Все шансы и еще один

– Ведь ваше манто теплое или нет?

– У меня душа мерзнет. Мне страшно. У меня комната на двоих с моей коллегой, но все же я одинока. Потому что потеряла отца. Не думаю, что вы поймете. Страдание – вещь очень субъективная. И потом, французы и чувства… Это специфично. Тут некая смесь…

– Смесь чего? – спросил он.

– Противоречивых аргументов, которые извращают все.

– Вы об этом ничего не знаете, – сказал он, усталый.

– Мать моя француженка. Она перестала страдать через полгода после смерти моего отца. «Через какое-то время, – сказала она, – нет резона продолжать оплакивать».

– Нельзя же всю жизнь плакать, – сказал Лоран.

– Вот видите, – воскликнула она. – Вы рассуждаете точно так же.

– Я не советник, не комментатор, не исповедник. Просто за день работы лектором я иссяк.

– Пожалуйста, – сказала она. – Я еще не хочу возвращаться.

Он покачал головой и взял ее за талию. Они шли медленно. Повстречали даму, которая терпеливо наблюдала за своей собакой, обнюхивающей что-то задумчиво и долго. Поднимет собака ногу или нет? Они прошли мимо и продолжали деликатную прогулку в женевской ночи, Лиза повернулась к Лорану:

– У меня кошмары.

– У всех бывают… – сказал он. – Это жизнь. Есть средство от этого: лампа у изголовья и хорошая книга.

Она положила ладонь на руку Лорана.

– Пожалуйста, будьте совершенно откровенны, что вы думаете обо мне? Но скажите правду.

Он глубоко вздохнул, прежде чем ответить:

– Вы так же неосторожны, как и соблазнительны.

– А вы такой привлекательный, – сказала она.

Она остановилась. Лоран обнял ее. У нее было такое сильное ощущение, почти блаженство, подняла голову. Взволнованное лицо ее приняло детское выражение. Из-за этого он не смог поцеловать ее в губы. Они продолжили идти в прежнем ритме.

Потом она остановилась и повернулась к нему:

– Я… – сказала она, прикасаясь губами к обшлагам пальто Лорана.

– Вы?

– Я вела себя, как избалованное дитя. Вы еще сердитесь на меня?

– Нет. Я чувствую ваше смятение. Вашу печаль. Может быть, вам следует повидать вашу матушку?

– Нет, – сказала она. – Кого угодно, но не ее.

Казалось, ночная Женева всплыла из сновидения.

– У нас есть дом возле венгерской границы, в Бургенланде. Я говорила вам, что отец мой был венгр?

– Да. Нет. Не знаю.

– Мы повсюду повесили кормушки. Птицы одолевали нас. Мать все время протестовала. Она говорила, что птицы все запачкают. Это было глупо с ее стороны. Нет ничего прекраснее нашествия счастливых птиц.

Надо было, чтобы он что-то сказал:

– Вы еще ездите в этот дом?

– Да, – сказала она. – Там остановилось время. Все вещи моего отца находятся там. Даже газета, сложенная на его письменном столе.

Он чувствовал себя перегруженным прошлым Лизы. Чужой семейный фольклор ему надоел. Темнота ночи нарушал голубоватый неоновый свет гостиницы. Она сказала скороговоркой:

– Не покидайте меня… С вами мне хорошо.

«Смешная победа, – подумал Лоран. – Победа ли это?»

Медленно, растягивая шаги, они дошли до гостиницы. Лоран сказал несколько нервным тоном:

– Не бойтесь. Ни меня, ни ночи.

– Не будем расставаться, – сказала она. – Я…

И она с трудом проговорила, как произносят первую фразу после удаления миндалин:

– Я хорошо занимаюсь любовью.

– Вам нечем хвалиться, – сказал он. – Не надо говорить такие вещи. Подождите меня здесь. Я вернусь.

Он оглянулся:

– Не убегайте…

Ему надо было преодолеть сильное желание сбежать. Но он поддался ему и вошел в гостиницу. Лиза стояла неподвижно на улице, беззащитная и без будущего, как срезанный цветок. Лоран прошел небольшой холл, увешанный афишами выставок, и подошел к приемному столику, узкому, как прилавок бара, где сидел дремлющий сторож. Он окликнул его вежливо, но энергично. Тот выпрямился и встал со стула.

– Здравствуйте, сударь.

– Свободная комната есть? – спросил Лоран.

Ему было жарко, он чувствовал, что за ним следят.

– Когда надо?

– Сейчас.

– На сколько ночей?