Сплясать для Самуэлы

И чтоб не вынуждать её к дальнейшим формулам вежливой обороны и не проталкивать в послушный междугородний провод взрыв и разброс «доказательств», прошу сразу, если не агрессивно, то напористо, о встрече.

Договариваемся. Пока договариваемся, спохватываюсь: мне же вот-вот в Гишпанию, к Атлантовым столбам по ту сторону Средиземноморья, где шастали дядья-финикийцы, мне в Иберию, это почти как евреи, hebreo, «иври? анохи?», я с того, другого берега… Мне в Сефарад, на тот берег моря, где с нами было столько перевёртышей, обращений, переобращений, смен, вернее, перескоков с орбит срезаемых, сжигаемых, потопляемых на орбиты подвернувшихся выживаний. Мне нынче в Андалусию, где Cante Jondo,[1 - Глубокое пение (испанск.)] и гитара прокатывает по всем регистрам тела и души, туда мои устремления. Мне срочно на тот берег моря, в Испанию на самоусовершенствование.

– На всякий случай, если не выйдет со временем, я Вам позвоню, ладно? И тогда (вправляю на иврите «с Божьей помощью», что дословно значит «с помощью Имени Его») мы встретимся через три месяца. На этот срок я отбываю.

– Да-да.

На всякий случай, чтоб не утомлять напоминаниями и расспросами по второму кругу, уточняю адрес.

– Улица Пророков, тридцать три, в самом низу. Вход со двора. С улицы есть калитка, за ней мощёная дорожка. – Очень чётко, без заминок. Наверно, и для солдат первоклассный была лектор.

– Если у меня не получится, я позвоню.

– На днях я перееду… В другое место.

– Куда?

– Не знаю.

– А… кто знает? Кому это известно?

– Не знаю. Это городские власти. Переводят. Куда – я не знаю.

– А телефон тот же?

– Не знаю.

– А когда? Сколько дней в запасе – месяц? неделя?

– Не знаю. Может, несколько дней, может, больше.

Та-ак. Свершается. Её перемещают поближе к мгле, поближе к тьме, к беспамятству, в последнюю обитель неизвестно куда. В дом престарелых.

Круг прежних знакомств оставлен давным-давно. Теперь – в полную неизвестность.

Но я успею. Ах да, ещё же театр, ансамбль посягнувших на Баха… телесно! Из-за ихней претензии загорелся сыр-бор, и пришлось прибрать к рукам весь абонемент. Как они станут вытанцовывать и прохаживаться по органной фуге? Нет-нет, это не упустим. Прочие соблазны, самые мировые, передам знакомым, а это надо узреть, опробовать и проверить. Когда же у меня театр? Послезавтра! Вот и успеваю и в Хайфу, и к себе – отведать, что проныры израильтяне, что сварганили, неуёмные, прогибая и выпрямляя себя Бахом… Куда занырнули телесно, а? Значит, завтра, как проделаю кульбиты вольных своих деяний, завершу радости общения за двумя тамбурами в закрытом отделении психиатрии – туда вход со специальным кодом, но всегда захватывающе, им интересно то, что и мне интересно, – как отпляшу с ними, так сразу дам дёру без их расспросов насчёт следующего раза, прощаний-обещаний, объятий и т. п. Проскочу тамбуры, только бы не побежали, не стучали и не глазели бы из-за стёкол вслед.

А администрация в курсе; им сообщат, когда следующий раз – через три месяца.

И к автостанции, и в Хайфу. Полечу к Самуэле. А там – в Гишпанию. Самосовершенствоваться.

Пройти в дверь на ул. Пророков

Медленными глотками потягиваю вино, ею настоенное.

Так она совсем рядом! Но где-то совсем отдельно, вне строчек бегущих новостей, всё тех же, всё тех же. Каждые три-четыре часа в автобусе или на перекрёстке что-то взрывное или ножевое. Спустя двадцать минут строчка забелена: «нападавший нейтрализован».

В обустроенном мире, общаясь с экранчиками, ступая по тротуарам или, несомые электросилой, скользя по ним, нет места словам «террорист застрелен». Подобное выражение ржаво, скребёт по фибрам души, вредно здоровью. Вот и в эС-эС-эСэР словечко «еврей» не возникало ни в печатных бумагах, ни когда вещало радио, так что одна тётка страшно оскорбилась, когда кто-то грубо заявил, что Христос (о нём наслышана и, наверно, верила) был «еврей». Вот и гадают граждане обустроенного мира, каждый себе, что? укрыто за мягчайшей подменой «нападавший нейтрализован», теряясь в надеждах: нервнобольной? наркоман? или наш неизбывный компонент – просто уголовник? как Швейцария в последней мировой войне, стал нейтрален; нейтрализован?

После сухоты Ерушалаима прибрежная житуха Хайфы открыта, размягчена, пёстро заполнила улицы, вход в кафе без досмотра[2 - Периодически, когда в Израиле учащаются теракты, во всех общественных местах начинаются проверки на входе; особенно в Иерусалиме (Прим. ред.)]; говорильня; торговля занята удовольствием торга, а не – плати и беги по своим делам. Столики, забегаловки, плоть ублажает себя разновидностями прочей, поджаренной и подкопчённой плоти. Те же словечки, те же клиенты, те же прохожие. Ах, город у моря среди земель, такой средиземный, ты совсем не Ерушалаим, накрепко перегороженный, ты – Бруклин во Сионе, раствор людских потреб, снующих одна мимо другой. В урчании твоих запивочных-закусочных, да-да, по улице Пророков, сейчас нашарю зёрнышко, где-то здесь выпало ему приземление, а мне – протянуться к нему, достать. Сейчас касание состоится.

В лицах, прожёванных в пивнушках, лавках фалафельных и табачных, пропечатано: здесь сидим и не сходим. Прохожу – поворачиваются, шкуру просверливают взгляды, ух, как впиваются воедино в спину, а та, что кинулась в глаза издалека, как поджара, в деятельных морщинах, как разноцветна и распатлана в деталях, как коричнева, как резко означены брови и ногти и рот, а я изо всех сил мимо, мимо, ничего не замечаю, да-с! Я раньше здесь не проходила, и вообще не вашего гнездилища, не из Хайфы, и не туристка, я еруша?лмит[3 - Жительница Ерушалаима (ивр.)], да.

Загончики выпить и пожевать открыты, дома прижаты вплотную, и прямо от тротуара и вправду вдруг калиточка малая, дощатая, отводит в сторону, за ней дорожка узкая вдоль бетона.

Она означила кратко и точно.

Служебный задворок, газовые баллоны про запас у стены и всякое по хозяйству алюминиевое и жестяное. А где вход в жильё? Хотя бы чёрный? Железные квадраты, как створки ворот, амбарный засов и громадный замок, это в убежище… А, ступеньки и ниша, и поворот, ещё один малый пролёт, ага, есть дверь, тут и нажмём звоночек.

Высовывается физиономия круглая, ушлая, чичиковские гляделки; хитрован, подрядчик нового наплыва из новой России. Скользко.

– Я к Самуэле…

Однако дверь не открывается, только просунута голова, и скользит улыбочка по мне, нежданной. И по-русски, по-свойски, объяснительно:

– Мы ждём комиссию.

И крепко-крепко держит дверь.

Кто «мы»? Пытаюсь зайти. Но осторожно, внятно мне не дают протиснуться.

А-а, квартирный устроитель, хозяин в Америке, а он, заместитель, подыскивает и меняет клиентов на более подходящих. Выталкивает дверью и на моё светски-вопросительное «А где Самуэла? Мы договорились…» внушает: «Мы ждём комиссию».

Улыбка почти сладкая в двух дециметрах от меня. Он занят, он по сладчайшей договорённости с соцслужбами муниципалитета выдавливает сейчас Самуэлу из её жилья в разнос и на вынос.

Отработанная подлюшность, к ней нет вопросов, от неё – в сторону, два пальца в рот, чтоб вырвало, и больше ни глазом, ни слухом не коснуться. Но рука, по инстинкту родовому-первородному, крепко на ручке с моей, пришлой, стороны не даёт двери захлопнуться. Вопросительно-вежливые размены слов слезли, стекли, опали в пыль, на пол.

Автоматически, на всю, какая ни есть там, за дверью, квартиру во всю глотку возглашаю:

– Я из Ерушалаима! Я к писательнице! По личной договорённости! – на иврите. Не как почтительная почитательница, записанная на приём в кабинет, а как остервенелая падла из прессы, мне позарез к примадонне на интервью, а нет – отпихну к стенке и ославлю в бурных печатных заявлениях.

Хитрован склизко тужится удержать дверь. Но мышцы руки, отрабатывающей фламенко, вполне справляются с его потугами.

От ужаса, что всё ломается, а послезавтра в Испанию, уже не напираю, а пру. Ещё немного и заору скандально, пусть прорвётся на улицу, и локтем от плеча, точнее, от центральной чакры, зря что ли, чёрт возьми, годы фламенкую, отпихну фи-зи-чески, вещественно! – отдавлю…

И я вошла в квартиру, где проживает Самуэла.

Хитрован что-то дотолковывал. Я, как в ступе, спокойно-лениво толкла – мимо, мимо – своё, входя в просторную прихожую с голыми стенами.

На диванчике, прижатом к стенке

На диванчике под интересным и, кажется, даже замечательным офортом сидит, поджав ноги, худощавая особа; погружена в книжку и чему-то там, на страницах, посмеивается.

Оглядываюсь; в углу стол, накрытый клеёнкой, и проём в кухонный закуток. Оттуда, прервав работу, вышла женщина в переднике, поздоровалась приветливо и вернулась к готовке.

Где та, которой добиваюсь?

Меж телефонных рысканий долго изучала на обороте обложки крошечный отпечаток лица в черных глубоких рвах под чернью волос ровно, как парик, перекрывшей лоб. Убийственная наводка аппарата? Или интенсивная странно-базарная ретушь? Всматривалась в окончательные морщины вспученных подглазных мешков, заплаканных, в черноту борозд у рта, безуспешно отыскивая сотворившую книжку-тетрадку, лёгкую, проникающую как крепчайший аромат; не могла опознать.