Два брата

– Видишь ли!.. И охота тебе кипятиться! Точно в провинции вы не знаете положения дел.

– Кажется, вы вот здесь ничего не знаете, что делается в России! – горячо проговорил Вязников.

– И мы знаем, пожалуйста, не считай нас такими оптимистами! Знаем, что дела идут не так, как было бы желательно.

– Знаете? И все-таки ничего не делаете?

– Уж ты слишком, по обыкновению… Мы, брат, тоже работаем.

– Работаем, ты говоришь? И посылаете к нам дураков?

– Это уж вина князя. Он сам его назначил. Но все же он уж не совсем же… И наконец теперь такое время… Нужна энергия…

– Полно, Евгений Петрович, повторять вздор. Только и слышишь везде: такое время! Именно такое время, когда надобно подумать посерьезней, а не сочинять бумаги и пугать людей! Вы вот тут сочиняете циркуляры и думаете, что делаете дело. У нас в губернии голод, а вы и этого не знаете. Нас и спрашивать не хотите, а когда удостоите, и вам отвечают не по-чиновнически, так вы приходите в ужас. Даже моя записка показалась ужасною. Ну, что же в ней-то ужасного, скажи-ка по совести?

– По моему личному мнению, она… несвоевременна. Здесь же она произвела более сильное впечатление.

Вязников усмехнулся.

– Кажется, и форма-то очень мягкая, и наконец разве мы не вправе…

– Не уходился еще ты, Иван Андреевич, как посмотрю! – проговорил г.Каратаев, дотрогиваясь до руки Вязникова. – Допустим, что твоя записка высказывает вполне справедливые мысли, допустим! Но мало ли справедливых мыслей, которые высказывать нельзя, несвоевременно, если не желаешь подвергаться риску? Неужели же ты полагал, что здесь записку твою похвалят?

– Я не заботился, как здесь взглянут! Я считал долгом совести ответить на вопрос. Когда спрашивают мое мнение, я считаю нечестным давать лживые ответы. А если вы спрашиваете для того, чтобы получить ответ, что все обстоит благополучно, то тем хуже для вас, господа! И разве я нарушил закон?

– Ты, Иван Андреевич, кажется, вообразил, что мы с тобою живем в Англии, – тихо заметил его превосходительство и прибавил: – Однако собрание не подписало твоей записки… всего пять человек…

– А вы тут знаете, как происходило дело? Пять человек! Да, пять! Но было бы не пять подписей, а пятьдесят, если бы вы действительно захотели услышать мнение земства. Люди – везде люди, и когда их стращают разными страхами, то они молчат. Я думаю, и у вас в Петербурге понимают, как фабрикуются эти обычные земские заявления.

– Положим…

– А если бы, Евгений Петрович, все земства подали подобные же записки, что бы вы здесь тогда сказали?

– Ты ставишь вопрос ребром. Я, право, затрудняюсь отвечать.

– Однако. Ты вот тут близок к разным источникам. Как ты думаешь?

– Я думаю, что их положили бы под сукно.

– И конец?

– Назначили бы, пожалуй, комиссию.

Вязников медленно покачал головой и проговорил:

– Дослужитесь вы, господа, до чего-нибудь с такими взглядами!

Господин Каратаев только пожал плечами и ничего не ответил. Да, признаться, его давно не занимали никакие вопросы, кроме вопросов о личном положении. Он прежде всего был чиновник и добрый малый. Он дорожил местом, так как получал хорошее жалованье, но особенного рвения не обнаруживал, умел недурно писать доклады и составлять записки по каким угодно вопросам на основании канцелярской рутины, в государственные люди не метил и дальше сенаторского места мечты его не заходили, был вивером-холостяком [75 - Вивер – прожигатель жизни (фр.).] и чувствовал себя совсем хорошо, когда после недурного обеда приезжал вечером в сельскохозяйственный клуб и садился в винт по две копейки. Он давным-давно осел, вылился, так сказать, в форму равнодушного петербургского чиновника и не без некоторого изумления посматривал на бывшего товарища, вздумавшего на старости лет писать записки, горячиться о каких-то правах и компрометировать себя, пускаясь в авантюры. Вот и теперь, вместо того чтобы интересоваться личным своим положением, он затевает еще пикантные разговоры, тогда как его превосходительству надо поспеть к шести часам на один приятельский обед с дамами.

– Оставим пока теоретические вопросы в стороне, Иван Андреевич! – проговорил Каратаев, взглядывая на часы. – Не беспокойся! У нас еще есть время! – добавил он, заметив движение Вязникова. – Ты извини… я сегодня на званом обеде!.. Я, видишь ли, насчет твоего дела так и не объяснил тебе. Когда я прочитал твою записку и узнал о впечатлении, произведенном ею, то, разумеется, с своей стороны употребил все зависящие средства, чтобы смягчить впечатление, но ты знаешь, я сам – мелкая сошка, и влияние мое невелико… Все, что я мог сделать…

– Но кто просил хлопотать за меня? Кажется, я не уполномочивал тебя! – неожиданно проговорил Вязников, волнуясь. – Пусть делают что хотят!

Каратаев растерялся. Такого ответа он никак не ожидал. Он с изумлением поднял глаза на взволнованное лицо Ивана Андреевича и смущенно проговорил:

– Ты не сердись, пожалуйста, что я без полномочия… Ведь все-таки… Ну, да и не мог же я забыть, Иван Андреевич, старой твоей услуги… Помнишь, как ты меня спас в то время?.. И наконец я думал… я считал долгом чем-нибудь быть полезным старому товарищу… Взгляды наши могут быть разные, но все-таки… Или моя услуга так неприятна тебе? – прибавил господин Каратаев, и голос его как будто задрожал от волнения…

– Извини меня, Каратаев, и спасибо за твои старания! – ответил Иван Андреевич, протягивая руку. – Ты меня не так понял. Не твои услуги мне неприятны, а вообще я не люблю, когда за меня просят, а тем более, когда я не чувствую за собой никакой вины.

– Чудак ты! – мог только проговорить его превосходительство.

– Что же вы придумали, однако?

– Посоветовать тебе ехать в деревню и заниматься хозяйством, а не политикою! Конечно, это неприятно, но…

– Могло быть и хуже? – подсказал, усмехнувшись, Иван Андреевич.

– А губернатору здесь намылили голову, – заметил как бы в утешение его превосходительство. – Он жаловался, что ты был с ним резок, но ему сказали, что он сам виноват… Нельзя в статской службе слишком по-военному.

– Он остается?

– Остается… Неловко было бы его сменить… Ты понимаешь…

– Как же, понимаю… понимаю! – улыбнулся Вязников.

– Но ему внушено, чтобы он потише и не очень бы ссорился с земством.

– Ну, во всяком случае, спасибо тебе, Каратаев! – проговорил еще раз Иван Андреевич.

– А ты не беспокойся… Твое уединение, я думаю, долго не продлится!.. – проговорил Каратаев, облобызавшись с Иваном Андреевичем.

– Все равно. Просить я не стану, и, пожалуйста, ты не хлопочи!

Вязников ушел, а его превосходительство стал торопливо одеваться к обеду и искренно пожалел Вязникова, который в захолустье будет лишен всех прелестей столичной жизни – тонких обедов, француженок, комфорта, – словом, всего, что, по мнению господина Каратаева, составляло сущность жизни.

– Сам виноват! – проговорил его превосходительство.

И вслед за тем мысли его сосредоточились на обеде и приняли несколько фривольное направление.

XVIII

Известие, сообщенное Каратаевым, не произвело на Ивана Андреевича особенно сильного впечатления. Он принял его с презрительным спокойствием мужественной гордости. И не такое известие выслушал бы этот старик без малодушных жалоб и без рабского страха. Жизнь его слишком была хороша, чтобы портить ее закат. Но его надеждам и упованиям было нанесено новое и чувствительное поражение. На душе было мрачно. Он испытывал оскорбительную боль человека, очутившегося в положении школьника. То, что он видел и слышал в короткое пребывание свое в Петербурге, далеко не располагало к оптимизму. Слухи и факты, один другого грустнее, западали глубоко в сердце. Беседа с Каратаевым – а Каратаев был еще не из самых ярких! – явилась только новым подтверждением неутешительных выводов. Разумеется, Каратаев служил только отголоском господствовавших мнений, но и эти отголоски так красноречиво говорили о равнодушии и презрении к правде, что не оставляли места ни для каких иллюзий даже и в сердце такого розового оптимиста, каким был Вязников.

С грустью он думал о будущем, с тоской о погибающей молодой силе. «Бедные!» – невольно вырвалось из груди старика.

Не робеющий за себя, он робел при мысли о своем младшем сыне, об этом благородном юноше, который с упорством высокой души искал выхода и света из мрака, надвигающегося грозными удушающими тучами… Она не мирилась на том, на чем мирятся более слабые души. Эту чуткую совесть нельзя было успокоить словами – старик хорошо это понимал и чувствовал теперь смущение, предвидя впечатление, которое произведет на Васю известие о внезапном отъезде старика.

Еще только вчера отец предостерегал сына от увлечений, особенно от тех, по его мнению пагубных, из-за которых гибнут молодые силы; горячо говорил юноше, поддерживаемый Николаем, о просторе и плодотворности деятельности для честного человека на всяком поприще. Вася недоверчиво покачивал головой и, по обыкновению, с какой-то восторженной стремительностью, высказывал свои соображения. Иван Андреевич рассердился, назвал сына блажным дураком и весь вечер не говорил с ним ни слова.