Упавший лист взлетел на ветку. Хроники отравленного времени

Я снял трубку и набрал нужные цифры.

Пошли длинные гудки.

– Алло! – ответил на другом конце линии приятный женский голос. Приятный – значит все будет хорошо… Хорошо. Хорошо… Еще посмотрим, кто кого…

– Алло! – повторил голос. Я молчал, не в силах решиться, и в конце концов разлепил пересохшие губы:

– Мне бы насчет сантехники. Финской…

Глава 16. Лютый. За горизонт с чистой совестью.

Начать новую жизнь не сложно.

Сложно сделать так, чтобы она

хоть ненамного отличалась от старой.

Хроники Сансары.

«Привет, придурок!

Найти тебя никак не смог, а папа твой твои новые координаты говорить наотрез отказывается, поэтому пишу тебе письмо на твой домашний адрес в надежде, что когда-нибудь ты его, наконец, прочитаешь, а папа твой не сожжет его в печи в силу отсутствия последней.

Я уже уехал. Уехал далеко, и, может быть, навсегда. Как и говорил, отыскал достойных людей и вместе с ними поехал, как они говорят, на собаках. Это значит – на электричках.

Пишу я тебе, сидя на станции в городе Барабинск, что весьма фигурально, поскольку, как оказалось, именно здесь и клепают те самые синие почтовые ящики, в один из которых я вскоре и опущу тебе письмо.

Перед тем, как уехать, я ходил к Валере на суды. Было отвратительно и мерзко, хотелось блевать, но я держался.

Пострадавший хмырь очень сильно орал первое время, почему там только «вот этой вот», а нет «ентова», который его гасил, то бишь, как ты понимаешь, тебя. Кричал, «органы они или не органы», раз всех найти не могут, и дойдет до самого товарища Руденко.

Был там прокурорский, как полагается, при параде, с золотыми эполетами. Еле в двери пролез. Это он, кстати, хмыря успокоил, когда тот сильно по твою душу орал. Сел он с ним так участливо, взял, да и успокоил, мол, мы вам, товарищ потерпевший, огромаднейшую работу провернули, мол, претерпев моральные и материальные издержки, в непростой, так сказать, криминогенной обстановке, вместо того, чтобы показать дулю с маком, раскрыли вам преступление. А товарища Руденко беспокоить совершенно необязательно, он ведь никому не мешает – лежит себе на Новодевичьем…

Была там Валеркина маман. Заявилась она в неприглядном виде, наорала на плешивого Валеркиного адвоката, защита он или кто, оттаскала за оставшиеся волосы, за то, что тот, гадина, ни хрена не делает, и была удалена до конца судебного процесса.

Ну и судьи были – в черных мантиях. Все Валерку спрашивали, зачем он это сделал, какие у него мотивы. А он и слова-то этого толком не понимает – «мотивы». Какие там мотивы, говорил, все было по приколу, а потом сказал, что был пьян и ничего не помнит.

Как раз тогда интересная штука все у меня из головы никак не вылезала – почему судьи в черных мантиях приходят? Если все делать как полагается, они, олицетворяя прозрачность правосудия, голыми должны приходить.

Такие, брат, дела…

Дали Валере два года и шесть месяцев. Прокурорский просил трешку, но суд полгода скостил, может, потому, что Валера первоход, а может, все-таки, из-за адвоката.

Того на последнем заседании понесло, может быть совесть, наконец, взыграла, а может, запал на Валеркину мать, когда та его за кудри таскала. В общем, стал он на пальцах доказывать, что Валера – это не главный фигурант, этот факт, как-никак, и потерпевший признает. Отсутствие главного фигуранта, говорит, это промах органов, и Валера не должен за их, органов, промахи, отвечать. Я бы ему, конечно, поаплодировал, но прокурорский резонно ответил, что Валеру и так судят, как соучастника, а не как преступника, а если бы судили, как преступника, то и просил бы он для него не три, а семь. На этом прения и закончились.

Потом дали Валере последнее слово. Но последнего слова не получилось. В-общем, и обычные-то слова даются Валере нелегко, а тут… Но если перевести то, что он там сказал на наш, понятный язык, разговорный язык Гомо Сапиенсов, то получится примерно следующее: всякое такое правосудие он вертел, вертит и будет вертеть, и если бы он знал, что пострадавший есть настолько аутентичный козел, насколько он им является на самом деле, тогда он не связывался бы с ним ни по приколу, ни по каким-то другим мотивам (гы!), а тихонько бы пришил в ближайшем безлюдном месте со всеми признаками самопроизвольного суицида или несчастного случая, как и следовало бы поступать с подобными неблагонадежными личностями, за что немедленно получил пятнадцать суток ареста, был удален из зала судебных заседаний и водворен в изолятор.

Приговор, соответственно, огласили уже без него.

И папашу твоего я на предпоследнем суде встретил. Прямо в курилке. Он сначала вежливенько так сигаретку попросил, а потом также вежливенько обматерил и пообещал меня на Луну отправить, если я ближайшее время не самоликвидируюсь. Так что, если по поводу данного письма будут оры, крепись. Мне, если честно, уже пофиг. И четыре тысячи километров, которые отделяют меня от вашей веселой семейки, нехило укрепляют мой пофигизм.

Если захочешь написать, пиши на центральную почту в Красноярск, мне до востребования. Фамилию мою, если уже забыл, смотри на конверте. Как раз мы туда и отправляемся.

С уважением, твой друг Бро.

P.S. Ты не поверишь, но здесь я начал писать стихи.

Вот смотри, что у меня получилось вчера:

Знай – все пройдет, пройдут года
Минует жизнь – и не одна
Уйдет туман и рухнут стены,
Все это просто охуенно

Они еще очень короткие, но я надеюсь, что к тому времени, когда я буду писать тебе следующее письмо, научусь писать и длинные.»

Лютый читал это письмо, сидя в опустевшем плацкартном вагоне, который несся на всех парах.

Он был зачислен студентом и сейчас уже ехал на учебу после того, как несколько дней побывал дома.

Письмо он это обнаружил случайно в стопке старых газет.

Дочитав до конца, он сложил письмо в конверт, покрутил конверт в руках, а потом со злостью изорвал его на клочки, сложил их все до одного в левую руку, а правой открыл окно вагона и с силой швырнул разлетающиеся бумажки в сторону проносящегося мимо благоухающего навозом колхозного поля.

Впереди, за горизонтом, маячила новая жизнь, и вливаться в нее следовало быстро и с чистой совестью.

Часть 2. Как было, так и будет.

Глава 17. Нагорный. Пассажир теплохода «Александр Матросов».

Все мы пассажиры в этой жизни –

Только станции своей никто не знает.

Пассажир поезда номер 12.

Теплоход «Александр Матросов» продолжал свой путь – он, как и следовало ожидать, медленно двигался на юг. Вместе с ним медленно двигался на юг и я, уже вторые сутки. Еще вчера утром я сидел на чемоданах, а сегодня уже кажется, что у меня начинается новая жизнь. А дорога, собственно говоря, только начинается – плыть мне еще четыре дня с небольшим. А потом еще четверо суток на поезде – и я буду ехать на нем домой, вернусь наконец. сделав огромный крюк общей длиной более десяти тысяч километров.

И это все за три года…

Можно было, конечно, и самолетом полететь, и все это прошло бы намного быстрее, но… Как-то страшновато было мне лететь. Нервы расшатаны… Да и еще… Не хотел я торопить события, слишком поспешно возвращаясь туда, откуда три года назад уехал… Уехал – это еще слабо сказано. Бежал! Оставив множество нерешенных вопросов. Теперь следовало бы подготовиться и к тем вопросам, которые я тогда не решил, и к встрече с теми людьми, с которыми у меня эти вопросы возникли.

Собственно говоря, может, и вопросов-то уже никаких не осталось, да и людей то же. Но кто знает? Три года – срок хоть и не малый, но не особенно и большой.

Три года назад я покинул родной город – и отправился, можно сказать, на самый край земли. В то место, откуда даже сбежать невозможно, где дороги никуда не ведут – просто обрываются. Туда, где восточнее – непролазные топи, южнее – тундра, а севернее – пустынный Таймыр. По-разному люди оценивают это место. Кто-то считает его самым суровым на Земле, кто-то самым грязным, но все, кто там был, знают, что есть в нем какая-то незатейливая губительная красота… Красота и какая-то таинственная сила.

Три года я пробыл в Норильске – самом северном промышленном городе на Земле.