Строки судьбы

Я уж давно не писал. Сказать по правде, настроение у меня в последние дни было неважное. Занятия были напряженные, большинство в поле. Кроме того, в тот выходной был в наряде…

Самым печальным был день 26/XII. Став на пост у машин в 11 вечера, я сразу же угодил правой ногой, примерно по колено, в ледяную воду, вода по голенищу валенка прошла к пятке – было малоприятно. Вот тут-то я почувствовал, что нахожусь в армии. Нога начинала мерзнуть, но я стоял на посту. И лишь тем нарушил устав караульной службы, что поставил возле себя винтовку, желая нагреться бегом возле нее. Вдруг я увидел приближающуюся фигуру, я узнал дежурного по части мл. лейт. Селютина. Я крикнул: «Стой! Кто идет?» – и кинулся за винтовкой, он заметил мой рывок в сторону за оружием. Подошел. Сказал, что ему остается лишь снять меня с поста. Через некоторое время пришла моя смена, дежурный по ротам – разводящий приказал мне идти в штаб. Я при дежурном снял валенок, из него высыпались кусочки льда. Если вначале он мне грозил судом, то после такого открытия, очевидно, решил меня «помиловать» и сказал, что лишь доложит комвзводу Муравьеву. Чтобы убедиться, что дело до суда не дойдет, я, полураздетый, зашел с «убитым» видом в штаб и «ослабевшим» голосом спросил, не грозит ли мне дисциплинарный батальон. Селютин, желая меня успокоить, сказал, что командиру части об этом не доложит.

Днем по путевке от штаба я выдал машину, а затем часа 2 не мог прийти в себя, т. к. думал, что опять нарушил устав, дав машину без разрешения дежурного. Однако позже узнал, что поступил верно, т. к. по разрешению дежурного даются машины лишь при отсутствии путевки. Придя с поста, я все время ждал, что на меня обрушится Муравьев. Но это еще пустяк, весь день и ночью я все время подбирал себе меру наказания: 2-е суток гауптвахты (губы), наряд на 31 декабря, выговор. Однако еще раз повторилась пословица: «Человек полагает, а Бог располагает». Селютин, сохраняя свою благосклонность ко мне, об этом проступке умолчал…

О том, что меня освободят от воинской службы, я узнал еще 23 декабря 1940 года, т. к. в Гомеле был освидетельствован в глазной клинике профессора Брука и подведен под ст. №114 в расписании болезней 184 за 1940 год.

Февраль 1941 г. Фотографию на память в новом обмундировании Марк Кривошеев все-таки сделал

—

3/I прошел гарнизонную комиссию, куда был направлен нашим врачом Годаскиным. Он начертил план гомельских улиц, по которым я должен был пройти, а после комиссии освободил меня от строевых занятий. Дело мое пошло в округ, в Минск. В нашем батальоне служил мл. серж. Бесецкий, он работал в штабе дивизии, отправляя корреспонденцию. От него 4/II—41 г. я узнал, что округ утвердил мое увольнение. 10-го я выехал в Речицу, а 16/II был демобилизован. Поехал в Минск, а 10/III приехал в мою любимую Полтаву.

* * *

Рассказывает Марк Иосифович

В то время быть призванным в армию считалось большим почетом и гордостью. Поэтому, когда меня в Минске переосвидетельствовали и сказали: «Такие нам не нужны», я, конечно, переживал. Перед ребятами было очень неудобно. Но, что делать, судьба. Получил «белый билет», и с тех пор меня не призывали. Я с большим позором вернулся в Полтаву. Стал готовиться к поступлению в институт.

Марк Кривошеев. Полтава, март 1941 г.

* * *

Вспоминает Илья Розенфельд

1941 год. Я уже студент первого курса нашего строительного института.

Сегодня 22 июня, воскресенье. Встаю я пораньше – завтра последний зачет по геодезии, принимает строгий доцент Томашевский.

Я сижу за столом, за моей спиной на столике радиоприемник. Как обычно, он настроен на воскресную музыкальную передачу из Германии. По утрам это Иоганн Штраус, вальсы, марши и польки. Но что это? Сегодня музыки нет, только какие-то взволнованные, перебивающие друг друга возбужденные немецкие голоса, шум, треск, крики, какой-то непонятный шум. Я слышу лающие выкрики на фоне грохота бомбовых разрывов, сплошной треск автоматной стрельбы, густой рев моторов. Захлебывающийся фальцет кричит сквозь сплошной грохот взрывов: «Русская казарма уже взята… Наступление идет успешно… Русские бегут…» Я взволнованно вращаю ручку приемника, нахожу другие немецкие радиостанции, но и здесь то же…

А вот радио Берлина. Но и тут – марши, воинственные солдатские песни, грохот марширующих кованых сапог, возбужденные лающие голоса и пронзительные короткие команды. Что это?!

А что передает Москва? Только что окончилась «Пионерская зорька», диктор читает последние известия о достижениях передовиков труда. Ничего тревожащего, все как обычно. Но вдруг минутная пауза… и начинается музыка. Песни и марши следуют друг за другом, без пауз и дикторских объявлений. Это очень странно. Ощущается, что должно что-то последовать, мы уже имеем опыт. Такое бывало перед каждым важным сообщением: перед Зимней войной с Финляндией, перед походом в Польшу в сентябре 39-го, перед присоединением Буковины к СССР прошлым летом…

Музыка все длится и длится, ей нет конца. И вдруг она резко обрывается, будто кто-то выдергивает вилку из розетки. В динамике наступает напряженно дышащая пустота. На часах ровно одиннадцать. Динамик молчит, лишь шуршат накатывающиеся, как морской прибой, несущие частоты радиоэфира. Проходит еще минута, две, три… И вдруг в напряженной тишине тревожно вызванивают позывные Москвы. Пауза, и снова позывные. Они повторяются, повторяются, теперь в их привычных звуках уже слышится что-то зловещее. Проходит полчаса, волнение нарастает, а позывные длятся. И внезапно обрываются. И тишина. Снова пауза, кажущаяся вечностью. Взволнованно колотится сердце. В динамике легкий щелчок…

И в напряженной тишине сумрачно гремит бас Левитана, от первых слов которого по спине пробегает озноб: «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Слушайте заявление советского правительства…»

Ровно двенадцать. У микрофона Молотов. Его сухой скрипучий голос заметно дрожит.

Это война.

* * *

Прошло меньше недели, город затемнен. На стенах домов расклеены приказы о мобилизации и светомаскировке окон. На оконные стекла приказано клеить перекрестные бумажные ленты – считается, что они защитят от осколков стекла при бомбежке. Во дворах в земле роют бомбоубежища – «щели». Какие-то уполномоченные с красными повязками на рукаве ходят по дворам и измеряют рулеткой ширину и глубину отрытых ям. Предполагается, что в случае бомбежки они будут спасать людей. Всем понятно, что это смехотворно, но говорить об этом нельзя. Если глубина или ширина щели меньше указанных в приказе, составляется протокол и дается краткий срок для исправления. Или взимается штраф.

В нашей квартире четыре окна и еще балконная дверь, замаскировать их нелегко. Все, что есть в доме, идет в ход: одеяла, плащи, старые пальто, разные тряпки, листы бумаги. Я стою на табуретке и прибиваю все это гвоздями, а мама и папа мне подают. Все нервничают и ссорятся. Нужно дождаться темноты и с улицы проверить качество нашей светомаскировки. Ведь после десяти вечера по улицам ходят военные патрули и проверяют затемнение окон. Если где-то у кого-то пробивается лучик, патрули свистят, находят виновных и грозят арестом. А после десяти вечера на улицах у прохожих проверяют ночные пропуска.

Радиоприемники сдавать приказа пока нет, это будет лишь через два дня, 24-го и 25-го, а пока вечерами мы слушаем немецкое радио из Берлина и иногда, если удается, новости Закарпатского радио из Ужгорода. Их читают на языке русинов, он похож на русский, и все понятно. А наши сводки очень скупы, узнать из них, что происходит на фронте, невозможно. В них основная туманная формулировка – «до подхода регулярных войск наши войска отбивают ожесточенные атаки врага, который несет тяжелые потери». И все. Но и в них уже появились пресловутые «направления» – Ровенское, Брестское, Полоцкое… – похоже на то, что наши войска отступают?.. А вот из немецкого радио мы узнаем намного больше, но услышанному верить не хочется. Убеждаем себя, что это пропаганда. Хотя даже симпатизирующие СССР русины сообщают, что Красная армия бежит и десятками тысяч сдается в плен.

Но вот приемники тоже уже сданы, и мы живем в полном информационном вакууме. Хотя даже из наших невразумительных сводок мы научились многое выуживать. Ничего утешительного в них нет. А в наших госпиталях уже появляются первые раненые. От них мы слышим много такого, что отнюдь не вселяет оптимизма. Знакомый врач папы работает в госпитале и по секрету передает рассказы многих раненых – о неорганизованном отступлении, вернее, паническом бегстве, о тучах немецких самолетов и танковых клиньях, о целых наших дивизиях и армиях, попавших в окружение и плен…

Прошли всего неполные три недели, но сводки Верховного командования одна хуже другой. В них называются все новые направления, на которых идут бои, – и все догадываются, что если в сводке названо направление, то город уже сдан. Сданы Минск и Рига, Псков, Бердичев, Житомир… Фронт все ближе и ближе.

Из дневника

19 июля 1941 года. Скоро месяц, как немцы начали с нами войну. Линия фронта проходит на сегодняшний день примерно так: по Финляндии, Латвии, углубился на нашу БССР, недалеко от Смоленска, по Украине. Не считая Западной Украины, наша линия обороны не прорвана.

Сегодня была в Полтаве первая тревога в 5 утра. Впрочем, многие склонны считать, что это подготовительная тревога. В остальном в Полтаве все в порядке. Я дома. Наши ребята почти все на фронте: Горик Венгеров, Исак Казанович, Мурка Уманский, Шурик Окунь и др. Недавно в госпиталь в строительном институте привезли раненого Фиму Зайдеса. Кроме осколка в голове, у него поджата танком нога. Сейчас он находится в тяжелом положении. Не повезло парню! 15 июня окончил Харьковское артиллерийское училище, был направлен во Львов, а уже 24 июня был ранен. Положен в Гомельский госпиталь, а затем, вместе с эвакуирующимся госпиталем, прибыл в Полтаву. От всех остальных ребят нет ни слова, надо полагать, что Горик где-то возле Смоленска, а Исак возле Киева.

Настроение сейчас паршивое. Во-первых, я никак не могу остановиться на институте. Хотя я уже и зачислен в ХЭТИ (Харьковский Электро-Тех), но не уверен, что буду там заниматься…

Марк мечтал учиться в Московском институте инженеров связи, и туда он в первую очередь отправил свой запрос. Но с началом войны был вынужден отказаться от поездки в Москву.

Илья Розенфельд

Теперь ежедневно немцы бомбят наш военный аэродром и район Киевского вокзала. Точно в девять вечера – можно проверять часы! – над городом появляются и как-то лениво плывут в высоте, одно за другим, звенья «Юнкерсов». Летят они спокойно, уверенные в своей безопасности, по-хозяйски и ничего не опасаясь. По ним усердно палят зенитки. Но все зря. Как видно, на нужную высоту снаряды наших зениток не долетают. И почти сразу же слышатся глухие бомбовые разрывы. В течение двух суток небо над городом остается черно-багровым до самого зенита – это горит маслозавод. А наших самолетов мы уже давно не видели…

Все живут с надеждой, ждут избавления от неопределенности, стремительно надвигающегося и пугающего будущего, ищут избавления от страха. Настроение у всех подавленное.

А сводки «Совинформбюро» все хуже и хуже.

В эти дни Марк работает электромонтером в эвакогоспитале №1056. Ждет вызова из Харькова. Настроение тревожное.

Из дневника

Девочки хотят уезжать. Они начитались в газетах, что немцы насилуют девушек, и хотят эвакуироваться…

Вчера получил извещение из ХЭТИ. Мне пишут: «Тов. Кривошеев М. И. Решением Приемной комиссии Вы приняты в число студентов ХЭТИ. О начале занятий сообщим дополнительно. Вам будет предоставлена жилплощадь в комнатах, арендуемых институтом. Постельные принадлежности необходимо иметь при себе. Без нашего вызова в Харьков не выезжайте. Отв. Секрет. Прием. Комиссии ХЭТИ Азаренко. 6/VIII—41 г., №171».

В первом я был уверен, а относительно общежития нечто в этом роде нужно было ожидать, так как все харьковские общежития забраны под госпитали. Что касается начала занятий, то этот вопрос еще долго будет открытым, ибо последние сводки малоутешительны. Вчера Информбюро передавало, что уже несколько дней назад оставили Смоленск, а сегодня сообщили, что идут ожесточенные бои по всему фронту от Ледовитого океана до Черного моря. Наши войска оставили Кировоград и Первомайск…

Сегодня утром мама принесла печальное известие. Детский садик №18, где она работала 10 лет, закрылся, а вчера закончили свою работу ясли ВАУ, остался лишь один сад – 100 рублей.

Это на меня действует убийственно. Досадно!

27 августа 1941 года Марк уезжает из Полтавы в Харьков. Судьба приготовила ему новые испытания…

* * *

А что же с 209-м ОСБ? Какова судьба однополчан Марка? Точно мы не знаем, но, видимо, все однополчане Марка Иосифовича погибли в первые недели войны. У нас есть возможность получить краткую информацию о трагическом боевом пути 143-й стрелковой дивизии, в состав которой в июне—июле 1941 года входил 209-й отдельный саперный батальон.

* * *

143-я стрелковая дивизия

Сформирована в сентябре 1939 года. Принимала участие в присоединении Западной Белоруссии, была одним из немногих советских соединений, вступивших в бои с польскими частями. В июне 1940 года участвовала в походе в Литву.