13.09

– Получается, что так. Но откуда его знаете вы?

– Значит, – продолжил Давид, игнорируя мой вопрос, – ваши изыскания существенно сужаются. Как вы смотрите на то, чтобы задействовать вашего приятеля, сына Тибо? Прямой контакт с этой старой рептилией, боюсь, может окончиться плачевно для всех. Кто-то из его высокопоставленных дружков решил поиграть в их обычную игру, возможно, пытаясь накопать что-то на моего отца, или…

Он замолчал, испытующе пронзая меня зеленоглазым взглядом.

– Или ему самому что-то понадобилось. Убийство Анны было обставлено грубо, но эффективно, нелепая история про несчастный случай. Слышали что-нибудь об этом? Весь Новый Петербург трубил без умолку с месяц, но потом очень вовремя рухнула башня в Лахте, и о моей несчастной сестре сразу же позабыли…

Разрушение небоскреба на берегу залива я помнил отчетливо. Однажды рано-рано утром мы с Софией проснулись от далекого гула, почти неслышимого уху, но так явно и четко осязаемого телом. Короткая конвульсия пронзила наш дом, заставляя звенеть посуду на кухне и стекла в окнах. Обнаженные, напуганные глядели мы на запад, и видели, как далеко-далеко от нас блестящая темно-синяя игла будто проваливается в саму себя, надломленная посередине, исчезает в облаке белесого дыма. Этот небоскреб пережил Войну; и вот теперь, когда остальной город медленно восставал из руин, он взял и покончил свою жизнь самоубийством. Как позже мельком и скомкано сообщили в СМИ, всему виной была «усталость материала». Теперь на его месте один из трех обелисков Жертвам ПВ, претенциозный и до нелепости пошлый; мрачный, навязчивый монстр, преследующий меня каждый вечер за окнами монорельса.

Разумеется, ни о каких несчастных случаях в одной из семей высшего света Нового Петербурга я слыхом не слыхивал. Хватало новостей из Петербурга старого.

– Тибо был частым гостем в нашем доме, – разобрал я, возвращаясь в реальность из воспоминаний о дне падения башни. – Обсуждались проекты о дружбе и взаимопомощи между Питером и Брюсселем. Я хорошо запомнил глаза этой твари. Взгляд древнего ящера, тупой и холодный, взгляд, оживший лишь на мгновение, прилипнув к весьма соблазнительной заднице моей матери. Боже! – рассмеялся Давид. – Говорите, его сынок волочится за вашей женой?

– Это было несколько лет назад, – нехотя сказал я.

– Вы же сами не верите в это, ну же, не будьте таким наивным. Знаете, как мой отец поступил с папашей вашего приятеля? Сразу же, безотлагательно, как только перехватил его взгляд? – он дал ему пощечину. Здесь, – Филин-младший обвел взглядом пространство вокруг нас, выразительно посмотрев вверх, – и понятия не имеют, что такое пощечина. Удары арматурой, топтание ботинками, кастеты, прыжки двумя ногами, и мое любимое – неожиданный тычок лбом в лоб оппонента, но никаких пощечин, увы. Только кровь, только хардкор. Но хлесткое касание ладони о щеку, особенно тыльной ее стороной, о, Глеб, это особое искусство. Предупреждение, уничижительная угроза. В том мире это весомее любого кастета. Проект дружбы моментально превратился в объявление войны. Опробуйте этот метод на вашем приятеле-оборотне, но…

Давид чуть наклонил голову вниз, собирая складки кожи на подбородке, посмотрел на меня из-под густых темных бровей.

– Но только после того, как он исполнит свою роль. Поймите: мне жизненно необходимо знать, кто и зачем охотится на мою Анну, на меня, на все, что связано с нашей семьей. Если кто-то хочет причинить вред отцу, я не могу допустить этого. Наша трагедия только наша, и память об Анне никогда не должна быть обесчещена! Мой отец…

Последние два слова Давид почти прорычал. Ярость охватила его, и показалось, что татуировки на мускулистых руках вдруг ожили и стали ползти каждая в свою сторону под блестящей темной кожей.

– Что он за человек такой, позволяющий ходить мне по этой земле?!

Он замер; вдруг увидел меня, стал смотреть все пристальнее, словно нарочно концентрируясь на моей персоне, отвлекая свой разум от чего-то огромного и безумного, от чего-то совершенно невозможного, от самого грязного в этом мире.

– Я отблагодарю вас, Глеб, как родного брата!..

Он выплюнул эти слова и озлобленно бросил свой кий в сторону двери. Тот упал с хлестким стуком перед ботинками цвета спелой хурмы. Раздался смешок; панк пружинисто подобрал кий, ловко раскачивая им перед собой, направился к бару. Приставил кий к стойке, иронично взглянул на нас.

– Все готово? – спросил Давид. Он уже взял себя в руки, вновь став тем обворожительным усмехающимся мудрецом, что вышел ко мне из темноты зала, кажется, уже тысячу лет назад.

– А то! – гоготнул панк, наливая себе очередную пинту светлого пива. – Анна готова и прекрасна как никогда. Эй, а почему это деньги все еще здесь? Обиделся, не принимаешь подачки? Тогда давай-ка я их положу в банку для чаевых. А потом ты сам решишь, что с ними делать.

Он и впрямь сгреб в охапку банкноты, с щепетильной аккуратностью сложил тонкой стопкой, свернул в трубочку и обмотал двумя резкими движениями непонятно откуда взявшейся оранжевой резинкой. Извлек из-под бара самую обычную полулитровую банку, измазанную густой черной краской, и сунул в нее мою заработную плату за несколько лет отупляющего труда; подмигнул мне синим своим глазом. Я криво хмыкнул в ответ, отчего-то не решаясь прикасаться к этим деньгам.

Филин оглядел зал, ища что-то в заполненном дымом и вспышками лазера пространстве. Улыбнулся, приглашающе вскидывая куда-то вперед мускулистую темную руку. Рука указывала на сцену с пилоном, на неясный замерший силуэт, ожидающий начала чего-то прекрасного.

– Надеюсь, Глеб, вы оцените искусство моей сестры. Конечно, в этом своем состоянии она далека до тех высот, которыми обладала когда-то, но в ней достаточно грации и красоты для того, чтобы вас удивить. Терпсихора станцует, а мы будем смотреть. Прошу, наслаждайтесь.

…Музыка из далекого прошлого, странная и печальная, будто закат, увиденный на другой планете. Гитарный рифф – мелодичный, насыщенный электрической грязью – плывет по залу как туман по лощине, обволакивая меня, Ска, ротвейлера и Давида Филина-младшего. Лишь Анна сопротивляется этим дурманящим чарам – теперь я вижу ее, и замираю, восхищенный. Лохмотья сменились экстравагантным нарядом. Обтягивая полную упругую грудь, вниз струится черная прозрачная ткань. Газовая плоть ее трепещется, обрывками касаясь кожи плоского живота. До предела подчеркивают красоту стройных, по-прежнему босых ног, черные латексные штаны, обнаженные изящные руки обхватывают металлический шест. Под спутанной рыжей гривой волос блестит чувственная улыбка. Анна покачивается, движется в такт, плавно; Анна в истоме. Но вот резко вступают бас, барабаны, тело кидает в сторону, ноги врастают в пол сцены., грива хлестко падает на лицо, низ живота прижат к столбу. Миг – левая рука следует за спину, к узлу прозрачной тряпицы, что завязан чуть ниже лопаток. Следует вдоль стройного тела, вскидывается вверх, раскрывая ладонь, кидая что-то невидимое в потолок.

Из ниоткуда является голос. Анна приседает на корточки, но через миг, совершая широкий полукруг вытянутой ногой, поворачиваясь спиной к шесту, вновь встает в полный рост. Напряженные пальцы водят линии по бедрам и талии, обхватывают, сжимают грудь. Ткань бежит складками, и видно, как темнеют соски. Звук нарастает – рваный и жесткий, ритм ускоряется, пространство режет вокруг исступленным проигрышем, и девушка опускает свою рыжеволосую голову, заходится в судорогах, кидая умелое тело то вниз, то вверх. Руки скользят по бедрам, взмывают в воздух, локоны мечутся в своем собственном танце, малахитово блестят глаза.

Но вот опять звучит печальный гитарный рифф, и вновь прекрасная фигура превращается из бурного потока в красивый, тоскливо текущий ручей…

Терпсихора танцует, а я смотрю. Пальцы сжимают запотевший бокал. Сквозь дым и сполохи света вижу, как Давид отходит от бильярдных столов вглубь зала, к огромному сердцу. Вижу, как Ска препарирует взглядом великолепную музу, кадык его ходит под кожей острыми треугольниками; то ли он сглатывает слюну от вожделения, то ли попросту хлещет пиво. Прямо под танцующей девушкой лежит огромный ротвейлер. Животное смотрит на нее, внимательно, заворожено…

И снова круглая сцена, там, где живет чувственным танцем Анна. Ее одеяние уступило место роскошной наготе – тело до пояса обнажено, накидка смутной тенью лежит у напряженных блестящих ног. Литая упругая грудь, идеальные живот и спина, изящные шея и плечи; Анна – искусственна, но как же, черт возьми, человечна! Обрамленное рыжими локонами лицо излучает ни с чем несравнимое удовольствие. Я вижу сквозь дым и сполохи света настоящего человека…

…На меня действует нечто, мне неподвластное. Алкоголь, почти не слышимый запах наркотиков, атмосфера этого места, и темное чувство… нет, не похоти, но очень близкое, грязное, какое-то животное упоение эротомана. Обманутый разум добровольно наделил мертвое жизнью.

Анна вскинула руки. Соло закончилось, охрипший певец повторял свой припев. Незаметным движением расстегнута молния на черных латексных брюках. Перегруженная гитара превратилась в синтетику космических нот. Не спеша, словно дразнясь, Анна сняла с себя брюки как кожу, оставаясь в черном кружевном белье; но вот и оно соскользнуло вниз плавным движением.

…Анна. Ты в нескольких шагах от меня. Смотрю на твое тело; рот наполняется сладко-кислой слюной, в паху пульсирует сладость. Невероятно, но я хочу этот образ неизвестного мне человека! Прямо здесь и сейчас, несмотря ни на что! Но он издевается. Он спрыгивает грациозным прыжком со сцены. Танцуя, шагает прочь в темноту зала, к хозяину. И не остается ничего, как сделать очередной глоток холодного «крика» и издать только мне слышный вздох то ли облегчения, то ли разочарования. Пожалуйста! Это невыносимо! Я знаю: у меня есть счастье. Имя ему – София Сегежа. Но что может быть сильнее соблазна, существующего прямо здесь и прямо сейчас?..

Навстречу танцующей музе подалась мужская фигура. Их руки соединились, силуэты слились, опали в фантастическом сердце, мелькнули тела в дыму. Змеи-татуировки обхватили светлую плоть. Рыжеволосая голова запрокинулась, открывая шею для поцелуев. Резко качнулись черно-белые локоны на затылке Давида, он приник к груди девушки, смакуя мертвую кожу. На какое-то мгновение они превратились в недвижимые изваяния: обнимающие друг друга брат и сестра печали…

…Его история – правда; не знаю, как, почему понял это, но это правда и ничего кроме правды; и теперь я созерцал невозможное – страсть к механизму, нежность к обману. Упоенные лица, полуоткрытые рты, губы, блестящие от желания. Такие похожие вдруг на наши с Софией эмоции в те моменты, когда мы отдавались друг другу: искренние, чувственные, настоящие. Но я ласкал и любил живое, прекрасное существо; Давид же сжимал в объятиях пусть и прекрасную, но ложь, материализованную, заключенную в кибернетическую копию призрак любимого человека; ложь была для него объяснением смысла жизни, призрак же был памятью самого Давида – так я понял это.

Напряженное сильное тело подалось в глубину, увлекая обнаженную музу. Точеная фигура ее возвысилась над сердцем, а руки уверенными движениями искали пряжку на ремне своего хозяина. Плавно билась о стены музыка. Все вокруг разделилось на отдельно живущие друг от друга миры: любовники, сплетенные на огромном фантастическом ложе, пьющий очередной бокал пива диковинный Ска, огромная псина, свернувшаяся у сцены хищным клубком. И еще один мир был во мне, соединяющий воедино все контакты, замыкающий скрытые цепи, невидимые для глаз, целая сеть которых проникала в растерянное, шокированное сознание. Чем больше я размышлял о чувствах Давида к погибшей сестре, тем больше находил в себе самом забытые неясные откровения. Я видел далекую темную ночь. И в той темноте хотелось мне находиться, как и Давиду, быть во тьме слепой страсти, и быть освещенным светлым чувством любви. Беречь и давать защиту, но разрушать самые строгие нравы, мораль. Ласкать с нежностью драгоценную плоть, скрывающую под собой бессмертную душу, но и сжимать, сильно, на грани боли, вонзаться в нее, упиваясь!..

Внезапно пришло откровение: все это у меня уже есть.

Тряхнул головой. Тело мое накренилось и с трудом сохранило равновесие. Перед глазами пролетели с неимоверной скоростью и барная стойка и сцена с пилоном, и Матрикс с панком. Взгляд сфокусировался на бьющемся сердце; будто с двух сторон в центр моего зрения кто-то божественно сильный сдвигал целую Вселенную. Дрожащая реальность показала двух людей, обнаженных, переплетенных в объятиях. Тяжелый гул басов заглушал все звуки вокруг, но я будто нарочно сумел расслышать горячее дыхание Давида и сдавленные стоны Анны.

Что же тут происходит? Почему я не дома, не с моей любимой Софией? Гляжу, как брат возлежит с сестрой, да и не с сестрой вовсе, а с чертовой куклой, жестяной банкой!

Густой зябкий порыв захлестнул разум. Вся необъяснимая симпатия к этому человеку, Давиду Филину-младшему, сменилась яростным отвращением. Может быть, их отец прав, попытавшись когда-то изничтожить хотя бы половину такого греха?..

Застыл, изумленный. В памяти всплыли фортепьянные ноты.

…А если бы, в самой безумной фантазии, в ту пьяную ночь…

Женский всхлип, будто плач.

…Если бы наш отец вошел в комнату, за дверью которой его старшая дочь из жалости и жестокости обнажается перед братом? Но мы же не в самом деле хотели тогда…

Сдвоенное дыхание. Рваная музыка.

…Но если бы мы вдруг обезумели? Не опомнились вовремя? Отец попытался понять бы? Что бы он сделал? Убил бы?..

Низкий рык Матрикс прервал изыскания памяти. Псина приподнялась, водя черным влажным носом из стороны в сторону. Ей что-то не нравилось.

– Эй, детка, ну ты чего? – громко воскликнул Ска, окончательно разорвав во мне клубок из воспоминаний и игр разума. Снова я стал здесь чужим, случайным человеком, не влияющим ни на что. И это вдруг породило во мне совершенно сумасшедший вопрос: а я? Убил бы нас? Убил бы Давида и Анну?..

Вопрос, заданный самому себе, вырвался из сознания, становясь вопросом к окружающей реальности. Ротвейлер поднялся на все четыре лапы. Ска перегнулся через стойку, протягивая вперед руку с раскрытой ладонью.

– Цыц, Матрица, и что ты шумишь громче хозяина? – ухмыльнулся он, однако в голосе его появилось беспокойство. Собака вновь зарычала, сделала несколько шагов в сторону пары в огромном сердце. Панк нажал что-то в нише под стойкой; музыка стихла.

Убил бы Давида и Анну?..

– Анна? – прозвучало вдруг в наступившей тишине.

Мы все посмотрели в их сторону разом: я, Матрикс и Ска.

Давид полулежал, опершись на локти. Мраморный взгляд взирал перед собой на возвышающуюся над ним девушку, и взгляд горел трагическим удивлением. Та, память о которой была заключена в прекрасное произведение технологий, держала в своих изящных руках миниатюрное оружие. Смертоносная игрушка была направлена в голову брата.