Дитеркюнхель

Никому не сообщив о своей догадке, он стал незаметно касаться этих новых изображений, а когда разглядел прошлую пламенную любовь своей законной супруги с художником и ткачом Пьетро, страшная ревность охватила его. Нити судьбы и воспоминаний так тесно переплелись в этой шпалере, что было не понять, где здесь воспоминания о прошлых интригах, а где будущие измены. Граф Романо был взбешён, но с ранней юности он был приучен сохранять лицо в любой ситуации. А через неделю Анна неожиданно умерла. Слуги шептались, что девушку отравили, но как понять, кому и зачем это понадобилось. Повару обвинений не предъявили, но на всякий случай отправили из города куда подальше. Граф же почему-то поторопился избавился от свадебного подарка, выгодно продав гобелен заезжему купцу. Пьетро Сальтоформаджо исчез примерно в эти же дни, но раз уж эта история стала известна, то, вероятно, сам художник от ревности графа не пострадал. Кстати, портрет, который висит над твоей кроватью, привёз мой хороший друг Джеральд Бруни, он капитан, поэтому бывает в самых далёких странах. Историей про чудесный гобелен я с ним поделилась ещё в юности, и вот однажды Джеральд рассматривал картины в одном из средиземноморских городов и обнаружил на холсте подпись «Пьетро С., Автопортрет». Решив сделать мне приятное, он выкупил картину. Даже не торгуясь! Он почему-то с самого начала был уверен, что это «С.» это «Сальтоформаджо». Я не стала спорить, пусть так и будет.

К тому времени, неоднократно меняя хозяев, гобелен дошёл до меня. Прежний его владелец был стар и болен, к тому же беден как церковная мышь. Жил он одними воспоминаниями. Снова и снова касался бедняга теней своих лучших дней, закрывал глаза, радовался, смеялся беззубым ртом. Пришлось в оплату излечить его от геморроя, несварения желудка и болезни суставов. Старичок попался хваткий, торговался больше недели – и всё равно потом ныл, что продешевил, что надо бы ещё добавить сотенку дукатов. Деньги его и подвели. Стал он завсегдатаем таверны, а через полгода в пьяном виде свалился с обрыва в реку.

Мне же захотелось расколдовать этот гобелен, чтобы увидеть ту картину, которую создал сам влюблённый Пьетро. Постепенно, с большим трудом я определила, которые из нитей гобелена и есть те самые «нити Сальтоформаджо», но они так сложно вплетены, что заменить их обычными непросто. Если тебе страшно, я могу заморозить изображение, и ты больше не будешь видеть картины из своего прошлого.

– Тётушка Геральдина, я тоже могу узнать, что будет со мной? – Дитер снова оторвал голову от подушки.

– Не совсем так, мой Кюнхель. Ни один из прорицателей никогда не может дать точного ответа, потому что ничего ещё не определено. Ты увидишь один из вариантов будущего. Всё это может произойти, но совсем не обязательно. Своё будущее ты начнёшь узнавать сам. Понемножку. Каждый день. Всю свою жизнь. Впрочем, на завтра твоё будущее практически предрешено. Ганс, как я заметила, мастерил после обеда какую-то игру – вам будет чем заняться.

– А что за игра?

– Завтра, Дитеркюнхель, завтра.

Тётушка Геральдина потрепала мальчику вихры и пожелала сладких снов.

Дитер послушно закрыл глаза, но сон пришёл не сразу. Сначала представлялся крючконосый и черноволосый Пьетро Сальтоформаджо с безумными глазами, потом крысы, мечущиеся в клетке, появлялись Кнут и Виг. Снова на некоторое время возникло беспокойство, но подумал о Золушке, и стало хорошо. Девочка скакала на одной ноге, звонко смеялась, щурилась от яркого солнца. Мысли стали спотыкаться и путаться, образы замелькали пятнами, и последнее, что успел подумать Дитер: «С Кнутом было как в лесу заблудиться – интересно, но страшновато. С Золушкой лучше – с ней всегда светло».

Глава 3. О принцах и принцессах

Хильда проснулась от крика Клары:

– Нет, ну она дура! Идиотка! Эмми, посмотри-ка, что она натворила!

Смех Эмили:

– По-моему, это твой чепец, Клара! Ха-ха-ха!

– Я её сейчас убью! – это снова Клара, – Золушка!

День начинался отвратительно. Хильда рывком соскочила с кровати и как была, в одной ночной рубашке, рванулась к двери. В зале стояла взбешенная Клара, рядом согнувшаяся от хохота Эмили. К стулу под углом была приставлена швабра, к ней приделан зимний войлочный ботинок, на ботинке цветные тесёмки, а сверху Кларин чепец, из-под чепца виднелось мочало. Всё это вместе очень напоминало голову лошади в чепце.

– Идиотизм, – вырвалось у Хильды. – Девочки, прекратите шум! Клара, иди сюда! Быстро!

– Мам, ну ты посмотри, что она делает! Это она МЕНЯ лошадью обозвала, смотри – чепец мой. Мол, я красавица, а ты кобыла страшная, – Клара нехотя приблизилась к матери. – Я ей всю морду расцарапаю, когда она появится.

– Клара, – тихо сквозь зубы произнесла Хильда, – ты хочешь, чтобы всё это услышал папа? Ты уверена, что ему будет приятно? Или, может, тебе больше нравилось жить в том грязном подвале, который мы снимали два года назад? Ну? Вспомнила? А теперь успокойся сейчас же. А Золушку я накажу, можешь не сомневаться.

К тому времени, когда прибежала из сада запыхавшаяся и розовощёкая Золушка, в доме густым тягучим сиропом разливалось напряжённое молчание. Клара поглядывала высокомерно, загадочно улыбаясь перекошенным ртом, Эмили с любопытством, а Хильда твёрдо поджав губы. Золушка поняла, что Хильде либо не понравилась её лошадка, которую она с такой любовью и изобретательностью мастерила утром, либо что-то другое, что выяснится совсем скоро.

– Золушка, дорогая… – тихо проворковала Хильда и замолчала.

Такое начало точно не предвещало ничего хорошего. Так Хильда обращалась к Золушке, только когда была сильно взбешена, или при папе, но сейчас папы рядом не было.

– Да, ма.

– Ты ничего нам не хочешь сказать?

«Нам» звучало тоже не слишком ободряюще. Видимо здесь готовится суд, осталось только узнать по какому поводу.

– Хочу. В саду расцвела первая роза. У неё чудесный аромат. Но, похоже, никому это не интересно.

– Ты ещё и грубишь, мерзавка! – на секунду вспыхнула Хильда. Обе девочки подались вперёд, словно ожидая команды «фас». Но Хильда тут же взяла себя в руки и продолжила спокойным голосом:

– Золушка, ты совершенно не ценишь заботу. Я ухаживаю, кормлю, обшиваю, обстирываю тебя, а ты вот так портишь вещи. Зачем ты надела чистый чепец на этот мерзкий грязный ботинок?

Золушка могла бы сказать, что обстирывает их прачка, а готовит кухарка, а заплатки на свои старые платья ставить приходится самой, но из предыдущего опыта хорошо знала, что такая фраза закончится длительной истерикой Хильды и обеих сестёр. А во время этих припадков Хильда сквозь икоту и сопли обязательно пожалуется отцу, что Золушка снова её попрекает, что, мол, пришла на всё готовое, что и она, и дочки – дармоедки в доме. У отца в такой ситуации глаза становятся стальными, он холодно просит: «Повтори что ты сказала». Если пытаешься произнести только последнюю фразу без всех предыдущих, получается, что так оно и есть. А про весь разговор ведь не спрашивают. Тем более что или Хильда, или Клара обязательно прервут на полуслове: «Да она постоянно так говорит».

Потом отец долго успокаивает Хильду. Сделать это бывает трудно, поэтому в ход обычно идут обещания купить новое украшение или платье. Когда буря немного стихает, Витольд садится рядом с Золушкой и не глядя ей в глаза тихо объясняет, что Хильда теперь её мама, и нужно относиться к ней, как к маме. В такую минуту его очень жалко, поэтому Золушка молчит. После разговора папа считает правильным обращаться к дочери только строго и официально. Обычно это продолжается дня два – самое мучительное время. На третье утро он сурово заявляет: «Поедешь со мной», но Золушка уже понимает, что туча прошла, что по дороге папа обязательно заговорит ласково, а потом ещё и прижмёт её к себе, а в глазах у него будут стоять слёзы.

Нет, Золушка не будет произносить опасных слов, она только скажет, что ботинок был чистый, его на лето вымыли и убрали в ларь.

– Не хами, и не сочиняй, вот пятно появилось на чепце.

Пожалуй, тут лучше ничего не отвечать.

– Что молчишь?

Пожимание плечами.

– Гордая? Даже извиниться не умеем? Пачкать умеем, а извиняться нет?

Пожимание плечами.

– Возьмешь корзину с бельём. В наказание перестираешь всё. И чтоб ни пятнышка! Я всё проверю сама.

Ну что ж, видимо, дальше нам не придётся участвовать в сцене ссоры, она на этом закончилась. Хильда вечером будет жаловаться Витольду, что устала в создании гармонии в доме, и как же у неё болит голова, как ей совершенно не удаётся выспаться. Ах, она от всего этого преждевременно постареет. Клара весь день будет чувствовать себя отомщённой, хотя, стоило бы, конечно, ещё и лицо этой расцарапать. Эмили так и не поймёт, по заслугам получила Золушка или нет. А Золушка, взяв мыло и корзину с бельём, привычно отправится к речке.

***

– Папу жалко, а так бы я давно уже убежала из дома с бродячим цирком. Они приезжали к нам осенью. Представляешь, поставили огромный шатёр на пустыре, смешно называется – «шапито». На куполе всякие завитки– синие, розовые. И слоны. А живых слонов у них не было. У них был ослик с красным бантом на хвосте, он подпрыгивал и пинал по барабану задними копытами. – Золушка била бельём по воде, то ли изображая ослика, то ли представляя, как она лупит этими наволочками кого-то.

– Ещё были два дядечки на ходулях и вот с такими носами, – маленькая ладошка изобразила яблоко около носа, – они заметили, как я танцую, и сказали, что я талантливая. Меня можно нарядить принцессой, и прицепить к волосам маленькую корону. А туфельки надо сделать с блёстками, чтобы когда быстро кружишься, казалось, что искры разлетаются.

Закончив фразу, Золушка со вздохом посмотрела на свои огромные стоптанные башмаки. Потом вдруг вскочила, бросила мокрую простыню в корзину, и застыла. Глаза её засияли, а губы такт за тактом стали выдавать незатейливую мелодию – «ла! ла-ла-лу-ла пам пам!», девочка распрямилась пружинкой, кисти её рук взлетели вверх, а ноги запорхали, словно на них есть крылышки. Лёгкая стрекоза перелетала с места на место, кружась над поляной. Бросив лукавый взгляд на единственного зрителя, Золушка надула щёки и стала трубить известный марш. Стрекоза улетела, вместо неё потряхивая гривой прошлась в танце лошадка Эни, после неё Ганс, прихрамывая, выделывал несуразные, но ловкие пируэты, появился даже танцующий веник, заставив Дитера хохотать и хлопать в ладоши. Под конец девочка разбежалась и подпрыгнула так высоко, что, казалось, воздух держит её, пронеслась над двумя большими корзинами и замерла рядом с Дитером.

– Здорово! – выдохнул наш герой, – я такого никогда не видел.

– А ещё я хочу танцевать на королевском балу. Там красиво, там играет большой оркестр: скрипки, флейты, трубы, барабан. Я сама не видела, но мне рассказывали.

– У меня тоже раньше был барабан – в Таудене, – начал Дитер и словно споткнулся больной коленкой о что-то острое. Слёзы предательски повисли на ресницах, и он отвернулся, чтобы их не увидела Золушка.

Но его собеседница уже занялась делом – очередная простыня билась в потоке воды большой светлой рыбиной, пойманной на крючок. Вот уже и эта брошена уставшей и бездыханной в корзину, сопровождаемая заразительным жизнерадостным смехом повелительницы мокрого белья.

– Представляешь, а Клара и Эмили уже который день говорят только о принце Гарольде. Вчера они узнали, что его любимого коня зовут Арбалет. Клара тут же в альбоме нарисовала жутко некрасивую лошадь, разукрасила её попоной, розочками и сердечками и – смотрите! – огромный вензель «Г и К», то есть Гарольд и Клара. А Эмили весь вечер сочиняла поэму. Я тебе сейчас её прочитаю. Я запомнила, там всего одно четверостишие.

Золушка отложила простыню, выпрямилась, стряхнула капли с рук, приложила правую ладонь ко лбу, а другую отвела в сторону и немного за спину, закатила глаза и противным голосом завыла:

– О, Арбалет, неси его ко мне!