13.09

Я поднял на капитана уставший загнанный взгляд:

– Его зовут Давид Филин-младший. Сын какого-то важного чиновника или…

– Мы выясняем это, – суетливо развел руками в своем углу Литовцев, явно удивленный моим замечанием. – Для этого и ведется следствие. Если вы готовы содействовать…

– Я и содействую! – воскликнул я с горечью. – Вы обещали дать позвонить…

– Всему свое время, – оборвал меня следователь. В комнату вошел полицейский – безликий, хмурый и серый, смотрящий на мир исподлобья, – поставил на стол стакан, быстро вышел.

– Пейте, – сказал капитан. Я сделал маленький глоток, убедился, что это обычная водопроводная вода, и залпом опрокинул в себя содержимое стакана, с наслаждением чувствуя, как жидкость несется по пищеводу в желудок.

– А теперь самое неясное, господин Сегежа, – произнес мерзкий Литовцев, воровато изучая мое лицо. – Последние отпечатки принадлежат той застреленной девушке. Это за ней вас послал священник? Ее вы искали?

– Я… Я не знаю кого искал…

Мысли путались, болезненно бились о звенящие от напряжения стенки черепа. Я не понимал, что можно сказать, а что нет, не понимал своего положения; они задавали только такие вопросы, ответы на которые могли навредить мне; они игнорировали очевидное, не спрашивали о ходе событий в том злосчастном подвале; они будто соблюдали заранее отрепетированную формальность, с явным неудовольствием отмечая мою излишнюю осведомленность – особенно чертов следователь.

– Как это? – нахмурился капитан. – Вас послали найти человека, но вам якобы неизвестно кто он и как выглядит, я правильно понимаю ваши слова?

– Не совсем так, – вяло ответил я. – Мне сообщили имя и пол: девушка по имени Анна. Это все, что сказал мне священник, ничего больше; и я вовсе не бескорыстно влез во все это…

Литовцев и Моравский снова переглянулись.

– Священнослужитель настаивает, что вы сами пришли в его церковь – неравнодушным, цитирую, самаритянином.

– Но это неправда! Мой приятель Николас – его племянник, священника этого родственник, он обещал мне…

– Не принципиально как именно вы получили это задание, – мягко, вкрадчиво перебил Литовцев, поправляя очки на блестящей от жира переносице. – Священник всего лишь соблюдает свой протокол; тайна исповеди и прочая чушь, мешающая ходу расследования. Это важно, но не прямо сейчас, господин Сегежа. Всему свое время, мы опросим и вашего друга, и членов его семьи.

– Это она? – вдруг с нажимом спросил капитан. – Послушайте, Глеб, не добавляйте себе проблем. Я не должен этого говорить, но сейчас не тот случай чтобы соблюдать наш протокол: отпечатки убитой не проходят ни по одной из баз, а священник наотрез отказывается называть имя ее отца; конечно, чуть позже он заговорит, но пока что ситуация максимально запутанная и грозит вам самыми серьезными проблемами. Погибла женщина! Помогите же себе и дайте помочь вам, Глеб!

Они крутят мной как хотят; и это только начало. Знают что-то, что знать мне нельзя, но не знают, что знаю я, и поэтому тыкают вроде бы наугад, пытаясь понять – что именно мне известно. Но что им ответить? Правду? Но что является таковой? История Давида Филина-младшего? Его исповедь – безумная выдумка безумного человека, так же безумно погибшего; больше ничего не доступно мне; но как мне это может помочь?

Самое очевидное, элементарное, спрятанное мной в темные закутки памяти, приобрело четкие очертания; вдруг понял, что же так сильно било в сознание своей атональностью: прозвучавшее слово «женщина». Я спросил с жадностью:

– Вы изучили ее? Тело, труп, господи…

Лица у обоих вытянулись. Литовцев будто бы постарел, каряя радужка глаз заполнилась чем-то, похожим на кофе с молоком. Моравский стал еще больше походить на луну, округлился до невозможности. Его рот распался на две тонкие линии – он хотел что-то сказать, но его опередил следователь:

– Вскрытие убитой девушки на данный момент не производилось. Наши судмедэксперты…

Капитан медленно-медленно закачал головой. Расстегнутые пуговицы на бежевой рубашке зашевелились в такт. Было видно, как ткань увлажнилась от пота под мышками. Этот физиологический этюд высвободил, наконец, то, что билось тупой болью в сознании:

– Но вы же там были! – прохрипел я, обращаясь к Моравскому. – Неужели не поняли, что девушка эта кукла, просто чертов гиноид?! Спросите этого панка, Елагина, или как там его, да вся Апрашка с ней развлекалась, спросите любого там!..

Литовцев подскочил у зеркальной стены, его двойник повторил нелепый кульбит с другого ракурса, являя вдруг проступающую лысину на серой макушке.

– Убита женщина! – взвизгнул он на всю комнату. – И вы без сомнения ответите по всей строгости!..

– Я не с тобой говорю! – ощерился я, обнажив зубы, ухмыльнулся непристойно и громко, понимая, что нащупал правильный тон, нужную колею. – Ну же, капитан, что молчите? Вы ведь ворвались внутрь, когда эта девка вышибла себе мозги, и вы отлично должны это помнить! И где в это время находился и что делал я…

– Капитан Моравский не обязан вам отвечать! – гнусаво проревел Литовцев на высокой ноте, суетливо всматриваясь в округлившееся лицо коллеги, пытаясь заполнить своей тщедушной фигурой пространство комнаты; в его крикливых словах чувствовался скрытый намек, призыв, даже приказ. Капитан нахмурился: стал грузным, неловким и мрачным.

– Но он тоже свидетель! – я не сдавался, отчетливо ощущая собственное сердце, что с силой колошматилось о ребра. Но вдруг оно ухнуло на дно желудка, остановилось – Моравский широко раскрыл рот, сказал негромко:

– Ваше заявление на данный момент невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть…

Литовцев сделался белым как свежий снег.

– Сорок пятый калибр не шутки, – продолжил капитан. – Мы собрали что могли, но, в общем и целом, голова этой девушки представляет собой кровавое месиво.

– Когда вы ворвались туда, – тяжело задышал я, не слыша слова, чувствуя, как едкий пот заливает глаза, окончательно теряя понимание, что важно, а что нет, запутывая собственное сознание в клубок безумия, – где находился каждый из нас?! Вы же точно видели, как гиноид…

Поперхнулся сухим воздухом. Взгляд Моравского сверкнул с беспощадностью скальпеля в руках свихнувшегося хирурга – скользнул по мне, кинулся на разъяренного Литовцева, который нависал уже над столом, надо мной, над всем чертовым миром.

– Какой гиноид, что ты комедию тут ломаешь?! – громыхнул вдруг следователь по особо важным делам, разительно изменив тембр и силу голоса. – Ты хоть знаешь, что тебе светит за насильственную смерть гражданина Российской Федерации женского пола?! Мразь! Ублюдок! Я до сих пор холост, а ты тут сидишь такой весь женатый и втираешь какую-то дичь!..

– Игорь Сергеевич! – попытался остудить пыл коллеги Моравский, но тому уже было плевать. Его скулы, губы, глаза превратились в тупую бритву, метящую мне прямо в шею. Короткий замах, взгляд, полный ярости, удар маленького кулака – я почувствовал будто укол в солнечном сплетении, и самым удивительным образом слетел с табурета.

8

Дыхание ровное. Ясная голова. Тело сочится энергией. Чувствую острое желание сделать что-то безумное, мощное, наполненное силой – хочется взлететь или поднять над головой огромной массы груз и бросить за горизонт!.. Я мог бы бежать сквозь снежную бурю, стать самым ярким огнем, вторгаться студеным и яростным ураганом в дома, мог бы гнуть столбы и деревья, сбивать с ног жалких слабых людей…

Вижу свое тело: оно бугрится мышцами, лоснится от неверного света бледной зимней луны. Оно обнажено и на него падают белые хлопья снега. Оглядываюсь: вокруг белесая тьма, кружащаяся, истошно воющая ночь. Далеко-далеко мерцают огни небоскребов…

Где я? Почему раздет и сижу на ледяной земле? Почему вокруг бушует метель, но нет холода?

В груди что-то творится. Легкие жадно вдыхают морозный воздух, выдыхая горячий пар. С каждым вздохом все отчетливее слышу, как трещат ребра, с каждым вздохом ощущаю тянущую боль в диафрагме. Вдох – выдох. Пар клубится над моей головой. Руки не слушаются, замерзли, не реагируют на желание обхватить грудь. Из нее что-то рвется, сердце бьет как в набат. Руки плетьми лежат на земле, припорошенные снежным пухом.

Треск, рваный стон натянутой кожи – на снег летит дымящаяся кровь, ее много, так много!.. С ужасом вижу, как грудную клетку открывают изнутри, сильным толчком, словно створки, ребра расходятся в стороны прямо перед моим лицом. Кости покрыты ошметками мяса, с них падает густая черно-ржавая жидкость, и я вижу металлический блеск: это торчат растерзанные провода. В зияющей тьме невероятной раны слышен гул и слабый электрический писк. Кружащие белые хлопья затягивает в бурую бездну, он тает с тихим шипением на окровавленных легких и сердце. Хочу заорать, но весь воздух ушел из меня, смешался со снежной бурей.

Сознание хлестко вернулось в тело на грязной скамье, и вдруг заработала память, выдавая воспоминания то отмеренными порциями, то бушующими потоками. Я увидел себя: оборванец девятнадцати лет ползает по руинам огромного стадиона, ищет там что-то вроде сплющенного футбольного мяча или вратарскую перчатку, шарф, что-нибудь из той, мирной эпохи, какую-нибудь никому не нужную редкость. Я видел бездонные, печальные глаза родных – матери, отца и сестры – видел в них прощание и прощение; живые всегда виноваты перед мертвыми. Образы тысяч случайных людей, дрожащие тени исчезнувших башен, дворцов и домов плыли передо мной в никуда. Пыльные улицы Петергофа, отрешенные взгляды десятков мальчишек, мужчин. И среди них – один-единственный, обращенный не на руины, а на меня – взгляд Софии. Серебристые блестящие бездны затянули в себя без возврата. Мы целуем друг друга – стесняясь и с нежностью, а рядом двое, и они улыбаются: ее пожилые родители; скоро они вернутся в свой родной город на берег Баренцева моря после нашей скромной и тихой свадьбы. Мелькают дни, полные приятной суетой молодоженов, пролетают перед глазами черные и белые ночи. Неожиданно вижу белую плоть; звучит далекий фортепьянный этюд. И сразу же – церковь, трущобы Апраксина двора. Танец и выстрелы Анны…

…Полумрак камеры.

С глухим гулом отворилась металлическая дверь, грубо вспугивая воспоминания, бьющая безжалостным «здесь и сейчас». На пороге стоял особый следователь убойной полиции Литовцев и очередной, а может и тот же, безликий полицейский, держащий наперевес короткий автомат. Темное помещение огласилось тонким гнусавым писком:

– Сегежа Глеб Владимирович, вы обвиняетесь в подстрекательстве к убийству согласно тридцать четвертой статье Уголовного Кодекса. Вы можете быть освобождены при внесении залога в сумму пять миллионов четыреста тысяч рублей. Выведите подозреваемого из камеры.

Полицейский вошел в камеру.

– На выход, и без выкрутасов, – глухо сказал он.

Я замер в полной растерянности на скамье, с тоской вперившись в лица людей. В подстрекательстве?

– Залог внесен, господин Сегежа, – голос Литовцева булькал патетической важностью. – Вы свободны. Соответствующие документы о трансакции средств уже переданы вносящей стороной. Повестка на судебное слушание придет вам в течение четырнадцати рабочих дней, считая с этого. Вы не имеете права покидать пределов Санкт-Петербурга. И кстати, вот ваши шнурки и ремень.

Охранник молча передал вещи, дождался, пока я не вернул их каждое на свое место, и коротким движением ствола автомата указал мне на дверь камеры. Я все еще пребывал в замешательстве.