Лев Толстой в зеркале психологии

– Зачем? Это и так ясно: соблюдай установление законов жизни, которое указано в учении Христа. А Конт, по крайней мере, вначале, отрицал религиозное учение, в том числе и учение Христа, утверждая, что оно есть заблуждение и суеверие, а что узнать о том, как им надо жить, они могут из придуманной им науки, называемой социологией. Конт был уверен, что надо только изучить жизнь прежних людей, и из этого изучения можно вывести общие законы жизни. Для того чтобы жить хорошо, людям надо будет только сообразоваться в своей жизни с этими выдуманными ими законами.

– В таком случае как быть с развитием техники и технологий?

– Люди начинают думать, что если они сделают много вещей, то чем скорее они будут делать их, тем это будет для них лучше. И они, губя свои жизни для произведения вещей, делают их все больше и больше, несмотря на то, что вещи эти не нужны тем, кто заставляют их делать, и недоступны тем, которые их делают.

– Техника освобождает людей от тяжелого труда.

– Не только освобождает, но и подчиняет человека, включая его в процесс труда. Люди, превращенные в машины, ненавидят тех, которые сделали это над ними.

– А как же транспорт? Поезда ведь существуют не только для того, чтобы давить отчаявшихся красивых женщин?

– А нужно ли людям как можно скорее переезжать с места на место? Вместо того чтобы улучшать свою жизнь каждому на своих местах, они проводят большую часть ее в переездах с места на место и очень гордятся тем, что в час могут проехать пятьдесят верст и больше.

– Но вы же не будете отрицать значение книгопечатания?

– Если его роль состоит в том, чтобы как можно большему числу людей сообщить все те гадости и глупости, которые делаются и пишутся на свете, то отрицаю.

– А искусство в чем провинилось?

– Само искусство ни в чем не провинилось, особенно если в его основе положено учение Христа. Но часто под видом утешения и возбуждения возвышенных чувств в людях, искусство потворствует их порокам, изображая их в привлекательном виде.

– Простите, но вы не смогли выздороветь, потому что в то время не было антибиотиков, способных вылечить воспаление легких.

– Скажите проще: «Умер». Медицина внушает людям, что самое нужное для них дело – это забота о своем теле. А так как забота о своем теле не имеет конца, то люди, заботящиеся с помощью медицины о своем теле, не только забывают о жизни других людей, но и о своей собственной.

– Понятно. А вот самое важное – воспитание подрастающего поколения.

– Правильно, это важно. Но еще более важно, кто воспитывает. А в системе образования и воспитания люди могут, живя дурно и даже не зная того, в чем состоит хорошая жизнь, учить детей хорошей жизни.

– Но есть еще и принудительное воспитание, система исправления преступников.

– То же самое. Порочные люди думают, что они могут исправлять порочных людей.

– Откуда берутся пороки?

– Люди вместо того, чтобы избавиться от страданий, производимых дурной жизнью, стараясь жить лучше, забываются под влиянием одурения вином, табаком, опиумом, морфином.

– А как же добродетели, например, благотворительность?

– Сама по себе благотворительность пагубна. Люди думают, что, грабя пудами и давая ограбленным золотниками, они добродетельны и не нуждаются в усовершенствовании. Это делает их недоступными к добру.

– Значит, нужно уничтожить социальное неравенство!

– Да, но не так, как это делают социалисты. Они во имя самого высокого общественного устройства жизни людей возбуждают вражду сословий.

– Нужно бороться за свои права: сословий, народов, рас, женщин!

– Чтобы для более усовершенствованного устройства жизни, кроме вражды сословий, возбуждать еще и вражду между полами?

– Если я правильно поняла, то в любом поступке можно обнаружить ориентацию на внешнюю сторону жизни и на внутреннюю, и внешняя, хоть и необходима, не недостаточна, чтобы человек жил правильно?

– Есть жизнь разумная, а есть личностная. Личностная, в свою очередь, может быть двух видов. Примером первого вида, в котором главное – быть принятым в обществе, – может служить жизнь Бориса Друбецкого. Он был небогат, но последние свои деньги употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других. Он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Даже воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе ему было неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых.

– Что предполагает второй вид личностной жизни?

– Любовь к себе. Например, Анатоль Курагин был весьма доволен своим положением, собой и другими. Он был инстинктивно, все существом своим убежден в том, что ему нельзя было жить иначе, чем так, как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отзываться на других, ни того, что может выйти из того или иного его поступка. Он был убежден, что как утка сотворена так, что она всегда должна жить в воде, так и он сотворен Богом так, что должен жить в тридцать тысяч дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. Он так твердо верил в это, что, глядя на него, и другие были убеждены в этом и не отказывали ему ни в высшем положении в свете, ни в деньгах, которые он, очевидно без отдачи, занимал у встречного и поперечного. Он не был игрок, по крайней мере, никогда не желал выигрыша, даже не жалел проигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно все равно, что бы о нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он несколько раз дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. Он не был скуп и не отказывал никому, кто просил у него. Одно, что он любил, – это было веселье и женщины. Так как, по его понятиям, в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что выходило для других людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и со спокойной совестью высоко носил голову. У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин-женщин, основанное на той же надежде прощения: «Ей простится, потому что она много любила; и ему все простится, потому что он много веселился».

– К какому типу относится Стива Облонский, брат Анны Карениной?

– И к тому, и к другому одновременно. Он зависел от мнения других. Степан Аркадьевич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика, собственно, не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство, и изменял их, когда большинство изменяло, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись. Степан Аркадьевич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему, точно так же, как он не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят. А иметь взгляды ему, жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так же необходимо, как иметь шляпу. Если и была причина, почему он предпочитал либеральное направление консервативному, то это произошло не потому, что он находил либеральное направление более разумным, но потому, что оно было ближе его образу жизни. Либеральная партия говорила, что в России все скверно, и действительно, у Степана Аркадьевича долгов было много, а денег решительно недоставало. Либеральная партия говорила, что брак есть отжившее учреждение и что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь доставляла мало удовольствия Степану Аркадьевичу и принуждала его лгать и притворяться, что было так противно его натуре. Либеральная партия говорила, или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения. И действительно, Степан Аркадьевич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти странные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.

– За что же его уважали в обществе?

– Главные качества Степана Аркадьевича, заслужившие ему общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови, и с которой он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и, в-третьих, – главное – в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.

Внешний контроль важен для внутреннего совершенствования личности, без чего человек остается на уровне самосозерцания. Любовь к себе не требует доказательств, а вот любовь и уважение других нужно поддерживать. Результат, как правило, бывает положительным: «… ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St.-Jerome, который изредка нехотя подстрекал мое самолюбие, и, главное, не желание показаться дельным малым в глазах моего друга Нехлюдова, то есть выдержать отлично экзамен, что, по его понятиям, было довольно важною вещью, — ежели бы не это, то весна и свобода сделали бы то, что я забыл бы даже все то, что знал прежде, и ни за что бы не выдержал экзамена».

– Во время переписи вы видели разных людей, в том числе тех, кто опустился с достаточно высоких ступеней социальной лестницы ни низкие. Как переживали эти люди отсутствие социальной поддержки?

– Более падших, несчастных и старых, обрюзгших, и молодых, бледных, растерянных лиц не было в этом доме. Я поговорил с некоторыми из них. Почти всё одна и та же история, только в разных степенях развития. Каждый из них был богат. Или отец, или брат, или дядя его были теперь еще богаты. Или отец его, или сам он имели прекрасное место. Потом случилось несчастье, в котором виноваты или завистники, или собственная доброта, или особенный случай. И вот он потерял все и должен погибать в этой несвойственной, ненавистной ему обстановке – во вшах, оборванный, с пьяницами и развратниками, питаясь печенкой и хлебом и протягивая руку. Все мысли, желания, воспоминания этих людей обращены только к прошедшему. Настоящее представляется им чем-то несущественным, отвратительным и не заслуживающим внимания. У каждого из них нет настоящего. Есть только воспоминания прошедшего и ожидания будущего, которые могут всякую минуту осуществиться и для осуществления которых нужно очень мало. Но этого-то малого нет, негде взять, и вот, погибает напрасно жизнь – у одного первый год, у другого – пятый, у третьего – тридцатый.

– Что же им нужно?

– Они все говорят, что им нужно только что-то внешнее для того, чтобы снова стать в то положение, которое они считают для себя естественным и счастливым.

– И если им дать то, о чем они просят, они смогут быть счастливыми?

– Несчастье их не поправимо внешними средствами. Они ни в каком положении не могут быть счастливы, если взгляд их на жизнь останется тот же. Они желают меньше трудиться и больше пользоваться трудами других.

– Выходит, им нельзя помочь?

– Помочь такому человеку можно только тем, чтобы переменить его миросозерцание. А чтобы переменить миросозерцание другого человека, надо самому иметь свое лучшее миросозерцание и жить сообразно с ним.

– Нужно изменить картину мира?

– Да. Щенка можно взять, выхолить, накормить и научить носить поноску и радоваться на него; но человека недостаточно выхолить, накормить и научить по-гречески: надо научить человека жить, то есть меньше брать от других, а больше давать.

– Что является мерилом правильных поступков?

– Смерть. Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность, страдания и смерть. И что там? Кто там? Там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать. Страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее, И знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти.

– Вы узнали?

– Разумеется.

– Можете рассказать?

– Нет.