13.09

– Давид, кто же еще.

Пальцы Василия Борисовича обмякли, отпуская рыжие локоны, позволяя тем вновь смешаться с кучей тряпья под собой. Через мгновенье эти пальцы с какой-то особой прытью вонзились всей пятерней в промерзший воздух. Это был жест Великого Торжества, жест Великого Заговора Посвященных.

– Даааавидаа знаешь… – протянул старик, и спрашивая, и утверждая одновременно. В серых глазах засветился восторг, сменившийся вдруг поволокой недоверия. Бродяга оттолкнулся от чего-то невидимого в куче одежды и довольно изящно спустился обратно к бочке. Будто хищник, добивающий жертву, одним верным движением прикончил содержимое бутылки. Остатки пива полетели в пищевод отца Василия, бутылка же – в ржавое пламя бочки. Послышалась хлесткая вонь плавящегося пластика.

– Не знал бы, сюда и не сунулся, – произнес я тоном завсегдатая свалок.

– Так, а что ж ты тут ждешь, чудак-человек? – искренне удивился Василий Борисович, облизывая покрытые седыми клочками волос губы. – Все веселье сам знаешь где!

Знал бы, не прельстился б неверным огнем из глубины этих стылых комнат. Но старичок, по-видимому, от скуки и «крафта» был готов показать путь к моей цели, нужно лишь совсем немного направить его в русло гостеприимства. Но правильные слова все еще подбирались с трудом. Тянущая темная боль в голове пульсировала в аритмичном танце с искрами, вырывающимися из ржавой бочки.

– Конечно, знаю. Вы со мной?

– Я сам по себе, – философски ответил старик. – Чего я там не видал? У меня тут огонь, алкоголь, туалет, между прочим. Мы здесь еще не совсем быдло. Настоящий немецкий фаянс, только без воды и засорился. Так, мелочи. Писсуар или кабинка, на выбор. Воняет дичайше, мое почтение, но уровень комфорта при этом зашкаливает. Не желаешь?

– Нет-нет, может, позже. Ну что вы тут один в такой вечер? Пойдемте, я приглашаю.

– Да куда ты меня все зовешь, окаянный, я понять не могу!

Я переступил с ноги на ногу.

– Туда. Сходим, посмотрим на Анну…

Шапка-ушанка от движения седых бровей взлетела на пару сантиметров вверх. Черный ватник на худом теле бродяги заколыхался в такт участившегося дыхания. Я осекся, приказал себе замолчать. Если имя Давида произвело магический эффект ключа ко всем замкам, то это женское имя, озвученное раньше времени, могло сыграть со мной злую шутку.

– Ахаанну! – воскликнул в одно нелепое слово Василий Борисович и всплеснул ладонями. – Малышка Анна, прелестница, чаровница! Кому нужен немецкий фаянс! Всем нужна наша Анна, что ж ты молчал!

Пламя вдруг взметнулось почти до потолка, освещая черную влажную плесень на грязной его поверхности, взметнулось и погасло – резко, до боли в глазах, пуская в сознание панику. Судорожно попытался нащупать мягкую кнопку на теле фонаря, но прежде, чем это произошло, почувствовал, как сильные и цепкие пальцы отца Василия обхватили мои плечи, и в нос ударила теплая кислая вонь его дыхания.

– Ох, дружочек! А и везунчик же ты! Если ты Давида знаешь, то и Анну приласкаешь, так мы тут говорим. Кто Давиду приятель, того ждут объятья. Ну и всякое такое. Фольклор! Плюс егерь нынче отжигает, а это тоже рейв будь здоров.

Что-то произошло – в сознание, в этих руинах, всюду. Лицо старика вновь стало различимо в темноте. Пламя, словно в насмешку, вернулось без предупреждения, обжигая жаром, близкое и опасное. Ржавый металл бочки щелкнул.

– Анна, – прошамкал в лицо пивными парами и гнилыми зубами бродяга. – Анна!

Это восторг или предостережение?

– И егерь? – беззаботно уточнил я.

– А то! – фигура отца Василия отшатнулась от меня, он щелкнул пальцами – раз-два, пытаясь нащупать в стылом воздухе какой-то ритм, вдруг плюнул себе под ноги, уставился на белесое пятно жидкости. – Какое веселье без них? Она раньше танцевала иногда с ними, так, для шутки и праздника, но такое дело, понимаешь…

Очевидно, «Егерь» – это местная музыкальная банда. Те самые безбожники с адскими гитарами.

Василий Борисович перевел взгляд с плевка на меня.

– Когда тебя хочет изнасиловать толпа обдолбанных ублюдков, тут даже Давид не поможет. Тут не до высокого искусства. Того и гляди, стащат со сцены, такой ля бемоль мажор начнется, ухахаха! От греха подальше теперь наша Анечка дает только сольные представления. А тебя, кстати, как зовут-то? – вдруг спросил он.

Это было наивно и глупо, но я ответил:

– Глеб…

Старик протянул мне руку, щеря в улыбке остатки гнилых зубов. Не снимая перчатку (ведь под ее темно-синей тканью скрывалось золотое кольцо), я ответил на жест. Ладонь его не весила ничего, словно ее обладателя не существовало вовсе. Обгрызенные почерневшие ногти венчали толстую пятерню, стыдливо выглядывающую из укрытия обрезанных грязно-серых перчаток. Чувствуют ли эти пальцы мою маленькую тайну, здесь, совсем рядом?

– Глеб всему голова! – авторитетно заявил Василий Борисович. – Ну, пойдем, коли не шутишь.

Садовая улица представляла собой один широкий мазок кисти угрюмого художника, решившего набить полотно мусором и грязным снегом. Мы шли рядом, почти шаг в шаг, я и этот нелепый доходяга в черном ватнике и шапке-ушанке. Странной компанией, должно быть, представлялись мы; но для кого странной? Здесь, в окружении этих черно-серых стен, невидимые и неслышимые для посторонних глаз и ушей, мы составляли атональную гармонию. Поддерживая наш неровный ритм, под ногами мягко хрустел грязный снег. Сумрак скрывал в себе очертания зданий. Сорванные с петель ворота и смятые в немыслимые спирали старинные ограды смешались в неверные выцветшие кляксы, но Василий Борисович уверенно вел нас куда-то вперед. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что бродяга собственноручно рисовал мне карту сокровищ. Жирным красным крестом он отмечал местоположение желанного сундука – то есть, Анны. Тонкости отношений в здешних трущобах представлялись мне все яснее. Если не сглупить, в самом ближайшем будущем я смогу завершить свою работу – или попытаться это сделать. У меня есть проводник. У меня есть благословение католического святоши. У меня есть абсурдная ситуация, в которую я попал так же глупо, как недавно согласился посетить базилику. Что мне терять? Впереди лишь приобретения. Например, второй половины оплаты.

Я тряхнул головой, в недрах которой все еще клубилась невнятная боль. Спросил негромко у спутника:

– А она точно там будет?

Он, в который уже раз, ехидно улыбнулся и принялся чесать седые клочки волос на лице.

– Анютка-то? Что, давненько девчонок не щупал? – пааанимаю! Будет, чего же ей не быть. О, смотри-ка: афиша висит. Значит, сарай воронцовский прошли. Справа будет банк, ассигнационный, но ассигнаций там давно нет. Хе-хе. Ими уже как лет десять задницу подтерли иные вкладчики.

Я старался не слушать отца Василия; вопрос я задал для того, чтобы не терять с ним ту самую неуловимую связь, называемую человеческим общением. Но речи его были сбивчивы, насыщенные то историями, то ругательствами, и моя страдающая странной мигренью голова не справлялась со словесами бродяги. Он это, видимо, понимал, и время от времени пускался в монологи, комментируя местный колорит:

– Обширный участок к северу от Фонтанки, на котором расположен Апраксин двор, в тысяча семьсот тридцать каком-то году был пожалован графу Апраксину, вот как. Мы тут сейчас ходим. По большому и по малому. По среднему – это к василиостровцам, они умельцы. Питерский старый юмор, цени! Я ж носитель культуры, мать ее растак. А вот это видишь? Трехэтажные каменные строения при Советах сделались…

Я отрешенно всматривался в полумрак. Голос то пропадал, то вновь возвращался.

– Ах, как долбят, красота. Да ты слышишь? – «Егерь»! Слышишь? Они. Во внутреннем дворе наших развлекают, рейв дают. Дело свое знают, лабухи. Драйв, шоу, перфоманс, хха!

Действительно, где-то недалеко, будто из огромной бочки, глухо и раскатисто раздавалось ритмичное гудение, на фоне которого можно было разобрать отдельные людские выкрики. По левую руку от нас сразу, без какого-либо предупреждения, возникла вдруг каменная стена, уходящая вперед, в темноту – начинался комплекс Апраксина двора. Длинные пролеты арок чередовались с крутыми лестницами, ведущими вверх и вниз. Стали появляться чьи-то снующие фигуры, сначала по одной, а через несколько десятков шагов и по три – четыре. Силуэты людей мелькали вокруг в темноте, и это вызывало во мне напряжение, похожее на паранойю, испытанную совсем недавно. Василий Борисович щурился и вглядывался, пытаясь узнать, видимо, в фигурах кого-то знакомого, но каждый раз цокал языком и приговаривал что-то себе под нос. Пройдя еще около тридцати метров, он негромко позвал:

– В толпе задерживаться не советую, там затопчут. Держись меня. Глеб всему голова, но я двух голов стою, так что не нарывайся на ненужные знакомства, а то пальтишко помнут.

Я кивнул, глядя в серые глаза старика. Он ведет меня, но с какой целью? Неужели упомянутые имена и впрямь стали волшебным паролем, открывающим если не все, то многие из дверей в этих трущобах? Этот многодетный когда-то отец переживает за меня как за собственное дитя, потерянное в прошедшей Войне. Но это не так, и я это знаю. Знает и он. Но пока он полезен мне, я буду идти вослед. Чем полезен ему я, мне по большому счету, плевать. Возможно, ему просто скучно, возможно, он в предвкушении какого-то особого представления. Скоро узнаем.

– Смотри в оба, – сказал старик без своей обычной усмешки в голосе. – Скоро ворота. А там рраз! – и проскочим.

Я кивнул, протягивая руку к внутреннему карману, желая достать из него тот самый фонарь; совершенно бессмысленное действие, какая-то иррациональная вера в крошечную вещицу, данную мне святым отцом Жаном-Батистом. Где-то на краю памяти, на сетчатке глаз я ощутил болезненную силу света, исходящего из нутра этого фонаря. Оружие? Защита? Какой-то скрытый смысл?

Да что это я, в самом-то деле? Неужели и впрямь решил стать лучом света в царстве тьмы?

Пальцы застыли на промерзшей ткани пальто. Глупый порыв превратился в глупую же аллегорию. Так я и шел до самых ворот, будто принимая какую-то клятву прямиком на ходу.

– Здесь! – кинул внезапно Василий Борисович и резко свернул влево, растворяясь в ярком живом свете от множества зажженных тут и там на снегу и асфальте костров. Я последовал за ним. Показались распахнутые настежь огромные металлические ворота. Гул усилился, превращаясь во что-то удобоваримое для слуха. Можно было разобрать гитарное соло, лавирующее меж тяжелыми рифами баса и выстрелами дроби ударных. Кто-то орал в микрофон о каком-то «хламе», который был «там».

– Едва друг друга знаем,
Касались наши губы!
Мгновенья умирали —
Себя мы этим губим…
Я не знаю, кем мы будем! —

вещал невидимый мне вокалист охрипшим баритоном. Манера исполнения была мрачно-слащавой и будто на грани истерики, как, собственно, и вся звучавшая песня группы «Егерь».

Стараясь не потерять из вида отца Василия, прошел через пространство ворот и очутился во внутреннем дворе. Звуковая волна ударила с разбега по мышцам, въелась в теле во все, что могло резонировать, согнула чуть ли не пополам, но быстро прошла насквозь, заставляя ускорить шаг. Наконец можно было разобрать, что же здесь творилось. Вокруг огромных горящих бочек, бесконечно ржавых и старых, толпились человекообразные существа, бурлила и клокотала масса страшилищ, и короткого взгляда на это торжество существования хватало, чтобы отчетливо ощутить самого себя жалким подобием человека; эта тошнотворная общность стремительно облепляла меня точно разумная плесень, заставляя тотчас же сделаться ее частью.