13.09

– Вот и хорошо, хорошо, помолчи немного, – мерзкий смешок лизнул мое ухо, оставляя невидимый влажный след. – Ты сделал несколько глупостей, я же помогаю тебе с их последствиями. Все это между нами: тобой, мной и твоей женой. Кстати, о женах. Знаешь…

Сполохи ломаных линий закружились по выцветшим стенам.

– …Бог заповедовал делиться с ближним. Дары, блага, удовольствия – это все от него, от Бога, и принадлежат всем людям в равной степени. Пойми: во все времена блага были ограниченными, редкими, а тот, кто владел ими, становился ни много ни мало избранным. В наше время таким редким благом стала Женщина. Именно она является сейчас божественным даром. Сначала из ребра Адама, а теперь из стен лабораторий, женщина, да. Но ты, уж прости, на роль избранного совсем не подходишь; не те исходные данные, сам посуди. И мир, понимающий кто ты есть, задает тебе справедливый вопрос: почему же ты не делишься божьим даром с другими?

– Я люблю Софию, – тоскливо ответил я; было необходимо ответить сейчас так, как есть. – А она любит меня. Мы принадлежим друг другу и никому больше. Мы не можем ни с кем поделиться. И не хотим.

– Да ты поэт и романтик! – мерзенько захихикала трубка. – Как наивно, как мило, прелестно. А вот как это выглядит на самом деле: ты несешь свое убеждение над залитой дерьмом землей, тащишься, и ноги по колено в дерьме, с каждым шагом дерьмо все выше и выше, уже по грудь, скоро зальет рот, полезет в ноздри, глаза, но ты все идешь и идешь, подняв руки, а в руках нелепый транспарант – знаешь, что такое транспарант? – с кривой надписью: «Любовь». И в итоге, когда и голова и поднятые руки полностью скроются под дерьмом, останется лишь эта надпись. И вот ирония: дерьмом назвал ты любовь, знаешь, как на прилавке кондитерской в сладость вставляют палочку с яркой бумажкой? Но как у вас говорят: из дерьма конфету не сделаешь. Подумай, почему так? Да все просто: любовь сгорела, сдохла в Войне. Любовь осталась там, далеко-далеко, в лазоревом небе и солнечном зеленом лесу под названием Рай, а здесь нет никакой любви; мы в Аду, Глеб, и здесь плоть требует плоти! Эта земля не знает никакой любви! Мертвецы не помнят никакой любви, они готовятся к вечным мукам! О чем ты бормочешь? Осталась лишь грязь, и нет никакого иного смысла, кроме того, чтоб самому стать грязью! Где ты услышал само это слово, в каких руинах, от какого безумца? Посмотри же вокруг! – как мир поступает с любовью? – он насилует, забирает и портит.

– Мир? Это ты пытаешься брать и портить, господин, сука, ван Люст. Цинично и буднично, считая, что и другие делают так же, а если не делают, то быстро учатся нехитрой науке дышать под слоем так горячо любимого тобою дерьма. Но с нашей семьей такого не будет, ты понимаешь? Мы не желаем принимать твои правила жизни, сколько б ублюдков ты не подкупил, сколько б изворотливых схем не выдумал. Понимаю, в твоем Аду скучно, ты вурдалак со стажем, и София так соблазнительна, так чиста, слишком чиста для тебя, но не боишься ли ты ослепнуть от ее чистоты, господин ван Люст?

Во мгле трепыхался свет. За пламенем свечи было еще одно пламя – взгляд Софии.

– Ты уловил самую суть, Глеб, – снисходительно, с какой-то глумливой необходимостью произнесла трубка. – Она редкий драгоценный камень, находящийся, к сожалению, в твоей вульгарной оправе. Именно поэтому я решил вам помочь: внести означенный залог, вернуть тебя к ней до суда, не дать потускнеть, раз уж ее чистота требует твоего присутствия.

– Решил нам помочь?..

– Тебе больше нравилась камера? Наслаждайся семейной жизнью, пока есть возможность. И кстати, вы должны мне на тысячу евро меньше – ведь ты выполнил поручение.

Свет свечи, глаза цвета ртути и золота, коридор, телефонная трубка, холод, лижущий обнаженное тело, весь мир – все исчезло, провалилось куда-то, рухнуло. Остался только сухой, растягивающий слова голос; идеальная мимикрия.

– Выполнил?.. Дочь вернулась к отцу?

– Что? – на миг в голосе мелькнуло удивление, но тут же погасло, пропало в холодном снисхождении. – Ах, это. Случилось небольшое недопонимание. Твоим заданием было вовсе не попытка уговорить девушку покинуть трущобы; братец мой заигрался в святого отца, проявив ненужное рвение, запутал и тебя и себя самого. Не знаю, откуда в нем эта тяга к дешевому драматизму. Должно быть, от матери.

Что-то треснуло – так ломают хитиновые доспехи жука, – это я попытался задать вопрос, выталкивая горячий воздух из собственных легких. Но слова встали поперек горла.

– Твоей целью была самая простая рекогносцировка. Ты должен был найти девушку по имени Анна и сообщить об этом Жану-Батисту. Ты нашел ее, и мой брат уже в курсе. Работа выполнена. Благодарю.

Ледяной Космос обитал на той стороне провода. Самое последнее, что интересовало эту Пустоту, была чья-то жизнь.

– Вместо Анны там был гиноид. Это она… убила Давида, убила себя. И тот панк подтвердит все, а Моравский…

– О! – многозначительно выдала трубка и умолкла. Свет от свечи прореживал мглу коридора, приближался ко мне, а вместе с ним приближалась София.

– О, – повторила трубка. – Отлично, ты встретил гиноида, ты оказался полезен, это достойно поощрения. Но позволь я скажу все сразу, чтобы ты не мучал себя напрасными надеждами: ваша с уважаемым господином Елагиным версия не выдерживает никакой критики. Кто поверит, что «Сиберфамм», игрушка для похоти, взяла и убила хозяина, и, что самое невероятное, застрелила себя? Я не поверю, и никто не поверит – это нонсенс; да, возможно, в «Ecce Home» проведут внутреннюю проверку, но ты же понимаешь, что итогов ее общественность не узнает – кому нужны репутационные потери и паника рынка? Но зато я поверю, что кто-то из вас двоих по какой-то только вам известной причине решил отправить на тот свет сумасбродного сына влиятельного политика. Ваше дело ведет опытный следователь Литовцев; судья поверит его аргументам и фактам. Поверит и общество. Осталось только понять, кто это был: ты или отребье Елагин. Тут уж все зависит от вас, мои голубки. Слушай внимательно: суд состоится через четырнадцать дней. Тебя признают виновным – место твое за решеткой. Что это значит? А это значит, что для того, чтобы вернуть долг, у тебя есть две недели; ведь находясь в тюрьме, ты не сможешь этого сделать. В противном случае долг переходит на твою жену. Но вы все еще можете воспользоваться особенной опцией – София знает подробности, – и все кончится. Это и есть мое поощрение – право выбора. Что еще нужно для такого моралиста как ты, м?

Где-то на том свете усмехнулись. Довольно развели руками, как бы спрашивая: «Ну не замечательно ли все это?». Кто-то на этом свете толкал меня в плечо, пытаясь что-то напомнить, пытаясь помочь.

– Ничего такого не будет, – я разлепил губы, выдохнул тихие слова в нагретую дыханием мембрану. – Не было никакого соучастия, подстрекательства или убийства. Просто сбой искусственной шлюхи, которую…

– Следи за языком, Глеб Сегежа! – хлесткое от гнева предупреждение ударило в барабанную перепонку. – Наивный молодой человек. Считаешь себя умнее судебной системы? Хочешь проверить? Подожди две недели. Все уже приготовлено, и скоро право выбора появится и у твоей супруги; ей придется решать, как и с кем жить в этом городе. Ты можешь помочь ей избежать некоторых проблем, отдав долг вовремя. А дальше только история любви, история ожидания и верности. Или какая-нибудь другая история. Хорошего дня, Глеб Сегежа. Супруге привет.

Короткие, отмеренные метрономом, гудки. Пронзительно холодно. Гудки падают рыхлым снегом на заледеневшее плато, падают и почему-то тают, не складываются в крепкий снежный настил, а превращаются в слизь, текут, топят. Обнаженный, во мгле, потерявший вдруг целое солнце: я оглушен и снова раздавлен.

– Что он сказал?

Свет и тепло. Эти глаза, эта нежная кожа, прекрасное тело, сущность внутри, драгоценность. Все ради этого. Все из-за этого. Шаг за шагом по залитой грязью земле. Подняв руки к небу, но не в знак поражения, а чтобы как можно лучше было видно, что же в них сжато: не флаг и не стяг, не транспарант с глупыми лозунгами – это меч; метод, оружие. Вы сами бросили его мне, ржавую тупую железку, и сразу же, вдруг, не объявляя войны, вторглись в наш дом и сделали его полем боя. Но так нельзя.

– Глеб?..

– Так нельзя…

Мысль выпала изо рта, затушила свечу. Драгоценность осторожно забрала телефонную трубку, вернула на место, в неприметную нишу в стене. Окружила теплом, обняла.

– Что нельзя?..

Я не посмел ответить; не посмел спугнуть эти сладость и нежность; подался вперед, дотронулся губами до пряной плоти, замер; секунда, другая и третья. Острые зубы, горячий язык, тонкие пальцы по телу, и этот ни с чем несравнимый запах любимой женщины – этого ты желаешь, старик? Но это не для тебя, это только для нас; ведь мы разрешили друг другу все, это принадлежит только нам, и мы не желаем ни с кем делиться…

В пепельной мгле увидел уходящие ввысь узкие стены невероятных оттенков, пронзенные глазницами окон. Чернильным пятном замерла изящная яхта, оттеняя отражением-каплей лазурное море. Жар от палящего солнца, соль на губах и обжигающая, распирающая изнутри похоть. Брат и сестра печали…

10

Очнулись в сумерках. Умылись, чем-то перекусили – кажется, как и всегда, как в любой другой день, но в этот раз молча, сосредоточенно меряя шагами квартирку двумя мрачными призраками. Кто-то из нас предложил на первый взгляд совершеннейшую глупость – тихим голосом. Еще порция тишины, и вот я набрал хорошо знакомый номер. Под пристальным взглядом любимых глаз ожидал, когда на той стороне оглушительно щелкнет сигнал соединения. Если абонент в зоне покрытия, в сети вообще, и если соизволит ответить на мой звонок…

– Сегежа?

Откуда-то из другой реальности зазвучала дикая музыка, и веселые голоса перекликались между собой, смеясь, наслаждаясь ранним, таким беззаботным вечером.

– Николас…

– Подожди-ка секунду. Выйду в другую комнату, – музыка смолкла, смех отдалился. София ободряюще улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, старательно пряча тоску в уголках рта.

– Эй, что за дерьмо у тебя там случилось? Ты что, правда кого-то…

– Помолчи, – очень тихо, настойчиво сказал я. – Сможешь приехать? Прогуляемся у холма через час, в нашем месте. Только папаше своему говорить об этом не надо. Придешь?

Отчетливо расслышал тяжелое влажное дыхание Николаса. Он подает кому-то знаки рукой? Телефон прослушивают, за дверью на лестничной клетке стоят полицейские, а в бачке унитаза спрятан хитроумный «жучок»?..

– Ты ведь хочешь помочь Софи?

– Я приду, – всхлипнули рваные гудки отбоя.

София кивнула, будто сама себе. На меня напало оцепенение: во вспотевшей ладони чуть слышно пульсировала телефонная трубка, а взгляд мой уперся в стену. Откуда-то из мутного ватного гула раздался короткий вопрос:

– Идем?

Не отрывая взгляда от стены, негромко спросил в ответ:

– Пойдешь со мной?

– Конечно. Нас двое, ты помнишь?

– Да, Софи. Нас двое. Нас всегда двое.

Справа и слева черным морем качаются великаны, огромные ели, а между ними замерла бесконечная темнота, разливающаяся, окутывающая собой очертания города, подбивая как одеялом не спящий еще мегаполис. Редкие, болезненно-желтые огоньки окон ближайших домов за грядой леса дрожат в стылом воздухе, безнадежно чужие, холодные. И валит белесая снежная мгла. Пронзительный ветер то и дело ломает ветки деревьев, и те заполняют сугробы никогда и никем не прочтенными письменами. Петляют внизу серые нити тропинок, огибая причудливой формы пруды, постепенно сливаясь в единую грязную линию, ведущую на вершину холма. София вглядывается в круговорот снега, огней и деревьев, чуть дрожа от промозглого ветра. Волосы ее спутаны, а глаза щурятся, обрамленные влажными от тающих снежинок ресницами; лицо излучает детский азарт, но за обманчиво нежными чертами скрывается решительная жестокость. Грязь, в которой хотят измарать наши чувства, тела, саму жизнь покрыла сердце Софии, засохла на нем – я угадывал это ее состояние, испытывал его на себе. Друг для друга мы являлись мишенями и орудиями нарастающей внутри нас злобы.

– Вот он.