13.09

Скрипнул снег под ногами ван Люста – он отступил спиною назад, превращаясь из темного силуэта в черную кляксу.

– Какая-то бесконечная бессмысленная чушь. Вы думаете, мне что – докладывают? Я знаю ровно столько же, сколько и вы! Знал бы, чем все оно кончится, к проклятому Ницше ни за что бы не притронулся, уж поверьте! Не знаю я никаких отцов, матерей, и кто что там ищет, ничего я не знаю, ясно вам?!

Клякса становилась пятном нефти, и снежное море засветилось, растворяя в себе эту чуждую грязь, отдаляя ее от нас, замерших под деревьями у пруда.

– Деньги! Я найду их! Я позвоню вам! Ждите!

Сухое тепло обхватило холодную руку, сжало. Откуда-то спереди последний раз крикнули «Деньги!», и рухнула тишина, покрепче кутая нас в снежную мглу.

Снова ночь, и рядом она; и мне снится, что прекрасное тело лишено жизни. Это не дыхание; всего лишь поземка, вьющаяся по аллее черного парка. Это не плоть человека; искусственная красота, застывшая рядом, и нет ни единого запаха, и крадется шум изнутри, гул сложного механизма…

Дневной свет заполнил весь квадрат кухни, поглощая рассеянный желтый луч от лампочки над газовой плиткой. В этом освещении я заметил на лице Софии чуть заметную косую черточку в уголке рта.

– Мы такие с тобой серьезные, – сказала она; голос был глух от долгого молчания, – и вполне по серьезным причинам. Но… – она наклонила голову, прищурившись, – я так больше не выдержу. Нам просто необходимо найти хоть что-нибудь хорошее во всем этом дерьме. Вряд ли бы я узнала что-то новое, как считаешь? Мы с тобой перепробовали все что можно, ну, кроме как обмена партнерами, и это правильно: не хочу быть с кем-то другим и делиться тобой не хочу. Ну а так, не думаю, что старик выдержит больше пяти минут. Зря это он все выдумал. Деньги в его случае надежнее.

София сардонически улыбалась. Взгляд ее горел нехорошим огнем. Я понимал, надеялся, что понимал: она просто спускает пар, но пар этот удручающе мрачно обжигал все мое существо. Я не знал, каким образом реагировать, и хотел промолчать; но некая сущность во мне глумливо подхватила эту игру.

– А может, ну к черту их, деньги, – заговорил я чужим голосом. – Нового в самом деле ты не узнаешь, зато все решится самым естественным образом. Возможно, даже приятным…

Осекся. Резко встал, отвернулся, с силой сжал зубы; кажется, прокусил губу; но боли не чувствовал.

– Прости.

За спиной повисла космическая тишина. Что-то соленое, теплое влезло в сознание, заполняя собой грязный рот. Холодная ладонь вжалась в губы, медленно повела в сторону. На коже остался чуть теплый след – хвост кровоточащей кометы, врывающейся в атмосферу, несущейся прямо на город, в одной из квартир которого разыгрывалась трагедия на маленькой кухне.

– Нет, – прошептала София совсем-совсем близко. – Это я прошу прощения. Нас заразили. Мы больны.

Глубокий вздох. Горячий воздух растекся на миг по затылку.

– Больны чужими желаниями. Заражены грязью. Ведем себя… как они. Говорим гадости, упиваясь. Я сдалась первая. Но нас можно, нас нужно вылечить. Есть ведь возможность.

Она обняла, прижалась ко мне.

– Нам нужно иметь свои собственные желания.

Я смотрел на стену перед собой: размытое темное пятно пульсировало там, ежесекундно меняя свое положение. Слушал голос и не мог поймать суть сказанных слов. Сказал осторожно:

– Но ведь наши желания уже существуют. И мы ищем возможности дать им жизнь, разве нет?

Повернулся к ней, глупо щурясь. Пятно со стены взорвалось яркими брызгами, превратилось в любимое лицо. Оно так же глупо улыбнулось в ответ.

– Послушай, – попросила София и заговорила будто бы нараспев: – Живущий ты в стеклянном доме человек. И на тебя голодных тысяч глаз обращены прожорливые взоры… Как, не разбив свое жилье, услышать тихий смех, как превратить всю грязь свою в прекрасные узоры?.. Не выходя из мира запотевшего стекла, я никогда помочь тебе бы не смогла. Но если эти стены не разбить – могу ли я тебя по-прежнему любить? Ответь, не открывая рта – я все еще тебе нужна?..

С тоскливым непониманием я смотрел на нее.

– София?..

Она взяла меня за руку, обхватила горячей сухой ладонью.

– Помоги мне с одним желанием прямо сейчас. Придумай мне музыку. Выпей со мной вина.

Морщась как от странной назойливой боли, недоуменный, я хотел было сказать что-то совсем уж безмозглое, но София потянула меня прочь из залитой солнцем кухни.

Вновь эти строки. И ноты, вяло танцующие на подушечках моих пальцев; и отупляющий разум привкус вина.

– Этот человек из стеклянного дома – кто он? – спросил я, когда София замерла на последнем такте.

– Это ты. И у тебя есть я. Поэтому на тебя смотрят завистливо голодные монстры, намереваясь сожрать с потрохами, разлучить нас. Я должна помочь тебе. Для этого нужно покинуть стеклянный дом. Разбить его. Лишить нас с тобой привычной жизни, возможно, до крови порезавшись осколками. Есть ли смысл у нашей любви в этих стенах?..

Слушал ее. Левая рука непроизвольно сжимала гриф гитары все сильнее. Что-то в словах Софии злило, хотя она говорила вроде бы правильные вещи, раскрывая суть своей неоконченной песни. То ли то, что мне казалось, будто без ее помощи я совсем слаб, то ли просто сам факт проживания в такой хрупкой конструкции, что опять-таки демонстрировало слабость, теперь уже нашу общую; любая злая жаба, получается, может сунуть в наш дом свой шершавый огромный язык и полакомится нами (скорее, одной лишь Софией – в контексте жизни). Это меня возмущало. Не хочется быть слабым, особенно в сравнении с какими-то уродливыми химерами. И потом, София ставит под сомнение наши чувства. Или я что-то недопонял в ее строках?

Неловко и громко звякнула струна под рукой.

– Получается, что наша любовь возможна, если разобьем дом?

– Не просто дом, а весь смысл нашего союза. Если не сделать так, – в глазах Софии появилась хмельная грусть, – я не буду собой. Меня изменят эти чудовища. Даже если вдруг мои чувства к тебе будут прежними, ты сам не захочешь меня. Пойми, их грязь – это абсолютная, идеальная грязь. Я не смогу любить тебя. Ты не захочешь любить меня. Мы закончимся. Исчезнем.

Слова, простые как снегопад за окном, как плеск вина на дне бутылки, достигают меня и режут – абсолютно, идеально больно…

– Но поэтому я и прошу твоей помощи. Концовка песни в наших руках. Мне хочется, чтобы ты добавил несколько строк, может быть, даже целый куплет. Попробуй, Глеб, ну же…

Взгляд глаз цвета нагретой ртути пронзает. Двусмысленность нашей беседы заставляет дрожать тело. Все, что происходит с нами сейчас, переложено на строки и ноты, на голос и аккомпанемент? И есть возможность создавать реальность своими руками, добавляя нужные рифмы, мелодии, риффы? Или душевное состояние Софии настолько плачевно, что она находит единственное утешение в созидании подобного рода искусства?..

Я растерян, очарован и будто бы пьян. Мне безумно жаль нас обоих. Словно некое божество, случайно вспомнившее о своем давно оставленном племени, доведенному до крайности без мудрого совета высших сил, я жалею нас и желаю всего наилучшего.

– Глеб! – София произносит имя, и я возвращаюсь в нашу комнату. – Напиши куплет. Помоги.

Я возвращаюсь в нашу комнату, и внезапно возвращаюсь в реальность вообще: в квартирку на окраине Санкт-Петербурга, в декабрь две тысячи двадцать девятого года, в тело мужчины под тридцать, загнанного в угол. Вижу любимого человека, сжимающего пустой бокал – мою Софию. На губах ее капельки матово-красной влаги, и губы эти тепло улыбаются.

– Куплет? – тупо переспросил я. Внезапность возвращения в реальность – удар головой о промерзший асфальт. Перемолоты кости, сухожилия, мышцы – фарш. Почему же «куплет»? Почему вино, почему песня, зачем эта глупая лирика, вся эта мишура? Куплет, господи!..

– Прости. Я не понимаю, что происходит. Разве кто-нибудь купит у нас песню за пять миллионов? Разве мы… не теряем время прямо сейчас? Почему мы ничего не делаем? Да, мы с тобой пытаемся сохранить спокойствие, делаем вид, что все не так уж и плохо, даже ищем хорошее в этом дерьме; но Софи!

Я поднялся, злым движением водрузил гитару на стойку возле стены. Струны жалобно звякнули, отзываясь долгим эхом в деревянной утробе. София задумчиво посмотрела на меня сквозь стекло бокала. Я вздрогнул – на мгновение показалось, что на меня смотрит одна из тех прожорливых тварей.

– А что, если просто сбежать? – спросила тихо она. – Уехать на север к родителям, в их старом приюте на сопках нас никто никогда не найдет, ни суд, ни бог и ни черт, ни уж тем более этот старый ван Люст.

– И ты готова вернуться к тому, от чего когда-то ушла? Готова покинуть Санкт-Петербург?..

– Но этот город нас убивает! Он жрет и насилует, медленно пьет нашу кровь! Город-вампир, прекрасный, как и положено упырю, но давно уже мертвый, и здесь не появится наше будущее, наши дети, Глеб, их не будет здесь никогда!..

– Но разве там нам помогут? Ведь эта болезнь… Этот страх… Не Лилит – государственный тест показал: ты чиста, – а что-то гораздо сложнее, то, что можно вытравить лишь любовью и временем…

Что-то серое нависло над нами. Как будто в выстуженной комнате собралось облачко от дыхания, но это не так, здесь очень тепло, и кажется даже, что за стеклами, на фоне белесого неба, кружатся теплые снежинки.

– И что толку; ведь мы каждый день…

Я знаю, что она хочет сказать. Эти мысли спрятаны глубоко в ее сознании, покрыты самым толстым, самым грубым слоем самой черной краски. Их не запрещено произносить, но делать это стоит так редко, как только возможно, во времена крайнего отчаяния; в такие, как сейчас. Но я не дам ей этого сделать.