13.09

Хозяин этого места удивленно нахмурился. Тряхнул головой, переспросил:

– Ван Люст?

– Да. Вы знакомы?

Давид закрыл глаза. Длинные ресницы сомкнулись на миг, вновь разлетелись кверху и книзу.

– В жизни его не видел. Но фамилию эту знаю. Нет ли у него родственника? Напыщенного старого ублюдка с тупым именем в духе гребаных крестовых походов?

Я сдавал своих работодателей, я целиком и полностью покупался обольстительными речами этого Давида. Его история походила на дурно обставленный спектакль, но, тем не менее, что-то в его словах заставляло если не принять его сторону, то, по крайней мере, не быть равнодушным.

– Тибо, его брат?..

Он щелкнул пальцами, вскакивая с места. «Глок» из руки перекочевал за пояс узких синих джинс – трюк, виденный мной в дешевом кино. Подошвы его ботинок угодили в липкую кляксу.

– Тибо, да. Глеб, я вижу и знаю: вы не понимаете, не верите мне, вы в смятение. Но послушайте. Я доверюсь вам, докажу, что говорю правду, я покажу вам ее настоящую.

Я закачал головой, поднимаясь с табурета, пошатываясь, вслед за Давидом вступая в сладкую грязь на полу. Наконец расстегнул пуговицы пальто, ощущая как спертое тепло, перемешанное с застоявшимся запахом уставшего тела, покидает меня как листья покидают деревья по осени. Волнами во мне гуляло хмельное отупение.

– Я видел достаточно…

Давид нахмурился, посмотрел на меня странным и долгим взглядом. Сказал негромко:

– Совсем недостаточно.

Расстегнув верхнюю пуговицу кожаного жакета, он извлек из внутреннего кармана тонкий серебристый прямоугольник. Обычная, даже обыденная всего каких-то несколько лет назад вещица смотрелась здесь и сейчас редкой диковинкой, привилегией избранного. Тонкие пальцы осветились мягким свечением, идущим изнутри прямоугольника, стали плавно водить по поверхности. Такие давно забытые движения…

– Вот, – Давид протянул мне свою драгоценность на широко раскрытой ладони; будто на пюпитр поместили нотную тетрадь, предлагая изучить новую, доселе никем не виданную композицию. – Мы в Ментоне[24 - Ментона (или Ментон) – город-курорт на Лазурном Берегу во Французской Ривьере, последний французский город перед итальянской границей]. Чудеснейший городок…

С экрана смартфона ослепляюще ярко и неправдоподобно четко улыбались двое. Счастливые молодые лица отливали мягкой бронзой. Рыжеволосая зеленоглазая девушка щурилась от солнца, кончик ее языка игриво выглядывал из-под полных, кораллового оттенка, губ. Тонкая шея, обнаженные плечи, хрупкая изящная ключица – тело излучало молодость, кричало молодостью и нежностью, оно было счастливо.

– Если отдалить фото, – произнес Давид, – то можно будет увидеть нашу с ней невинную шутку.

Потворствуя его словам, я коснулся подушечками пальца сенсорного экрана, как бы сдвигая фотографию к центру. Лица уменьшились, изображение дополнилось бесконечным количеством деталей: яркое, невероятного цвета море, слоями переходящее от одного оттенка к другому; темно-кобальтовая глубина врезалась в бирюзовое подбрюшье, где разноцветными лоскутами тут и там мерцали на солнце яхты и лодки, неслись вспененные барашки волн к берегу по небесно-лазуревой глади; там, на пепельно-сером от крупной гальки пляже, кипела жизнь. Променад у самой воды пестрел от вывесок и распахнутых зонтов кафе и бистро, всюду, на солнце, в тени платанов и кипарисов, сновали, сидели или лежали полуобнаженные люди, довольные, сытые, лениво щуря глаза или скрывая их под темными стеклами очков и полями соломенных шляп. По фигурам и одежде можно было понять, что около трех четвертей этой публики составляли среднего возраста мужчины. И почти сразу над этим буржуазным праздником жизни взмывал к бледно-васильковому небу сказочный город: плотно прижавшись друг к другу, тонкие, в четыре-пять этажей домики из песчаника взбирались террасой из тени променада, смело подставляя беспощадному солнцу свои охровые, фисташковые, лимонные, инжирные стены, усыпанные черными окнами со ставнями цвета сочной мяты. Ярко-желтая башня с часами венчала собой это великолепие, невесомой и тонкой свечой нависая над вычурным зелено-оливковым портиком барочного собора. Навершие городка напоминало собой Петербург; но другой, из какой-то неведомой фантазии, яркий, веселый, будто игрушечный.

– Снимали с дрона, но все прекрасно видно. Представляете, всей этой красоты могло бы уже и не быть – наша поездка случилась два года назад, – корсиканцы целили в соседнюю Вентимилью[25 - Вентимилья – портовый город в Италии на побережье Лигурийского моря, в 7 км от границы с Францией], а угодили в Ментон. Повезло; снаряды попали не в старый город на холме, а в какое-то захолустье в апельсиновых рощах. Смотрите, это мы. Ей тут примерно семнадцать, а я… я старший ребенок в семье.

Я сфокусировал взгляд, и на фоне вмиг разлетевшегося разноцветного безумия вновь различил лица двух молодых людей, мужчину и девушку. Они стояли на корме небольшой, черной как смоль яхте, стояли, обняв друг друга за талии, и тела их были обнажены.

– Шутка молодости. Мы вошли в гавань с общественным пляжем и явили местным обывателям наши русские задницы. Вам их, к сожалению, не видно, но поверьте, многие буржуа этого славного городка были в тот день удивлены. Некоторые настолько, что снарядили за нами полноценную морскую погоню. Им, вероятно, очень хотелось взять на абордаж Анну. Мы благополучно оторвались от них в бухте Вильфранша.

Эти полностью забронзовевшие, без единой светлой полосы фигуры напомнили мне мраморную скульптуру Амура и Психеи, однажды увиденную в Эрмитаже. Не буквальный лейтмотив, заложенный Антонио Кановой[26 - Анто?нио Кано?ва (1 ноября 1757, Поссаньо – 13 октября 1822, Венеция) – итальянский скульптор, значительный представитель неоклассицизма в западноевропейской скульптуре. Крупные собрания работ Кановы находятся в парижском Лувре и в петербургском Эрмитаже], но общее настроение нежного узла неразрешимой страсти – так, будучи ребенком, понял я тогда эту выдающуюся реплику – передавали на фотографии молодые беззаботные люди, пышущие дерзким вызовом и неприкрытой похотью. Голову мужчины покрывала шикарная грива вьющихся, выгоревших на солнце светло-каштановых локонов до плеч. Это действительно Давид и Анна? Вновь совершил движение двумя пальцами, на этот раз сдвигая поверхность изображения к противоположным углам экрана. Мельком и с каким-то тайным неясным чувством отметил, что кожа обоих ниже бровей лишена волос. Лица летели прямо на меня, вытесняя собой и море, и небо, и городок. Обнаженная Анна застыла юной богиней; я притронулся к ней сладостно-липким взглядом, провел им по каждой черточке, запечатлел касанием каждую линию. Но соблазн пропал, как только разглядел дикие, первобытно-хищные глаза цвета зеленого мрамора, смотрящие на мир из-под шапки густых, сияющих медью волос. Да, это определенно был он – Давид, хозяин этого места, а рядом – прекрасная юная Анна; только вот Анна с фотографии и та, что встретилась мне в темноте странной комнаты, разительно отличались наличием у первой глубоких искренних эмоций и полным отсутствием таковых у последней. Лицо на фотографии было счастливо, тело пело о молодости и страсти, Анна же из кучи тряпья была пугающе, навязчиво соблазнительной, неотвратимой.

– Пролистайте вперед.

Медленно проведя от правого края экрана к левому, я увидел следующую фотографию. Фон и композиция новой картины остались без изменений, но сюжет существенно поменяли, вдавливая в цифровой холст нечто, чего не должно было существовать вовсе. Молодые люди целовались – только и всего. Все такие же обнаженные, прекрасные, свободные и… одержимые. Будто темное пятно падало туда, где губы и языки, покрасневшие, шершавые от солнца и соленой воды, соприкасались друг с другом. Тень закрывала их глаза, но откуда рождалась эта тень, понять было невозможно: не встречая преград, отовсюду лился свет беспощадной звезды.

– Еще, Глеб.

Крупный кадр. Мужчина запрокинул девушке голову, готовится поцеловать обнажившуюся шею, погружая в ярко-рыжую копну волос узкую ладонь…

– Еще.

Остолбенел. Близко-близко явилось ярко светящееся лицо обезумевшей Анны, усеянное дрожащими капельками пота, губы открыты, видна пересохшая алая мякоть; и в черное пространство рта вторгалось вздыбленное мужское естество. Давид, реальный Давид, стоящий рядом со мной, вдруг встрепенулся, мягко ударяя по экрану – замершая в экстазе Анна отдалилась, предстала на коленях посреди эбонитовой палубы прямо у живота возвышающегося перед ней мужчины. Руки ее, тонкие, напряженные, увенчанные острыми длинными ногтями с ярким узором, вонзились в братскую плоть на бедрах и животе.

Тошнота, прятавшаяся все это время где-то на дне желудка, вернулась, заставляя согнуться напополам, прошивая тело конвульсией. Не фотографии вызвали этот спазм, нет, но что-то другое, приближающееся, неотвратимо идущее к нам откуда-то из-под невидимого сейчас неба; из недр моей памяти.

– Зачем… Для чего вы мне это показываете?..

Давид развернул экран к себе, освещая лицо мягким светом. Оно вновь улыбалось – насмешливо и будто бы через боль.

– Хочу показать вам, что все мною сказанное является правдой. Вы ведь узнали ее: гиноид это копия Анны.

Я разогнулся, хватая ртом воздух. Медленно вытер проступившую в уголке губ струйку омерзительной кислятины. Посмотрел на человека, стоящего рядом. Сказал загнанно:

– Но это… меньше всего похоже на отношения брата… с сестрой…

Экран погас, лицо Давида потемнело. Из-под преломленной линии бровей на меня глядело искушение.

– Что вы об этом можете знать?..

Сквозь волны тошноты ворвалась пульсирующая ярость. Я выпрямился. Почувствовал, как пальцы сжимаются в кулаки, как впиваются ногти в мякоть ладоней.

– Кое-что знаю. Но это, уж простите, не ваше дело. Я ухожу.

Разум застилал гнев. Кинув взгляд на ухмыляющегося Давида, развернулся прочь от него и стремительно зашагал к выходу. Окрыляющее моральное превосходство вело меня четкой и ясной дорогой сквозь зеленый туман и сполохи. Сзади не проронили ни слова.

Дверь распахнулась, из антрацитовой бездны вылетел шнурованный ботинок цвета спелой хурмы. Не сильный, но болезненный и точный удар в живот заставил отлететь мое тело обратно, прямиком под ноги хранившего молчание Давида. Под ладонями липкой паутиной пульсировал залитый вишневой мутью пол.

– Как грубо… – раздался тихий голос надо мной. – Я прошу прощения, Глеб. Просто по-другому наш славный Ска давно уже не умеет. Позвольте же вам помочь.

Острые шипы напульсника оказались перед моим лицом. Хищные змеи-лианы, обвивающие мускулистую руку, призывно переплетались. Я обхватил запястье, пальцы Давида сомкнулись, коротким рывком поднимая меня с пола. Связки, спрятанные под этими татуировками, могли бы поспорить в прочности со стальными нитями.

Я вновь рухнул на табурет. В этом месте, видимо, не принято отпускать гостей по их желанию. Что ж…

– Давид, я…

– В качестве компенсации и наглядности моей доброй воли я прямо сейчас хочу вручить вам сумму, равную той, что обещал вам ван Люст. Назовите ее.

– Мне обещали две тысячи евро за все, – услышал я свой глухой голос.

…Совсем недавно, перемазанный смазкой, грязью и пылью, высокий жилистый работяга в сальной спецовке отсчитывал болт за болтом из огромного короба, пытаясь не сбиться со счета; болты эти называли «шпильками», и таких шпилек можно было перебрать за рабочую смену в десять часов до пяти тысяч штук. Приставляя чертовски длинную лестницу к бесконечно тянувшимся стеллажам, глядя на помещение склада сверху – огромный унылый лабиринт, – работяга тянул на себя какой-нибудь «рычаг регулировочный прямой эвольвента» или «Тягу продольную в сборе» и думать не думал, что ему когда-нибудь предложат сумму денег, равную заработку за несколько лет труда в унылой дыре. Работяга тот сменил спецовку на дешевое пальтецо, отмыл руки от грязи; но он знал себе цену, и восторга от щедрого предложения не было. Это не дар и не распахнувшиеся двери пресловутого социального лифта, увозящего в небесные дали. Это все еще просто лестница, упирающаяся в грязный закопченный потолок, с шатким основанием наподобие деревянного люка под ногами висельника.

Давид задумчиво смотрел куда-то мне за спину.

– Ска, будь добр, посмотри-ка в музее, найдется ли там двадцать сотен евро для нашего дорогого гостя?

– Совсем не обязательно… – произнес было я, и вновь меня перебили.