Дьявол носит… меня на руках

– Ты прав. Так ничего не получится.

Джейден схватил бутылек, высыпал таблетки на ладонь – все сразу, до последней. Облизнул пересохшие губы и, впервые за последние недели, вспомнил, как неохотно лопаются пузырьки на плотной сливочной шапке пивной пенки.

Воспоминание мелькнуло и пропало. Зыбкое, мимолетное, оно казалось проекцией из прошлой или будущей жизни, как будто не с ним это все было, да и не было вовсе.

Боясь передумать, Джейден подскочил из-за стола, чуть не споткнулся о вылизывающего куцый хвост Муравья и влетел в туалет, где спустил в унитаз таблетки. Все сразу, до последней.

Он вернулся за стол и ждал – секунду, две, целую вечность, – что боль усилится, выбьет плечо из сустава неведомой силой, разрывающей изнутри связки. Но боль притихла. Затаилась.

– Как писать про боль без боли?! – зарычал, тщетно пытаясь подобрать окончание зависшей на полдороги фразы, Джейден и – повинуясь случайному порыву – всадил ручку в кисть левой руки, лежащей на исписанных страницах.

Перед глазами все помутнело, на пожелтевшие листы бумаги брызнули капли крови. Он смеялся, брызжа слюной, и писал, писал, писал…

К утру все было кончено. Точка поставлена. Все слова обведены. Есть время поспать, но сон не шел, и не спасала даже абсолютно пустая голова – такая же пустая, как и все тело, изъеденное, изжеванное изнутри.

Зато не болит. Черт, почему не болит?!

«Камера пыток»

Ронни попал в аварию по собственной глупости: въехал в дерево, спускаясь на горном мотоцикле по слишком скользкой тропе и чуть превышая скорость. Суровый врач – мужик с морщинами настолько глубокими, что каждый, кто смотрел ему в лицо, боялся навсегда застрять в них, стоило тому еще чуть ниже наклониться, чтобы рассмотреть что-то своими подслеповатыми глазами, – прошаркал что-то на стариковском и махнул медбратьям, что везли каталку, куда-то в сторону.

«Лишь бы не в морг», – усмехнулся тогда про себя Ронни, попытался приподняться, но тут же холодные острые пальцы приковали его к залежанным чужими телами простыням.

– Нельзя вставать, – отрезал совсем молодой, не старше самого Ронни, медбрат с трогательными красными пятнами, расплывающимися по щекам.

– Я не встаю, – харкнул кровью Ронни и потрогал кончиком языка шатающийся зуб. – Просто интересно. Куда меня везут?

– Гипс, – так же грубо отрезал второй медбрат.

«Им бы самим в хирурги», – вздохнул мысленно Ронни и прикрыл глаза, стараясь спрятаться от бесконечных плакатов, которыми были увешаны стены больницы: «Пьянству бой», «Берегись инфаркта» и «То, что тебя убивает». Не сказать, чтобы это удручало, скорее наводило скуку – смерти Ронни не боялся, иначе давно перестал бы искать ее.

Перелом ноги, оторванный мизинец левой руки – исчез безвозвратно где-то между деревьями горного склона. Неутешительный диагноз, когда тебе всего двадцать. И перспектива провести несколько месяцев в родительском доме пугала пуще вероятности разбиться, гоняя на горном мотоцикле.

– Сыночек, – еле слышный голос матери вырвал из размышлений. – Ты же к нам поедешь?

Она всегда надеялась, что он вернется. Всегда ждала, просила приехать хотя бы на выходные. Словно никак не могла смириться с подкрадывающейся все ближе старостью – признаваться, что сын давно вырос, не хотелось.

– Да, ма, – похлопал по сухим пальцам Ронни и улыбнулся, с сожалением понимая, что вернуться в свою холостяцкую берлогу, расположенную на четвертом этаже дома без лифта, совсем не вариант.

– Правильно, сынок, – с облегчением выдохнула она и будто стала лет на десять моложе.

Дома встречал отец и младшая сестренка. Он – сердито, она – с ехидной ухмылкой.

– Не злорадствуй, – шикнул на нее Ронни, приобнимая за тощие плечи, на что девчонка, которой только в прошлом месяце исполнилось пятнадцать, фыркнула и закатила глаза:

– Вот еще.

Дни тянулись, ночь сменялась утром. Ронни только ел, спал и пялился в небольшой телевизор, который притащил друг примерно через неделю вынужденного заточения.

– Ну ты влип, – смеялся тогда он, кося взгляд на стакан молока и тарелку свежеиспеченного печенья.

– Пойдет. Отдохну хоть, – врал Ронни.

– Ага.

Примерно через месяц разрешили вставать. Потом ходить. С костылями, кое-как, но уже получалось передвигаться по дому.

И все бы ничего, если бы Ронни не просыпался каждое утро с волной нестерпимой боли, от которой хотелось выть и выпить.

– Тебе надо отвлечься, сынок, – глядя на него с едкой смесью обожания и жалости, вздыхала мать.

– Как? – не спорил Ронни.

– Может, найдешь себе какое-нибудь занятие?

– Здесь? В четырех стенах?

Мать удивилась, захлопала глазами, открыла, было, рот, но тут же закрыла снова.

– Ладно, ма, не парься.

Ронни спустил ноги с кровати на пол, прислушиваясь к ощущениям. Болело терпимо.

– Ты куда?

– Не знаю. Пройдусь.

– Я с тобой.

– Не надо.

– Ты же сам не… – она замолчала резко, словно выключили свет, прервав ее на полуслове.

– Ладно. Я тут тогда. Во дворе.

Она кивнула, отшатнулась к двери и скрылась в полумраке коридора.

– Чертов ты сукин сын, Рональд Брайан Райт, – выругался Ронни. Полным именем он себя называл только под воздействием кипящей злости. Чаще всего направленной на самого себя.

– Есть такое, – заржал с порога тот самый друг с телевизором. Его, кстати, звали Криппи, что не являлось настоящим именем, зато прекрасно отражало суть.

– Криппи. Придурок.

– Придурок или нет, но готовься целовать мои целомудренные руки.

Ронни фыркнул и закатил глаза, чем стал еще больше похож на сестренку.

– Ладно, ладно, обойдемся без нежностей. Я тут тебе кое-что притащил. Чтоб не сдох от скуки.