Птица огня

– Пейте, вы замерзли под дождем, – сказал стоявший над музыкантом высокий мужчина, выпирающее сквозь облегающую одежду мужское достоинство которого болталось у носа гостя.

Музыкант схватился за бокал и невольно отвернулся. Обстановка, весь интерьер этого так называемого монастыря напомнили ему общежитие в студенческом городке Ракжанарана.

Музыкант залпом опустошил бокал и проглотил кусок мяса. Вертевший хозяйством у его лица мужчина тотчас добавил вина, а вместо мяса взял и убрал тарелку вовсе. В тревожащей тишине, под взглядами двух сотен странных неживых лиц снова прозвучало:

– Пейте.

Музыкант прищурился. Что-то во всем этом ему не нравилось, или не так – все это ему не нравилось. Для чего его спаивают? Хотят устроить какую-нибудь варварскую оргию? И какую ему приготовили роль? В монастыре ведь одни мужчины, добром дело не кончится!

Но все же он выпил и второй бокал. Потому что стоит выпить один – и невозможно не выпить второй. Еще меньше шансов не притронуться к третьему.

– Пейте.

Музыкант послушно выпил и третий и мутящимся взглядом уставился в совиные глаза этих, прости господи, монахов, а те смотрели на него как на пустое место.

– Пейте.

Налили третью. Стоп, третья уже была… Четвертая? Нет, нет, это будет…

– Пейте.

Точно, это шестая. Ага, он сейчас сказал еще раз, пока я думал – значит, седьмая? Ведь после шести идет семь – или?

Когда его тащили под руки по красным велюровым коридорам, ему казалось, что он выпил вина в два раза больше собственного веса.

А в голове одна лишь мысль: если ночью принесут в жертву тому, чему эти «студенты» тут поклоняются – больше я в монастыри ни ногой!

В двери кельи втащили не сразу – спутавшиеся ноги все цеплялись за косяки. Наконец, устав приводить в порядок это беспорядочно изворачивающееся пьяное тело, монахи подняли его на руки и зашвырнули внутрь. А там, упав на кровать, музыкант едва не протрезвел. Кровать мягкая! Мягкая! С шерстяным одеялом! С подушкой! Ни в одном даришанском монастыре он не видел ни мягких перин, ни подушек. Там и окон-то толком не было! Положили деревяшку – и спи себе. Вместо подушки, если уж совсем неженка, можно использовать руки. А в других сектах и деревяшек-то нет. Иногда, бывает, впихнут в какую-то пещеру, где четыре голые стены и решетки на окнах – и спи себе как хочешь, хоть змеей сворачивайся.

Музыкант мечтательно улыбнулся – и мир вдруг пропал.

А мгновение спустя музыкант почувствовал, что земля под ним движется. Впрочем, нет, точнее говоря – он движется по земле. Спиной. То есть – его волокут по земле, держа за ногу. Что-то это напоминает…

Он открыл глаза и увидел ползущий мимо сквозь тьму каменный потолок. Возле потолка раскачивалась безволосая голова в пошло облегающем капюшоне. Обладатель этой головы и тащил музыканта по темному, грязному коридору. Позади – еще две фигуры. Когда на них упал случайный свет факела показалось, что это близнецы.

На дороге попался камень. Сначала он ударил музыканта в зад, пробежался деловито по спине, а потом с силой стукнул в затылок. Музыкант охнул так печально и жалобно, что тащивший соизволил обратить на него внимание. Глянул так презрительно, будто плюнул.

Все-таки – жертвоприношение, подумал музыкант. Небось, больно будет.

А сам сказал:

– Куда вы меня тащите, петухи босоногие?

Тащивший посмотрел на него медленно, долго и сказал:

– Ш.

Второй добавил:

– Шшш.

Третий закончил:

– Шшшшш.

– Да отпустите вы меня, сам ходить… – опять попался камень, чуть не сломал и без того покалеченный зад. – С пятнадцати лет ходить научился. Никто лучше меня ходить не умеет. Ой! – новый камень.

– Ш.

– Шшш.

– Шшшшш.

– Сейчас вырвет, – между делом заметил музыкант. – Только не шикайте, понял уже.

Его втащили в сырую келью, кое-как освещенную свечой, спрятанной за красным экраном, отчего стены казались покрытыми кровью, усадили сонного на стул, а он, музыкант, подкосился и, не владея своим телом, стал заваливаться как-то сразу и набок, и вперед, как тряпка. Тогда один из близнецов грубо схватил его под мышки, выровнял тело и залепил две такие эпические затрещины, что музыкант тотчас почувствовал и руки, и ноги, и что все у него болит.

В комнату сквозь узенькую черную дверь с каким-то гербом вошли трое. Один уселся на стул, двое других стали за его спиной в красной темноте. Усевшийся сощурился, рассматривая своего пленника. А пленник рассматривал его, правда, без особого интереса. И хотя музыканта больше интересовал вопрос – страдало бы его тело сильнее, если бы по нему протоптался табун лошадей, – все же он разглядел на лице этого, очевидно, главного из своих похитителей клочки бороды. Они торчали из его лица то тут, то там, хаотично, без какого бы то ни было порядка, как сорняки на поле. Будто клееная борода актера, которому налепил ее слепой гример. Губы под этой бородой прятались жирные, а глазки наверху казались, наоборот, крошечными, как бойницы.

– Это что за чучело? – брезгливо спросил бородатый.

– Вы просили музыканта, – ответил один из близнецов.

– Не просил, а приказывал. Поприличнее чего-нибудь найти не могли? Притащили рванье какое-то, я не пойму – человек там или мешок с помоями.

– Так вы музыканта просили… приказывали, а про приличного человека речи не шло.

Бородатый долго и устало посмотрел на монахов, потом снова уставился на пленника.

– Вы музыкант?

– Да.

Музыкант вновь стал сползать со стула, стоящему позади пришлось его поддерживать.

– Как вас зовут?

– Сардан.

Настала тишина. Бородатый прищурился еще больше, так что стало совершенно непонятно, как он может что-то видеть сквозь эти щелочки, тем более в такой темноте.

– Тот самый знаменитый Сардан, который рассыпал Черного Голема, остановил одним звуком полчища кентавров и подчинил волшебницу-русалку?

– Нет, вряд ли, но да – тот самый. И никакая она не русалка.

Похитители переглянулись. Бородатый, пораженный и довольный, откинулся на спинку кресла.

– В историях о вас не говорилось, что вы похожи на старый веник, – сказал он.