит в Агафью. Уф, незадача! Надо просить другой тейп. Заодно подыщу место, чтоб не мешать показом.

– Да вы не мешаете, не мешаете! Вы родственница?

– Между столами неудобно. Поищу подходящее место.

…Кажется, здесь уже проходила. Кажется, уже несколько раз здесь проходила с тем же вопросом, искала подходящее место. Даже если в недрах заведения отыщется некто подходящий для поисков тейпа, даже если найдут звукоспособный прибор, всё равно неизвестно, закрутится диск или нет. А при входе предупредили: только до обеда. Оставшийся час-полтора уйдёт на хождения к будке и ожидания, они длятся, длятся… а время ужимается, как шагреневая кожа.

Крутоплечий мужик в белой служебной куртке приспособляет коляску с подопечным на дощатый настил. Раздвинул окна-врата, проверил внизу между ними и коляской зазоры; ага, педали, сдвижная подставка для ног, рычажок управления… Сверил, вправил коляску, чтобы прошла свободно, бодро вывез постояльца наружу. Проскакиваю вслед обозреть окрестность.

Кусты, деревья, скамья. Пустынность. Бурные заросли цветут у дальней решётки вдоль боковой улицы. Тихо. Возвращаюсь в старинный (для нового Израиля), высокий, вытянутый, как галерея, зал; хожу в нём как по кругу. И Геся не сводит прищура, ждёт прищучить меня в этом коридоре двоемыслия и двоесмыслия; какой-то пинг-понговый бред и всё на свету.

Хватит проскоков меж Гесей, милицейской мигалкой, и Самуэлой. Брр, выпрыгнуть, выпрыгнуть. Но не порушить, не обидеть.

Самуэла смотрит вопросительно. Где же нам с нею подходящее место?

Над гладчайшим столом под куполом, нет, под каблуком-колпаком наблюдающих глаз заполняю полусферу всемирной прибауткой тари?м-пам-па?ра-па?ра («Я Чарли безработный…»). По ходу дела скромно верчу телесные свои части, укладываясь в шустрый повтор иврита:

Мат’им, мат’им, мат’им ли?
Бихлаль зэ лё мат’им ли[8 - Подходит, подходит, подходит мне?Вовсе это мне не подходит!]!

Приплясываю, бубню… Внезапный прокол: а вдруг иврит моих физкультурных раздумий звучит им не как мне в моём израильском начале звучало «эбэ?на мат![9 - Так звучит в Израиле популярное российское ругательство.]» – повсюду, по радио и по ТВ, на весь Израиль – свежо, занятно, даже элегантно-экзотично, как керамика Пикассо. Вдруг им это не махи-взмахи, физзарядочка на мате, не шахи-маты, когда шаху мат, не эбеновое дерево, а…

О-о, игла занудства осознания, длиннющая! Ишь, размахалась!

И тут же впадаю в русскоязычие.

И что же нам подходит?
Ни хрена не подходит,
ни одного кармана,
и нету ресторана! —

и т. п. и т.п., главное, молотить громко и весело.

Геся смолкла. Укрепившись на подлокотниках, бдительно-убедительно качнув головой, выдаёт с расстановкой:

– Пляши, покуда пляшется. – То ли позабыла вежливую форму, то ли не выдержала, и прорвало: ну-ну, фигуряй, пока не усадили тебя в кресло на колёсиках или на стул с подлокотниками. И сжала рот в прежнем прищуре.

По белейшим стенам со всем прикнопленным и привешанным как по экрану проплывает кинолента, не морок на выморочной стене, но прожитое в моих недрах, неизничтожимая графика чёрно-серых штрихов… ни шкафчика, ни полки, кушетка прижата к нагой стене, замечательный офорт, но не успела разглядеть. Поджав ноги, она беседует с книгой в своём жилье-житье-бытье, недосягаема, комфортна сама в себе, вне всякого вызова «вы – там, я – здесь», просто залетела бабочка и сложила крылья в дальнем углу. Инопланетянка, никаким лазерным выстрелом её не достанешь.

Скопом прихлынули бабцы из муниципалитета. Хитрован подобрал комиссию, горсоветскую; он и на иврите, он и по-русски. Соцслужители текут мимо вещи, не касающейся до дела, отставленной за ненадобностью, пока решат вопрос, куда её деть, – мимо Самуэлы. Перетекают за угол, где кончается стена и кушетка, там наверно спальня, там не видать и не слыхать. Хитрован сопровождает их, весь в улыбке почтения и удовольствия от предстоящей деятельности. Хозяин квартиры в Америке, хитрован заместитель и устроитель местных сделок.

И вовсе не прижата она к стене, а удобно устроилась, подобрав ноги, сама с собой и с книгой. После кто-то из эрмитажной тусовки мне скажет, что хайфский водитель, торопясь, сбил её на пешеходной дорожке; с тех пор, выбравшись из больницы, она прячет ноги.

Перемещаться? Куда?

– А куда?

– Не знаю. Это решает комиссия.

– Eso es![10 - Так это! (испанск.)] – в терминах испанской маэстры, когда разворот, взмах, который искали, наконец достигнут.

– Самуэла, Вы согласны продолжить свидание во дворе?

Она согласна. Спрашиваю у дежурной надзирающей разрешение вывезти Самуэлу со всеми предосторожностями и проверками во-он туда, к кустам и дерева?м. Мне разрешают. Раздвигаю стекла, проверяю зазоры, по дощатому настилу вывожу коляску.

Воздух, воздух, воздух.

Мы одни в необозримом дворе с рваными плитами, растущей живизной и небом. В сумке юбка (про запас, вдруг вынырнет шанс?), туфли (сорок гвоздиков вбиты в носок и в каблук), шаль с бахромой попроще, помельче (на всякий случай, вдруг распляшусь), и бахромой здесь никого не хлестну.

– Сейчас отчитаюсь, на что ухлопаны три месяца жизни в Испании.

Продеваю в растянутое жерло юбки ступни и за ними всё ближнее к земле, вжимаю бёдра; вот и втянуты в набедренный панцирь, облёк матово, туго; теперь двину их враскачку к новым пробам, посмотрим, как смотрятся, как шаги перетягивают их вперёд, наружу. За ними и сама, владычица своих владений, двинусь со всем воинством корпускул моего cuerpo.

– Нет сигирийи[11 - Жанр Cante Jondo, «глубинного пения».]. Нет Малера! – говорю. – Придётся под тра-ля-ля.

Нащупать ритм. Разминка. Руки в брюки, т. е. в карманы, т. е. прижаты к спуску бедер, и, вздёргивая плечиком, походочкой «выходим мы на дело» прохаживаюсь. Самуэла усмехается.

– Цыпленок жареный, цыпленок ва?реный…

Так, уже погорячее, руки нашаривают в карманах, напрягаясь безвыходно, предвкушая, туже ужимают бедра; локти ворочают округу.

– Пошёл по у-у-лицам гуля-а-ть!

Тут развернуться и выказать, кто вышел на дело.

– Его пойма-а-ли… – (протяжка) – арестова-а-ли…

Ай, предвкушение грохнулось, лужа обширней, чем дельта Нила. Локти скручены, не шевельнуть. Чеканю приказно лесенкой Маяковского:

– Ве-ле-ли пас-порт по-ка-зать!

Руки узника натуго за спиной; пробы мычать от утробных низов до верхнего писка; после некуда податься. И с высей сиплых высот разлиться – э-эх, поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, – по воле волн: